ИСТОРИЯ РУСОФОБИИ
Оригинал взят у serfilatov в "Евросчастье". Русофобия - любимое дитя Европы
Специально для портала «Перспективы» ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН, доктор исторических наук Валерий Любин написал интересную работу "Генеалогия русофобии: исследование итальянского историка Роберто Валле":
Новая монография профессора Р. Валле посвящена двум наиболее рельефным фигурам в генеалогии западной русофобии - французу А. де Кюстину и испанцу Х. Донозо Кортесу. В небольшой по объему, но содержательно насыщенной книге анализируются исторический и идейный контекст их взглядов на Россию.
Genealogia della russofobia. Custine, Donoso Cortes e dispotismo russo. Roma: Lithos, 2012. - 175 p. (Bалле Роберто. Генеалогия русофобии. Кюстин, Донозо Кортес и русский деспотизм. Рим: Литос, 2012. - 175 с.)
Именно они оказались в центре «конфликта образов» первой половины XIX века, в котором противостояли европейское и русское самосознание. Тогда и родилась «идея-страсть»: русофобия, опирающаяся на психоидеологический и историософский фундамент.
«В этой идее-страсти, - пишет итальянский русист, - на деле смешивались чувство ущербного отрицания России на уровне идеологии и размышления об эсхатологической направленности европейской истории».
Обострившееся в конце 2013 г. противоборство на Украине по поводу ее вступления или невступления в ассоциацию с ЕС подняло в западном медийном пространстве очередную антироссийскую волну.
Но в характерном для западноевропейских СМИ отношении к России как стране «варварской» и «неевропейской», от которой всем ее соседям надо бежать как можно дальше (куда, спрашивается? - континент един), мало нового.
Сто лет назад по поводу необъективности зарубежной прессы сокрушался русский писатель М. Осоргин, долгое время проживший в стране, где вышла в свет книга, о которой пойдет речь далее.
За границей «общественное мнение о России всегда слагалось фальшивым путем», отмечал он. «Сколько невероятного вздора» узнает читатель о России, «какое превратное понятие» составляет он «о нашей стране и нашей душе!» Если рано еще говорить о «регулярной постановке за границей информации по русской жизни - это дело будущего», то русским, предостерегал Осоргин, не следует впадать в «такие же грубые ошибки в своих суждениях о “латинской душе”, в какие впадают иностранцы, рассуждая о нас» [1].
Много копий сломано в острых дискуссиях о том, является ли Россия частью Европы.
Издавна спорят по этому поводу сами русские. Никогда не было единого мнения на этот счет и у европейцев, в особенности французов, признает пожизненный секретарь Французской Академии Элен Каррер д’Анкос. Бестселлером стало произведение Астольфа де Кюстина, где Россия, с которой он ознакомился весьма поверхностно, была представлена варварской азиатской страной. Его суждения, по свидетельству Э. Каррер д’Анкос, имели немалое влияние на умы даже в момент разрыва России с коммунизмом и ее страстного стремления в Европу. Предрассудки живучи и продолжают влиять на то, как западный мир видит современную Россию, заключает французская исследовательница [2].
Многие западные эксперты отказывают России в праве считаться европейской страной, другие, как, например, почетный профессор Кельнского университета Герхард Зимон, допускают лишь, что Россия - это «культура на окраине Европы» [3].
Поставив себе цель быть научно объективным, в истоках неприятия России западноевропейскими соседями попытался разобраться профессор Римского университета «Сапиенца» Роберто Валле.
Итальянский историк не раз в последние годы обращался к историко-философским сюжетам, связанным с Россией. Об этом свидетельствуют его труды: «Перспективы гражданской войны в Соединенных Штатах и в России. Русское самосознание и американская война за отделение штатов» (2004), «Русские тени. Размышления о Мадзини, Бакунине и русофобии» (2007), «Россия и Евразия» (2008 г.) и другие [4].
Небольшая по объему, но очень емкая по содержанию новая монография Р. Валле посвящена русской теме в произведениях француза маркиза Астольфа де Кюстина (1790-1857) и испанца маркиза Хуана Донозо Кортеса (1809-1857). Оба стали «символами» отрицательного восприятия России, утверждая, что она представляет постоянную угрозу европейской цивилизации. Оба отождествляли Европу с «католической цивилизацией», ослабленной к тому времени изнутри революционными катаклизмами (с. 12).
Но идейный контекст русофобии у каждого из них имел свои особенности.
Кюстин, пишет Валле, был не столько традиционалистом и последовательным контрреволюционером, сколько эстетом под влиянием католицизма, эклектиком, как он сам себя называл, ценителем представительного правления и «золотой середины» (juste milieu). Он надеялся на «ресакрализацию» в католическом смысле европейской цивилизации, настоящим корнем которой в его глазах была не англо-американская «материальная цивилизация», а католическая Испания XVI века, «подлинный Восток Европы». Кюстин критиковал «американское будущее», которое предсказывал Европе его современник Алексис де Токвиль, но во имя свободы искал диалога и компромисса с идеологией Просвещения. Европа, полагал он, подвергается «двойной угрозе»: внешней - со стороны «варварской и враждебной» России как особого, «чрезмерно разросшегося мира, и внутренней в лице эгалитаризма и процесса демократизации» (с. 28)
Донозо Кортес же был «испанским учеником Жозефа де Местра и, в отличие от Кюстина, не ставил вопроса о русской угрозе в рамках «неустранимого противоречия между деспотизмом самодержавия и европейской свободой» (с. 13). Он не оценивал европейскую цивилизацию с точки зрения морального превосходства принятых в ней норм поведения (politesse) над обычаями «варварской страны». Для него католическая цивилизация (civilitas) была оплодотворена варварством и неотождествляема с цивилизацией (civilisation) как идеологемой культуры Просвещения. Системный метафизический компромисс с этой «философской цивилизацией», воплотившейся во Французской революции, для Донозо Кортеса был неприемлем. По его убеждению, лабиринт бесконечных переворотов, в котором Европа заблудилась после 1789 г., угрожал регрессом цивилизации и скатыванием к хаосу варварства.
Чем же тогда обосновывалась враждебность этого католического традиционалиста к самодержавной России?
Кратко суммируя противоречивые высказывания Донозо Кортеса, Р. Валле пишет: «С точки зрения большой политики Российская империя представлялась вызывающим тревогу феноменом, потому что она была “индифферентной”, принимая на деле участие в коалициях против (революционной - ред.) Франции, она была движима не ненавистью к революции. Российская империя вмешалась в европейские дела под предлогом французской революции с целью распространить на Европу свое собственное влияние. После 1848 г. Россия сделалась главной союзницей революции… Катастрофическую экспансию Российской империи, по мнению Донозо Кортеса, надлежит повернуть на Восток - если же она распространится на Европу, то анархическая экспансивная русская сила встретится с анархической разрушительной силой революции. Россия и Революция были для него двумя «каменными гостями», способными уничтожить европейскую цивилизацию» (с. 14-15).
Как Кюстин, так и Донозо Кортес, вошедший в «большую европейскую политику» в качестве посла сначала в Берлине, а в 1851-1853 гг. - в Париже, видели спасение европейского порядка только в «коронованной диктатуре Наполеона III».
В глазах Кюстина Наполеон III снова поставил Францию в центр Европы, объединившейся в борьбе с Россией.
Сам Кюстин внес весомый вклад в ожесточенную антирусскую пропаганду, сопровождавшую Крымскую войну. Донозо Кортес, будучи послом в Париже, одобрил государственный переворот 2 декабря 1851 г. и мечтал о своего рода 18 брюмера для всей Европы. Вместе с тем (незадолго до своей смерти в мае 1853 г.) он высказывал надежды, что Восточный вопрос не приведет к войне в Европе, а будет решен мирно, путем расчленения Оттоманской империи и триумфального въезда Николая I в Константинополь - вспомним его идею направить русскую силу на Восток…
По произведениям Кюстина и Донозо Кортеса можно проследить генеалогию русофобии, замечает Валле. Эти и подобные труды вызвали появление гротескных и карикатурных стереотипов, которым была суждена долгая жизнь и после эпохи, в которой жили их авторы. «Кюстин и Донозо Кортес оказались в действительности в центре “имагологического конфликта” первой половины XIX в., в котором противостояли европейское и русское самосознание: образ России как «гетеротопии» Европы был сведен к фобийному стереотипу» (с. 15-16).
Этот «имагологический конфликт» и лег в основу образа России.
В пылу полемики родилась идея-страсть: русофобия, опирающаяся на психоидеологический и историософский фундамент. «В этой идее-страсти на деле смешивались чувство ущербного отрицания России на уровне идеологии и размышления об эсхатологической направленности европейской истории», - пишет Валле (с. 16). Русофобия получила долгую жизнь, выйдя за рамки породившей ее эпохи. В данном контексте Кюстин и Донозо Кортес - две наиболее рельефные фигуры, чьи труды представляют собой ранние источники в генеалогии русофобии (с. 16-17).
Книга разделена на три главы. В первой центральное место занимает тема «А. де Кюстин и российский деспотизм». Валле останавливается на обстановке в России того времени, когда в нее прибыл де Кюстин, начиная главу с переведенного им на итальянский письма Пушкина к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. (отмечавшийся выпускниками день основания Царскосельского лицея. - В.Л.), в котором поэт оспаривал суждения философа об истории России и ее отношениях с Европой: «…разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?».
Автор напоминает, что уже в первом «философическом письме» Чаадаева Россия представала как своего рода «некрополь», исключенный из семьи европейских народов, «пробел в интеллектуальном порядке», страна без прошлого и будущего (c. 19).
Ответ на «мучительные» вопросы, поставленные Пушкиным, последовал уже вскоре, пишет Валле. И напоминает, что книга путевых заметок Кюстина «Россия в 1839 году», опубликованная в 1843 г., сразу же была переведена на английский и немецкий языки. По мнению итальянского историка, ее успех объяснялся тем, что в ней содержались все негативные стереотипы в отношении России, присущие европейскому сознанию, начиная с «Записок о Московии» («Rerum Moscoviticarum Commentarii»), опубликованных в 1549 г. Сигизмундом фон Герберштейном. Именно из этого источника Кюстин извлек «фундаментальный тезис о бесконечной брутальности деспотического и варварского правления» в России - «враге Европы» (с. 20).
В близком окружении Кюстина было немало участников польского восстания, к которым относился и его близкий друг Игнатий Гуровский. И в сочинении французского путешественника о России, пишет Валле, хорошо просматривается «геополитика катастрофы», выстроенная вокруг «русской угрозы» и польской темы: Европе может быть уготована та же участь, которая постигла Польшу после подавления восстания 1830 г., если не удастся создать панъевропейский союз с опорой на франко-германскую ось. Явным намерением автора «России в 1839 году», по мнению итальянского исследователя, было снабдить Европу оружием «пропагандистской войны» против России. И он провел непреодолимую черту между двумя абсолютно разными, как политически, так и культурно мирами, между которыми невозможны никакие отношения.
Ссылаясь на Э. Каррер д’Анкос, Валле отмечает: именно Кюстин оказался относительно России тем, чем стал после 1835 г. применительно к Америке Алексис де Токвиль - «путеводителем, который объясняет настоящее и предвидит будущее» (с. 12). Но представления того же Токвиля о России были полностью противоположны оценкам Кюстина: для первого историческая эволюция России не отличалась от эволюции Америки, для второго она символизировала непреодолимые отсталость и иммобилизм - неизбежные следствия деспотизма.
При этом царская Россия не была для Кюстина оплотом исключительно консервативности. За кажущимся однообразием, писал он, скрывается «лабиринт противоречий», связанный со слишком поспешным процессом цивилизации, который может вылиться в социальную революцию, уже предсказанную Жозефом де Местром. Начиная со времен Петра I Россия подвергалась деспотической, насильственной «перманентной революции», которая заставила русский народ перейти от детства к внезапной «дегенеративной взрослости».
По мнению Кюстина, отмечает автор далее, Николай I лишь играл как театральный актер свою роль, снимая и надевая маску, стремясь при том оставаться демиургом. Весь этот спектакль можно было бы назвать «цивилизацией Севера», но такой цивилизации не существует, и Россия на самом деле всего лишь «империя фасадов».
Сравнивая Россию с Францией, Кюстин писал: «Во Франции революционная тирания есть болезнь переходного времени; в России деспотическая тирания есть непрерывная революция». (с. 41). И далее: «Если народ живет в оковах, значит, он достоин такой участи; тиранию создают сами нации. Или цивилизованный мир не позже, чем через пять десятков лет, вновь покорится варварам, или в России свершится революция куда более страшная, чем та, последствия которой до сих пор ощущает европейский Запад» (с. 52) [Перевод приводится по изданию: Кюстин А. Россия в 1839 году. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996.]. В таком случае «призрак революции» и «русский призрак» могли бы реализоваться как единое целое, пишет Р. Валле, и, возможно, Кюстин надеялся, что «революция эмигрирует в Россию».
Но в любом случае, утверждал Кюстин, Россия останется постоянной угрозой для Европы. Последней, невзирая на противоречия между протестантизмом и католичеством, надлежит объединиться, только тогда она сможет противостоять завоевателям-славянам. Кюстин призывал к объединению «французской и немецкой политики», интересы которых совпадают не только между собой, но и с интересами «стран-сателлитов этих двух наций», находящихся в сердце Европы, где и решаются судьбы «прогрессивной цивилизации» (с. 53).
«Северная автократия» представлялась Кюстину «монструозной смесью» «византийской мелочности и жестокости Орды» (с. 38). Отсюда осуждение православия как политической и национальной религии, не признающей католический универсализм. Все это, утверждал Кюстин, исключает Россию из Европы.
Во второй главе Р. Валле анализирует «русское самосознание» и конкретные примеры ответов российского общества на едкие замечания и обвинения Кюстина. «Россия в 1839 году» вызвала острую полемику, в которой приняли участие как некоторые представители русской аристократии, начавшие «патриотическую кампанию» против Кюстина, так и знаменитые деятели культуры...
Высказываясь о роли России, Тютчев, по словам Валле, написал три политических очерка огромной важности.
Западным претензиям на существование «одной единственной Европы», он противопоставил «идею европейского культурного дуализма: восточная Европа является „законной“ сестрой западной, но со своей органичной и оригинальной жизнью». Чтобы понять этот дуализм, необходимо сочетать национальное чувство и политический интеллект - именно такого интеллекта не хватило «блистательному пиротехнику» де Кюстину, выставившему Россию «страшилищем XIX века» (с. 87).
Герцен нашел книгу Кюстина «самой занимательной и умной книгой, написанной о России иностранцем», признавая вместе с тем, что в ней есть ошибки и поверхностные суждения. В отличие от большинства своих образованных соотечественников, Герцен считал, что Кюстин правильно оценил национальный характер русского народа. Тем не менее, он ставил маркизу в упрек, что в отношении Петра I тот разделяет взгляды славянофилов, вместо того чтобы подвергнуть деятельность преобразователя глубокому историческому осмыслению (с. 91). Писатель высказывался за преодоление раскола между Россией «народной» и Россией европеизированной, тогда как Кюстин отвергал вторую на том основании, что «она была искусственным обезьянничанием, пагубным для Европы» (с. 91-92). Герцен же искал у европейских авторов, писавших о России, подтверждения «неминуемого краха самодержавия» и «мессианского прихода русского социализма» (с. 92).
Согласно Достоевскому, «цивилизация» не была введена в Россию извне, как полагал Кюстин, но вызрела как естественный плод и прошла свой цикл: русские ее ассимилировали и восприняли то, что было им необходимо. С того момента, как цикл закончился и в самой Европе «цивилизация» оказалась в кризисе, русские свободно обратились к своей «почве».
Противопоставляя Чаадаева Пушкину, Достоевский подчеркивал роль Пушкина в том, что «русская идея» обрела плоть и целостность, «всеобщее умиротворение» и «общепризнанную человечность». В формирование русской идеи, считал Достоевский, внесли вклад два также «демона»: Гоголь и Лермонтов. Первый - «колоссальный демон», какого еще не видела Европа, клеймил «злоупотребление властью и коррупцию в обществе». Второй был демоном «благородным и ироничным», он «проклинал и мучился», говоря о судьбе России, погиб, как и Пушкин, на дуэли, и его смерть стала «бесполезной, вычурной и даже нелепой» (с. 101)...
«Цивилизация», рожденная Французской революцией, переживает «индустриально-буржуазную» фазу, правление буржуазии раскололо и изменило европейское общество, опустившегося за несколько веков до культа денег и мифа о бесконечном прогрессе. Со своей стороны, Россия переживала «самый переходный и самый фатальный момент» истории, ей было необходимо сохранить единство и оригинальность собственной культуры и в условиях диалектического противостояния с европейской «цивилизацией» не переступать непреодолимую границу, чего желал бы Кюстин (с. 102).
Идеям Донозо Кортеса (маркиза де Вальдегамас) и реакции на них со стороны образованного российского общества в книге отводится меньше места (глава 3, «Россия и Революция. Донозо Кортес и русская угроза: философия истории и дипломатия»). Автор отмечает, что еще в юности Донозо Кортес впитал в себя «эклектизм» французской философии, и это привело его затем к консервативному либерализму...
Вопрос о русской угрозе не мог рассматриваться, как это предлагал Кюстин, с точки зрения неустранимой антитезы между самодержавным деспотизмом и европейской свободой. Такая антитеза, согласно Донозо Кортесу, была легитимной и подходящей только для философской абстракции и в исторических обобщениях. Но она была неуместной и нелегитимной, когда превращалась в идеологическое знамя, когда с ее помощью пытались анализировать определенную социальную ситуацию: в таком случае дихотомия между деспотизмом и свободой сводилась к пустой формуле и была только элементом полемики между враждующими сторонами. В отличие от Кюстина, Донозо Кортес видел в России наполовину европейскую и наполовину азиатскую страну (с. 114-115).
Пророчество по поводу русской угрозы поможет пробудить католическое самосознание в Европе, считал испанский дипломат. Его умозаключения встретили противодействие со стороны Герцена, который, со своей стороны, пророчествовал неизбежный закат европейской цивилизации...
История подтверждала это стремление к бесконечности, потому что Россия была парадигматической моделью страны, «ассимилировавшей различные цивилизации» и не изобретшей ничего оригинального, а ее стремление к активности и завоеваниям происходило от «вторжения татар». За единственным исключением в лице Петра I, «колоссального деятеля», Россия плохо управлялась «слабоумными императорами» и коррумпированными царицами, переживая «дворцовые революции» в наиболее смутные периоды своей истории (с. 118-119).
Сравнивая Россию с Англией, Донозо Кортес считал, что Англия - страна монархическая и «консервативная», ей не хватает лишь католической веры. Поскольку католицизм как доктрина находится в «абсолютном противоречии с Россией и революцией», он верил, что «революция произойдет скорее в Санкт-Петербурге, чем в Лондоне» (с. 136).
Труд Донозо Кортеса „Discurso sobre la situacion general de Europa“ («Речь об общем положении Европы», исп. - В. Л.) имел большой резонанс, подчеркивает автор. Валле исследует реакцию, которую апокалиптические конструкции Кортеса вызвали у Герцена, изгнанника из России, ставшего непосредственным свидетелем революции 1848 г. во Франции. Как для Донозо Кортеса, так и для Герцена 1848 год был поворотным в истории. Герцен опубликовал в газете Прудона «Voix de Peuple» статью с ироничной критикой взглядов испанского дипломата, который, по его мнению, показал «дезориентированную и бессильную Европу», где после бури 1848 г. ситуация выглядела «разочаровывающей»...
* * *
Конечно, монография итальянского автора, в которой он пытается не упустить ни одного нюанса «русофобской» мысли своих главных героев, создана в традициях национальной итальянской и западноевропейской историографии. Он далек от простых, прямолинейных «геополитических» объяснений присутствующего во многих слоях западноевропейского общества и переданного им и на североамериканские просторы чувства русофобии, как это иногда встречается у отечественных авторов, помещающих соперничество Запада с Россией исключительно в рамки снова набравшей силу теории геополитики [5]...
Валле подчеркивает, что тема русофобии вернулась в политические и политологические дискуссии о России времен Ельцина и Путина. Он ссылается на Р.Пайпса, считающего, что в начале XXI в. Россия все еще находится в «бегстве от свободы» и политический пейзаж в ней не отличается от пейзажа XIX в., потому что «русский народ продолжает отождествлять себя с сильной и автократической властью, которая гарантирует суверенитет и постоянство государства» (с.151)...
Отметим, что в наше время - когда Россия в результате распада СССР оказалась ослабленной и не играет на международной арене прежней роли сверхдержавы, конкурирующей с США - русофобия занимает отнюдь не первое место в ряду других «фобий» мировой политики. Ее заменяют неприятие исламизма (как идейно-политического течения и движения, выставляемого в наше время в качестве наибольшего зла и угрозы сложившемуся мировому порядку) [6] и, в какой-то мере, усиливающаяся зависть к быстро растущей экономической мощи Китая, которая, что легко представимо, потенциально может вылиться в «китаефобию» (или «синофобию») со стороны как западного, так и всего остального мира...
В отличие от тех западных экспертов, которые склонны поддерживать стереотипы русофобии, видный итальянский русист Витторио Страда считает, что «Россия остается пограничной территорией Европы, выходящей за пределы Европы, и является особым миром в европейской системе миров, особой проблемой внутри проблематичного единства Европы и не Европы».
Но при этом, полемизируя с концепциями «конца истории» Ф. Фукуямы и «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона, он справедливо замечает: «Не „конец истории”, а ее непрерывное возобновление. Не „столкновение цивилизаций“, а их диалогическое сопоставление. В этой перспективе Россия и Европа могут идти общим путем - совместно и сохраняя свои различия» [8].
В заключение - несколько слов об оформлении книги. Характерен рисунок Оноре Домье на обложке - «Манера приема купцов князем Меньшиковым». Меньшиков изображен в униформе, отклонившимся назад, чтобы дать ботфортом пинка в зад одному из трех «коммерсантов», которые в ужасе разбегаются от занесенной над их головами дубины.
Добавляют свои штрихи три эпиграфа. Два из них обыгрывают идею «России-призрака».
Первый: «Вы вспоминаете балладу Кольриджа, где английский матрос видит корабль-призрак, скользящий по морским волнам» - взят из книги де Кюстина «Россия в 1839 году» [9].
Второй - из предисловия к поэме английского поэта С. Кольриджа «Кубла Хан»: «И все очарованье разрушено - мир призраков прекрасный исчез и тысячи кругов растут, уродуя друг друга…» [10].
Третий - цитата из статьи классика политической мысли Карла Шмитта: «Мы, в Центральной Европе, живем sous l’oeil des Russes (под оком русских). Вот уже столетие, благодаря своей психологической проницательности, они видят насквозь наши великие лозунги и наши институты; их витальность достаточно велика, чтобы овладеть как оружием нашими познаниями и нашей техникой; их мужество [принять] рационализм и то, что ему противоположно, их мощь правоверия в добре и зле не знает преград. Они реализовали ту связь социализма и славянства, о которой уже в 1848 г. Доносо Кортес пророчествовал как о решающем событии следующего века.» [11]. [Перевод приводится по изданию: Шмитт К. Эпоха деполитизаций и нейтрализаций // Социологическое обозрение. Том 1, № 2, 2001.]
Относящиеся к началу 1930-х годов, эти слова Шмитта можно понять, если вспомнить об обстановке растерянности и смятения умов в интеллектуальной жизни Западной Европы после Первой мировой войны. Происходившее в послереволюционной России многими расценивалось тогда как вдохновляющий пример. Западноевропейские интеллектуалы совершали паломничество в большевистскую Россию, чтобы понять ее и передать часть ее оптимизма погрязшему в пессимизме Западу.
Примечания:
[1] Осоргин М. Очерки современной Италии. М., 1913. С. 87-88. В замечательном исследовании Осоргина по Италии, в которой он жил в 1906-1916 гг., проанализированы особенности политики и культуры «молодой», недавно объединенной страны. Особое внимание уделено южноитальянскому обществу, во многом сходному с российским. Присущие ему век назад обычаи часто сохраняются в мало измененном виде и в XXI в. См.: Любин В.П. «Очерки» загостившегося поклонника // Вышгород, Таллинн, 2013, № 4-5, с. 180-198.
[2] Carrere d’Encausse H. La Russie entre deux mondes. Paris: Fayard, 2010. P. 10-11. См. Каррер д`Анкос Э. Россия между двумя мирами (реферат Любина В.П) // «Россия и современный мир», М.: ИНИОН РАН, 2012, № 4, с. 246-249.
[3] Simon G. Russland - eine Kultur am Rande Europas // Russland in Europa? Innere Entwicklungen und internationale Beziehungen - heute. Köln, 2000, S.11-23.
[4] Valle R. Prospettive della guerra civile negli Stati Uniti e in Russia. L’autocoscienza russa e la guerra di secessione americana (2004); Ibid. “Ombre russe”. Considerazioni su Mazzini, Bakunin e la russofobia (2007); Idem. La Russia e Eurasia (2008).
[5] Ср.: Стариков Н. Геополитика. Как это делается? СПБ: Питер, 2014. - 365 с. Автор признает, что на написание этой работы его вдохновила книга А.Г. Дугина «Основы геополитики», и пишет: «С незапамятных времен политика преследует одни и те же цели… На нашей планете разыгрывается шахматная партия, у которой нет начала и конца… Мы, говоря шахматным языком, являемся белым королем, и черные не угомонятся, пока не поставят нам мат, пока не загонят нас в угол… Поэтому они вновь и вновь будут пытаться колоть и дробить нас, уничтожить нашу государственность. Ничего личного, только геополитика». (Указ. соч., с. 4--14.).
[6] Многие западные авторы бьют тревогу, указывая, что исламский фундаментализм ХХI в. пришел на смену революционному марксизму-ленинизму ХХ в., служившему экспансии идей коммунизма и Советской империи. Обращают на себя внимание последние книги известного немецкого специалиста по философии истории Эрнста Нольте - например, «Поздние размышления о мировой гражданской войне ХХ века» (Nolte E. Späte Reflexionen über den Weltbürgerkrieg des 20.Jahrhunderts. Wien, 2011. См. сводный реферат «Эрнст Нольте и его труды по истории ХХ века» // РЖ «История»: М., ИНИОН РАН, 2013, № 2). Взляды Э. Нольте на исламизм подробно представлены в его книге с характерным названием «Третье радикальное движение Сопротивления: исламизм» (Nolte E. Die dritte Widerstandbewegung: der Islamismus. Berlin, 2009), см.: РЖ «История», М.: ИНИОН РАН, 2011, № 4. По мнению В. Страды, «радикальный исламский терроризм» направлен против целой цивилизации, а именно западной, и «в этом вызове Россия тоже оказывается на прицеле». Страда В. Россия как судьба. М.: Три квадрата, 2013. С. 380.
[7] Valle R. Le illusioni perdute e le illusioni trovate del populismo russo. Dal narodnicestvvo al populism // Filosofia politica. Bologna, 2004, N 3, p. 391-410; Lieven A. Against Russophobia // World Policy Journal (Winter 2000-2001); Tsygankov A.P. Russophobia. Anti-Russian Lobby and American Foreign Policy. N.Y., 2009.
[8] Страда В. Россия как судьба. М.: Три квадрата, 2013. С. 381.
[9] «Vous vous rappelez la ballade de Coleridge, ou le matelot anglais voit le spectre d’un vaisseau glisser sur la mer. …» (Marquis de Custine. La Russie en 1839).
[10] «Then all the charm / Is broken - all that phantom world so fair / Vanished, and a thousand circlets spread, / And each mis - shape (‘s) the other …» (S.T.Coleridge, Kubla Khan).
[11] Статья К. Шмитта «Понятие “политического“» впервые была опубликована в 1927 г. в знаменитом журнале «Архив социальных наук и социальной политики» (Schmitt C. Der Begriff des Politischen //Archiv der Sozialwissenschaften und Sozialpolitik. Berlin, 1927, Bd. 58, Heft 1, S. 1-33), у руля которого в начале ХХ в. стояли видные ученые М.Вебер, В.Зомбарт, Э.Яффе, Р.Михельс и др. Немецкое издание 1932 г. в виде отдельной брошюры, переведенное тогда же на итальянский, представляет собой расширенный вариант. С отзыва о России начинается вошедшая в текст в качестве введения речь Шмитта «Эпоха нейтрализаций и деполитизаций». См.: Schmitt, Carl. Der Begriff des Politischen. Mit einer Rede über das Zeitalter der Neutralisierungen und Entpolitisierungen neu herausgegeben von Carl Schmitt. München und Leipzig: Dunker & Humblot, 1932. - 82 S.
Специально для портала «Перспективы» ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН, доктор исторических наук Валерий Любин написал интересную работу "Генеалогия русофобии: исследование итальянского историка Роберто Валле":
Новая монография профессора Р. Валле посвящена двум наиболее рельефным фигурам в генеалогии западной русофобии - французу А. де Кюстину и испанцу Х. Донозо Кортесу. В небольшой по объему, но содержательно насыщенной книге анализируются исторический и идейный контекст их взглядов на Россию.
Genealogia della russofobia. Custine, Donoso Cortes e dispotismo russo. Roma: Lithos, 2012. - 175 p. (Bалле Роберто. Генеалогия русофобии. Кюстин, Донозо Кортес и русский деспотизм. Рим: Литос, 2012. - 175 с.)
Именно они оказались в центре «конфликта образов» первой половины XIX века, в котором противостояли европейское и русское самосознание. Тогда и родилась «идея-страсть»: русофобия, опирающаяся на психоидеологический и историософский фундамент.
«В этой идее-страсти, - пишет итальянский русист, - на деле смешивались чувство ущербного отрицания России на уровне идеологии и размышления об эсхатологической направленности европейской истории».
Обострившееся в конце 2013 г. противоборство на Украине по поводу ее вступления или невступления в ассоциацию с ЕС подняло в западном медийном пространстве очередную антироссийскую волну.
Но в характерном для западноевропейских СМИ отношении к России как стране «варварской» и «неевропейской», от которой всем ее соседям надо бежать как можно дальше (куда, спрашивается? - континент един), мало нового.
Сто лет назад по поводу необъективности зарубежной прессы сокрушался русский писатель М. Осоргин, долгое время проживший в стране, где вышла в свет книга, о которой пойдет речь далее.
За границей «общественное мнение о России всегда слагалось фальшивым путем», отмечал он. «Сколько невероятного вздора» узнает читатель о России, «какое превратное понятие» составляет он «о нашей стране и нашей душе!» Если рано еще говорить о «регулярной постановке за границей информации по русской жизни - это дело будущего», то русским, предостерегал Осоргин, не следует впадать в «такие же грубые ошибки в своих суждениях о “латинской душе”, в какие впадают иностранцы, рассуждая о нас» [1].
Много копий сломано в острых дискуссиях о том, является ли Россия частью Европы.
Издавна спорят по этому поводу сами русские. Никогда не было единого мнения на этот счет и у европейцев, в особенности французов, признает пожизненный секретарь Французской Академии Элен Каррер д’Анкос. Бестселлером стало произведение Астольфа де Кюстина, где Россия, с которой он ознакомился весьма поверхностно, была представлена варварской азиатской страной. Его суждения, по свидетельству Э. Каррер д’Анкос, имели немалое влияние на умы даже в момент разрыва России с коммунизмом и ее страстного стремления в Европу. Предрассудки живучи и продолжают влиять на то, как западный мир видит современную Россию, заключает французская исследовательница [2].
Многие западные эксперты отказывают России в праве считаться европейской страной, другие, как, например, почетный профессор Кельнского университета Герхард Зимон, допускают лишь, что Россия - это «культура на окраине Европы» [3].
Поставив себе цель быть научно объективным, в истоках неприятия России западноевропейскими соседями попытался разобраться профессор Римского университета «Сапиенца» Роберто Валле.
Итальянский историк не раз в последние годы обращался к историко-философским сюжетам, связанным с Россией. Об этом свидетельствуют его труды: «Перспективы гражданской войны в Соединенных Штатах и в России. Русское самосознание и американская война за отделение штатов» (2004), «Русские тени. Размышления о Мадзини, Бакунине и русофобии» (2007), «Россия и Евразия» (2008 г.) и другие [4].
Небольшая по объему, но очень емкая по содержанию новая монография Р. Валле посвящена русской теме в произведениях француза маркиза Астольфа де Кюстина (1790-1857) и испанца маркиза Хуана Донозо Кортеса (1809-1857). Оба стали «символами» отрицательного восприятия России, утверждая, что она представляет постоянную угрозу европейской цивилизации. Оба отождествляли Европу с «католической цивилизацией», ослабленной к тому времени изнутри революционными катаклизмами (с. 12).
Но идейный контекст русофобии у каждого из них имел свои особенности.
Кюстин, пишет Валле, был не столько традиционалистом и последовательным контрреволюционером, сколько эстетом под влиянием католицизма, эклектиком, как он сам себя называл, ценителем представительного правления и «золотой середины» (juste milieu). Он надеялся на «ресакрализацию» в католическом смысле европейской цивилизации, настоящим корнем которой в его глазах была не англо-американская «материальная цивилизация», а католическая Испания XVI века, «подлинный Восток Европы». Кюстин критиковал «американское будущее», которое предсказывал Европе его современник Алексис де Токвиль, но во имя свободы искал диалога и компромисса с идеологией Просвещения. Европа, полагал он, подвергается «двойной угрозе»: внешней - со стороны «варварской и враждебной» России как особого, «чрезмерно разросшегося мира, и внутренней в лице эгалитаризма и процесса демократизации» (с. 28)
Донозо Кортес же был «испанским учеником Жозефа де Местра и, в отличие от Кюстина, не ставил вопроса о русской угрозе в рамках «неустранимого противоречия между деспотизмом самодержавия и европейской свободой» (с. 13). Он не оценивал европейскую цивилизацию с точки зрения морального превосходства принятых в ней норм поведения (politesse) над обычаями «варварской страны». Для него католическая цивилизация (civilitas) была оплодотворена варварством и неотождествляема с цивилизацией (civilisation) как идеологемой культуры Просвещения. Системный метафизический компромисс с этой «философской цивилизацией», воплотившейся во Французской революции, для Донозо Кортеса был неприемлем. По его убеждению, лабиринт бесконечных переворотов, в котором Европа заблудилась после 1789 г., угрожал регрессом цивилизации и скатыванием к хаосу варварства.
Чем же тогда обосновывалась враждебность этого католического традиционалиста к самодержавной России?
Кратко суммируя противоречивые высказывания Донозо Кортеса, Р. Валле пишет: «С точки зрения большой политики Российская империя представлялась вызывающим тревогу феноменом, потому что она была “индифферентной”, принимая на деле участие в коалициях против (революционной - ред.) Франции, она была движима не ненавистью к революции. Российская империя вмешалась в европейские дела под предлогом французской революции с целью распространить на Европу свое собственное влияние. После 1848 г. Россия сделалась главной союзницей революции… Катастрофическую экспансию Российской империи, по мнению Донозо Кортеса, надлежит повернуть на Восток - если же она распространится на Европу, то анархическая экспансивная русская сила встретится с анархической разрушительной силой революции. Россия и Революция были для него двумя «каменными гостями», способными уничтожить европейскую цивилизацию» (с. 14-15).
Как Кюстин, так и Донозо Кортес, вошедший в «большую европейскую политику» в качестве посла сначала в Берлине, а в 1851-1853 гг. - в Париже, видели спасение европейского порядка только в «коронованной диктатуре Наполеона III».
В глазах Кюстина Наполеон III снова поставил Францию в центр Европы, объединившейся в борьбе с Россией.
Сам Кюстин внес весомый вклад в ожесточенную антирусскую пропаганду, сопровождавшую Крымскую войну. Донозо Кортес, будучи послом в Париже, одобрил государственный переворот 2 декабря 1851 г. и мечтал о своего рода 18 брюмера для всей Европы. Вместе с тем (незадолго до своей смерти в мае 1853 г.) он высказывал надежды, что Восточный вопрос не приведет к войне в Европе, а будет решен мирно, путем расчленения Оттоманской империи и триумфального въезда Николая I в Константинополь - вспомним его идею направить русскую силу на Восток…
По произведениям Кюстина и Донозо Кортеса можно проследить генеалогию русофобии, замечает Валле. Эти и подобные труды вызвали появление гротескных и карикатурных стереотипов, которым была суждена долгая жизнь и после эпохи, в которой жили их авторы. «Кюстин и Донозо Кортес оказались в действительности в центре “имагологического конфликта” первой половины XIX в., в котором противостояли европейское и русское самосознание: образ России как «гетеротопии» Европы был сведен к фобийному стереотипу» (с. 15-16).
Этот «имагологический конфликт» и лег в основу образа России.
В пылу полемики родилась идея-страсть: русофобия, опирающаяся на психоидеологический и историософский фундамент. «В этой идее-страсти на деле смешивались чувство ущербного отрицания России на уровне идеологии и размышления об эсхатологической направленности европейской истории», - пишет Валле (с. 16). Русофобия получила долгую жизнь, выйдя за рамки породившей ее эпохи. В данном контексте Кюстин и Донозо Кортес - две наиболее рельефные фигуры, чьи труды представляют собой ранние источники в генеалогии русофобии (с. 16-17).
Книга разделена на три главы. В первой центральное место занимает тема «А. де Кюстин и российский деспотизм». Валле останавливается на обстановке в России того времени, когда в нее прибыл де Кюстин, начиная главу с переведенного им на итальянский письма Пушкина к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. (отмечавшийся выпускниками день основания Царскосельского лицея. - В.Л.), в котором поэт оспаривал суждения философа об истории России и ее отношениях с Европой: «…разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?».
Автор напоминает, что уже в первом «философическом письме» Чаадаева Россия представала как своего рода «некрополь», исключенный из семьи европейских народов, «пробел в интеллектуальном порядке», страна без прошлого и будущего (c. 19).
Ответ на «мучительные» вопросы, поставленные Пушкиным, последовал уже вскоре, пишет Валле. И напоминает, что книга путевых заметок Кюстина «Россия в 1839 году», опубликованная в 1843 г., сразу же была переведена на английский и немецкий языки. По мнению итальянского историка, ее успех объяснялся тем, что в ней содержались все негативные стереотипы в отношении России, присущие европейскому сознанию, начиная с «Записок о Московии» («Rerum Moscoviticarum Commentarii»), опубликованных в 1549 г. Сигизмундом фон Герберштейном. Именно из этого источника Кюстин извлек «фундаментальный тезис о бесконечной брутальности деспотического и варварского правления» в России - «враге Европы» (с. 20).
В близком окружении Кюстина было немало участников польского восстания, к которым относился и его близкий друг Игнатий Гуровский. И в сочинении французского путешественника о России, пишет Валле, хорошо просматривается «геополитика катастрофы», выстроенная вокруг «русской угрозы» и польской темы: Европе может быть уготована та же участь, которая постигла Польшу после подавления восстания 1830 г., если не удастся создать панъевропейский союз с опорой на франко-германскую ось. Явным намерением автора «России в 1839 году», по мнению итальянского исследователя, было снабдить Европу оружием «пропагандистской войны» против России. И он провел непреодолимую черту между двумя абсолютно разными, как политически, так и культурно мирами, между которыми невозможны никакие отношения.
Ссылаясь на Э. Каррер д’Анкос, Валле отмечает: именно Кюстин оказался относительно России тем, чем стал после 1835 г. применительно к Америке Алексис де Токвиль - «путеводителем, который объясняет настоящее и предвидит будущее» (с. 12). Но представления того же Токвиля о России были полностью противоположны оценкам Кюстина: для первого историческая эволюция России не отличалась от эволюции Америки, для второго она символизировала непреодолимые отсталость и иммобилизм - неизбежные следствия деспотизма.
При этом царская Россия не была для Кюстина оплотом исключительно консервативности. За кажущимся однообразием, писал он, скрывается «лабиринт противоречий», связанный со слишком поспешным процессом цивилизации, который может вылиться в социальную революцию, уже предсказанную Жозефом де Местром. Начиная со времен Петра I Россия подвергалась деспотической, насильственной «перманентной революции», которая заставила русский народ перейти от детства к внезапной «дегенеративной взрослости».
По мнению Кюстина, отмечает автор далее, Николай I лишь играл как театральный актер свою роль, снимая и надевая маску, стремясь при том оставаться демиургом. Весь этот спектакль можно было бы назвать «цивилизацией Севера», но такой цивилизации не существует, и Россия на самом деле всего лишь «империя фасадов».
Сравнивая Россию с Францией, Кюстин писал: «Во Франции революционная тирания есть болезнь переходного времени; в России деспотическая тирания есть непрерывная революция». (с. 41). И далее: «Если народ живет в оковах, значит, он достоин такой участи; тиранию создают сами нации. Или цивилизованный мир не позже, чем через пять десятков лет, вновь покорится варварам, или в России свершится революция куда более страшная, чем та, последствия которой до сих пор ощущает европейский Запад» (с. 52) [Перевод приводится по изданию: Кюстин А. Россия в 1839 году. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996.]. В таком случае «призрак революции» и «русский призрак» могли бы реализоваться как единое целое, пишет Р. Валле, и, возможно, Кюстин надеялся, что «революция эмигрирует в Россию».
Но в любом случае, утверждал Кюстин, Россия останется постоянной угрозой для Европы. Последней, невзирая на противоречия между протестантизмом и католичеством, надлежит объединиться, только тогда она сможет противостоять завоевателям-славянам. Кюстин призывал к объединению «французской и немецкой политики», интересы которых совпадают не только между собой, но и с интересами «стран-сателлитов этих двух наций», находящихся в сердце Европы, где и решаются судьбы «прогрессивной цивилизации» (с. 53).
«Северная автократия» представлялась Кюстину «монструозной смесью» «византийской мелочности и жестокости Орды» (с. 38). Отсюда осуждение православия как политической и национальной религии, не признающей католический универсализм. Все это, утверждал Кюстин, исключает Россию из Европы.
Во второй главе Р. Валле анализирует «русское самосознание» и конкретные примеры ответов российского общества на едкие замечания и обвинения Кюстина. «Россия в 1839 году» вызвала острую полемику, в которой приняли участие как некоторые представители русской аристократии, начавшие «патриотическую кампанию» против Кюстина, так и знаменитые деятели культуры...
Высказываясь о роли России, Тютчев, по словам Валле, написал три политических очерка огромной важности.
Западным претензиям на существование «одной единственной Европы», он противопоставил «идею европейского культурного дуализма: восточная Европа является „законной“ сестрой западной, но со своей органичной и оригинальной жизнью». Чтобы понять этот дуализм, необходимо сочетать национальное чувство и политический интеллект - именно такого интеллекта не хватило «блистательному пиротехнику» де Кюстину, выставившему Россию «страшилищем XIX века» (с. 87).
Герцен нашел книгу Кюстина «самой занимательной и умной книгой, написанной о России иностранцем», признавая вместе с тем, что в ней есть ошибки и поверхностные суждения. В отличие от большинства своих образованных соотечественников, Герцен считал, что Кюстин правильно оценил национальный характер русского народа. Тем не менее, он ставил маркизу в упрек, что в отношении Петра I тот разделяет взгляды славянофилов, вместо того чтобы подвергнуть деятельность преобразователя глубокому историческому осмыслению (с. 91). Писатель высказывался за преодоление раскола между Россией «народной» и Россией европеизированной, тогда как Кюстин отвергал вторую на том основании, что «она была искусственным обезьянничанием, пагубным для Европы» (с. 91-92). Герцен же искал у европейских авторов, писавших о России, подтверждения «неминуемого краха самодержавия» и «мессианского прихода русского социализма» (с. 92).
Согласно Достоевскому, «цивилизация» не была введена в Россию извне, как полагал Кюстин, но вызрела как естественный плод и прошла свой цикл: русские ее ассимилировали и восприняли то, что было им необходимо. С того момента, как цикл закончился и в самой Европе «цивилизация» оказалась в кризисе, русские свободно обратились к своей «почве».
Противопоставляя Чаадаева Пушкину, Достоевский подчеркивал роль Пушкина в том, что «русская идея» обрела плоть и целостность, «всеобщее умиротворение» и «общепризнанную человечность». В формирование русской идеи, считал Достоевский, внесли вклад два также «демона»: Гоголь и Лермонтов. Первый - «колоссальный демон», какого еще не видела Европа, клеймил «злоупотребление властью и коррупцию в обществе». Второй был демоном «благородным и ироничным», он «проклинал и мучился», говоря о судьбе России, погиб, как и Пушкин, на дуэли, и его смерть стала «бесполезной, вычурной и даже нелепой» (с. 101)...
«Цивилизация», рожденная Французской революцией, переживает «индустриально-буржуазную» фазу, правление буржуазии раскололо и изменило европейское общество, опустившегося за несколько веков до культа денег и мифа о бесконечном прогрессе. Со своей стороны, Россия переживала «самый переходный и самый фатальный момент» истории, ей было необходимо сохранить единство и оригинальность собственной культуры и в условиях диалектического противостояния с европейской «цивилизацией» не переступать непреодолимую границу, чего желал бы Кюстин (с. 102).
Идеям Донозо Кортеса (маркиза де Вальдегамас) и реакции на них со стороны образованного российского общества в книге отводится меньше места (глава 3, «Россия и Революция. Донозо Кортес и русская угроза: философия истории и дипломатия»). Автор отмечает, что еще в юности Донозо Кортес впитал в себя «эклектизм» французской философии, и это привело его затем к консервативному либерализму...
Вопрос о русской угрозе не мог рассматриваться, как это предлагал Кюстин, с точки зрения неустранимой антитезы между самодержавным деспотизмом и европейской свободой. Такая антитеза, согласно Донозо Кортесу, была легитимной и подходящей только для философской абстракции и в исторических обобщениях. Но она была неуместной и нелегитимной, когда превращалась в идеологическое знамя, когда с ее помощью пытались анализировать определенную социальную ситуацию: в таком случае дихотомия между деспотизмом и свободой сводилась к пустой формуле и была только элементом полемики между враждующими сторонами. В отличие от Кюстина, Донозо Кортес видел в России наполовину европейскую и наполовину азиатскую страну (с. 114-115).
Пророчество по поводу русской угрозы поможет пробудить католическое самосознание в Европе, считал испанский дипломат. Его умозаключения встретили противодействие со стороны Герцена, который, со своей стороны, пророчествовал неизбежный закат европейской цивилизации...
История подтверждала это стремление к бесконечности, потому что Россия была парадигматической моделью страны, «ассимилировавшей различные цивилизации» и не изобретшей ничего оригинального, а ее стремление к активности и завоеваниям происходило от «вторжения татар». За единственным исключением в лице Петра I, «колоссального деятеля», Россия плохо управлялась «слабоумными императорами» и коррумпированными царицами, переживая «дворцовые революции» в наиболее смутные периоды своей истории (с. 118-119).
Сравнивая Россию с Англией, Донозо Кортес считал, что Англия - страна монархическая и «консервативная», ей не хватает лишь католической веры. Поскольку католицизм как доктрина находится в «абсолютном противоречии с Россией и революцией», он верил, что «революция произойдет скорее в Санкт-Петербурге, чем в Лондоне» (с. 136).
Труд Донозо Кортеса „Discurso sobre la situacion general de Europa“ («Речь об общем положении Европы», исп. - В. Л.) имел большой резонанс, подчеркивает автор. Валле исследует реакцию, которую апокалиптические конструкции Кортеса вызвали у Герцена, изгнанника из России, ставшего непосредственным свидетелем революции 1848 г. во Франции. Как для Донозо Кортеса, так и для Герцена 1848 год был поворотным в истории. Герцен опубликовал в газете Прудона «Voix de Peuple» статью с ироничной критикой взглядов испанского дипломата, который, по его мнению, показал «дезориентированную и бессильную Европу», где после бури 1848 г. ситуация выглядела «разочаровывающей»...
* * *
Конечно, монография итальянского автора, в которой он пытается не упустить ни одного нюанса «русофобской» мысли своих главных героев, создана в традициях национальной итальянской и западноевропейской историографии. Он далек от простых, прямолинейных «геополитических» объяснений присутствующего во многих слоях западноевропейского общества и переданного им и на североамериканские просторы чувства русофобии, как это иногда встречается у отечественных авторов, помещающих соперничество Запада с Россией исключительно в рамки снова набравшей силу теории геополитики [5]...
Валле подчеркивает, что тема русофобии вернулась в политические и политологические дискуссии о России времен Ельцина и Путина. Он ссылается на Р.Пайпса, считающего, что в начале XXI в. Россия все еще находится в «бегстве от свободы» и политический пейзаж в ней не отличается от пейзажа XIX в., потому что «русский народ продолжает отождествлять себя с сильной и автократической властью, которая гарантирует суверенитет и постоянство государства» (с.151)...
Отметим, что в наше время - когда Россия в результате распада СССР оказалась ослабленной и не играет на международной арене прежней роли сверхдержавы, конкурирующей с США - русофобия занимает отнюдь не первое место в ряду других «фобий» мировой политики. Ее заменяют неприятие исламизма (как идейно-политического течения и движения, выставляемого в наше время в качестве наибольшего зла и угрозы сложившемуся мировому порядку) [6] и, в какой-то мере, усиливающаяся зависть к быстро растущей экономической мощи Китая, которая, что легко представимо, потенциально может вылиться в «китаефобию» (или «синофобию») со стороны как западного, так и всего остального мира...
В отличие от тех западных экспертов, которые склонны поддерживать стереотипы русофобии, видный итальянский русист Витторио Страда считает, что «Россия остается пограничной территорией Европы, выходящей за пределы Европы, и является особым миром в европейской системе миров, особой проблемой внутри проблематичного единства Европы и не Европы».
Но при этом, полемизируя с концепциями «конца истории» Ф. Фукуямы и «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона, он справедливо замечает: «Не „конец истории”, а ее непрерывное возобновление. Не „столкновение цивилизаций“, а их диалогическое сопоставление. В этой перспективе Россия и Европа могут идти общим путем - совместно и сохраняя свои различия» [8].
В заключение - несколько слов об оформлении книги. Характерен рисунок Оноре Домье на обложке - «Манера приема купцов князем Меньшиковым». Меньшиков изображен в униформе, отклонившимся назад, чтобы дать ботфортом пинка в зад одному из трех «коммерсантов», которые в ужасе разбегаются от занесенной над их головами дубины.
Добавляют свои штрихи три эпиграфа. Два из них обыгрывают идею «России-призрака».
Первый: «Вы вспоминаете балладу Кольриджа, где английский матрос видит корабль-призрак, скользящий по морским волнам» - взят из книги де Кюстина «Россия в 1839 году» [9].
Второй - из предисловия к поэме английского поэта С. Кольриджа «Кубла Хан»: «И все очарованье разрушено - мир призраков прекрасный исчез и тысячи кругов растут, уродуя друг друга…» [10].
Третий - цитата из статьи классика политической мысли Карла Шмитта: «Мы, в Центральной Европе, живем sous l’oeil des Russes (под оком русских). Вот уже столетие, благодаря своей психологической проницательности, они видят насквозь наши великие лозунги и наши институты; их витальность достаточно велика, чтобы овладеть как оружием нашими познаниями и нашей техникой; их мужество [принять] рационализм и то, что ему противоположно, их мощь правоверия в добре и зле не знает преград. Они реализовали ту связь социализма и славянства, о которой уже в 1848 г. Доносо Кортес пророчествовал как о решающем событии следующего века.» [11]. [Перевод приводится по изданию: Шмитт К. Эпоха деполитизаций и нейтрализаций // Социологическое обозрение. Том 1, № 2, 2001.]
Относящиеся к началу 1930-х годов, эти слова Шмитта можно понять, если вспомнить об обстановке растерянности и смятения умов в интеллектуальной жизни Западной Европы после Первой мировой войны. Происходившее в послереволюционной России многими расценивалось тогда как вдохновляющий пример. Западноевропейские интеллектуалы совершали паломничество в большевистскую Россию, чтобы понять ее и передать часть ее оптимизма погрязшему в пессимизме Западу.
Примечания:
[1] Осоргин М. Очерки современной Италии. М., 1913. С. 87-88. В замечательном исследовании Осоргина по Италии, в которой он жил в 1906-1916 гг., проанализированы особенности политики и культуры «молодой», недавно объединенной страны. Особое внимание уделено южноитальянскому обществу, во многом сходному с российским. Присущие ему век назад обычаи часто сохраняются в мало измененном виде и в XXI в. См.: Любин В.П. «Очерки» загостившегося поклонника // Вышгород, Таллинн, 2013, № 4-5, с. 180-198.
[2] Carrere d’Encausse H. La Russie entre deux mondes. Paris: Fayard, 2010. P. 10-11. См. Каррер д`Анкос Э. Россия между двумя мирами (реферат Любина В.П) // «Россия и современный мир», М.: ИНИОН РАН, 2012, № 4, с. 246-249.
[3] Simon G. Russland - eine Kultur am Rande Europas // Russland in Europa? Innere Entwicklungen und internationale Beziehungen - heute. Köln, 2000, S.11-23.
[4] Valle R. Prospettive della guerra civile negli Stati Uniti e in Russia. L’autocoscienza russa e la guerra di secessione americana (2004); Ibid. “Ombre russe”. Considerazioni su Mazzini, Bakunin e la russofobia (2007); Idem. La Russia e Eurasia (2008).
[5] Ср.: Стариков Н. Геополитика. Как это делается? СПБ: Питер, 2014. - 365 с. Автор признает, что на написание этой работы его вдохновила книга А.Г. Дугина «Основы геополитики», и пишет: «С незапамятных времен политика преследует одни и те же цели… На нашей планете разыгрывается шахматная партия, у которой нет начала и конца… Мы, говоря шахматным языком, являемся белым королем, и черные не угомонятся, пока не поставят нам мат, пока не загонят нас в угол… Поэтому они вновь и вновь будут пытаться колоть и дробить нас, уничтожить нашу государственность. Ничего личного, только геополитика». (Указ. соч., с. 4--14.).
[6] Многие западные авторы бьют тревогу, указывая, что исламский фундаментализм ХХI в. пришел на смену революционному марксизму-ленинизму ХХ в., служившему экспансии идей коммунизма и Советской империи. Обращают на себя внимание последние книги известного немецкого специалиста по философии истории Эрнста Нольте - например, «Поздние размышления о мировой гражданской войне ХХ века» (Nolte E. Späte Reflexionen über den Weltbürgerkrieg des 20.Jahrhunderts. Wien, 2011. См. сводный реферат «Эрнст Нольте и его труды по истории ХХ века» // РЖ «История»: М., ИНИОН РАН, 2013, № 2). Взляды Э. Нольте на исламизм подробно представлены в его книге с характерным названием «Третье радикальное движение Сопротивления: исламизм» (Nolte E. Die dritte Widerstandbewegung: der Islamismus. Berlin, 2009), см.: РЖ «История», М.: ИНИОН РАН, 2011, № 4. По мнению В. Страды, «радикальный исламский терроризм» направлен против целой цивилизации, а именно западной, и «в этом вызове Россия тоже оказывается на прицеле». Страда В. Россия как судьба. М.: Три квадрата, 2013. С. 380.
[7] Valle R. Le illusioni perdute e le illusioni trovate del populismo russo. Dal narodnicestvvo al populism // Filosofia politica. Bologna, 2004, N 3, p. 391-410; Lieven A. Against Russophobia // World Policy Journal (Winter 2000-2001); Tsygankov A.P. Russophobia. Anti-Russian Lobby and American Foreign Policy. N.Y., 2009.
[8] Страда В. Россия как судьба. М.: Три квадрата, 2013. С. 381.
[9] «Vous vous rappelez la ballade de Coleridge, ou le matelot anglais voit le spectre d’un vaisseau glisser sur la mer. …» (Marquis de Custine. La Russie en 1839).
[10] «Then all the charm / Is broken - all that phantom world so fair / Vanished, and a thousand circlets spread, / And each mis - shape (‘s) the other …» (S.T.Coleridge, Kubla Khan).
[11] Статья К. Шмитта «Понятие “политического“» впервые была опубликована в 1927 г. в знаменитом журнале «Архив социальных наук и социальной политики» (Schmitt C. Der Begriff des Politischen //Archiv der Sozialwissenschaften und Sozialpolitik. Berlin, 1927, Bd. 58, Heft 1, S. 1-33), у руля которого в начале ХХ в. стояли видные ученые М.Вебер, В.Зомбарт, Э.Яффе, Р.Михельс и др. Немецкое издание 1932 г. в виде отдельной брошюры, переведенное тогда же на итальянский, представляет собой расширенный вариант. С отзыва о России начинается вошедшая в текст в качестве введения речь Шмитта «Эпоха нейтрализаций и деполитизаций». См.: Schmitt, Carl. Der Begriff des Politischen. Mit einer Rede über das Zeitalter der Neutralisierungen und Entpolitisierungen neu herausgegeben von Carl Schmitt. München und Leipzig: Dunker & Humblot, 1932. - 82 S.