МОЯ КНИЖНАЯ ПОЛКА.
ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР.
Необыкновенно эмоциональный лирик, который страстно выразил ошеломляющую сложность проблем, поставленных перед человечеством ХХ веком. Аполлинеру выпала судьба завершить классический период французской поэзии и открыть горизонты «нового лирического сознания». Он был реформатором в сфере формы, поэтического языка, он одним из первых отказался от знаков препинания в стихотворении, обратился к лирическому потоку сознания. И недаром среди его друзей были самые выдающиеся, авангардные писатели, художники, композиторы начала столетия.
Его биография могла лечь в основу авантюрного романа, поэмы, драмы, оперного либретто, вообще, чего угодно, настолько она была фантастична, неординарна с самого дня рождения.
Вильгельм-Альберт-Владимир-Александр-Аполлинарий Костровицкий (псевдоним Гийом Аполлинер образован от французской формы имен Вильгельм-Аполлинарий) был внебрачным ребенком дочери польского эмигранта, российской подданной Анжелики Костровицкой. Он был потомком революционного офицера, а вообще семья Костровицких дружила с семьей Мицкевичей.
Анжелика была женщиной азартной в чувствах и поступках. В 60-е годы судьба забросила ее в Италию - когда родился Гийом, Анжелике было 22 года и уже несколько лет как она была похищена итальянским офицером Франческо Д`Эспермоном. Есть сведения и о том, что отцом будущего поэта был потомок Бонапартов. Впрочем, возможно, это мистификация. Мистификации преследовали Аполлинера всю жизнь. Через пять дней после дня рождения, 26 августа 1880 года, он был зарегистрирован в римской мэрии под фамилией Дульчини - как ребенок от неустановленных родителей. Когда в Ницце 17-летний начинающий поэт приступает к изданию рукописного журнала, приходится думать о первой сознательной мистификации - псевдониме. Первые свои произведения он подписывал именем Гийом Макабр («Мрачный»). В дальнейшем Аполлинер не раз прибегал к литературным розыгрышам, например, публиковал статьи и стихи под именем Луизы Лаланн.
Впоследствии мистификации, перевертыши, обманы приобрели драматический характер. Чего стоит нашумевшая история с похищением «Джоконды» Леонардо. «Джоконда» была похищена из Лувра
21 августа 1911 года. Аполлинер был арестован 7 сентября по подозрению в причастности к этому преступлению. Подозрение пало тогда и на Пикассо, это случилось из-за их дружбы с неким Жери Пьере, который похищал из Лувра разные мелочи и продавал коллекционерам. Сбежавший от правосудия Пьере заочно признался в содеянном, что вызволило поэта из тюрьмы, но горький осадок оставило.
Биографы писали, что последние годы его жизни представляются какой-то лихорадочной агонией: первая мировая война, в которую он ринулся с головой, стараясь отнюдь не показным патриотизмом заслужить наконец французское гражданство; бурное творчество, стихи и проза; новые любови, столь же лихорадочные, как вся эта военно-литературная жизнь, - сначала к великосветской красавице Луизе де Колиньи, затем к юной алжирке Мадлен Пажес, наконец, женитьба на рыжекудрой красавице Жаклин Кольб, с которой Аполлинеру удалось прожить всего полгода до его внезапной смерти от гриппа-«испанки» 9 ноября 1918 года.
Жизнь, начавшаяся мистификацией, ею и завершилась. Когда из церкви выносили гроб с телом поэта, парижские улицы заполнила толпа, которая по поводу заключенного перемирия кричала: «Долой Гийома!». Эти слова, обращенные к немецкому императору Вильгельму, были последним криком улицы, которым она невольно провожала своего покойного певца.
Незадолго до трагического финала поэт был тяжело ранен. И опять мистика - это ранение было предсказано. Друг Гийома Макс Жакоб предсказал ему, что тот умрет, не дождавшись славы, она придет лишь посмертно. А художник Кирико рисует пророческий портрет Аполлинера, отмечая то место на его виске, куда попадет осколок снаряда.
Среди друзей Аполлинера были великие художники Вламинк, Матисс, Пикассо, писатели Жан Кокто, Альфред Жарри. О поэте написан биографический роман Юлии Хартвиг, которая вдохновилась «человеком чувственным, любящим жизнь и одновременно до боли впечатлительным, страстно жаждущим любви и уничтожающим ее на самой вершине ее воплощения, тем полным любопытства посетителем притонов, ищущим одновременно и прихотливого и добродетельного чувства»...
РЕЙНСКАЯ НОЧЬ.
Наполнен мой бокал, вино дрожит, как пламя.
На миг прислушайтесь: рыбак поет вдали
о девах, что сидят на берегу ночами
и сушат волосы зеленые свои.
Пойдемте же со мной, пройдемся в хороводе!
И пусть не слышу я той песни рыбака!
Другие девушки пускай ко мне приходят -
их косы сплетены, не холодна рука.
О, Рейн, ты пьян совсем! О, Рейн, твоя утеха
пить золото ночей прозрачностью своей,
пить отраженье лоз, пока бушует эхо
и длится колдовство зеленокудрых фей.
...разбился мой бокал, подобно взрыву смеха.
**********************************************************
МОСТ МИРАБО
Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит нашу любовь...
Я должен помнить: печаль пройдет
И снова радость придет.
Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.
Будем стоять здесь рука в руке,
И под мостом наших рук
Утомленной от вечных взглядов реке
Плыть и мерцать вдалеке.
Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.
Любовь, как река, плывет и плывет
Уходит от нас любовь.
О как медлительно жизнь идет,
Неистов Надежды взлет!
Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.
Проходят сутки, недели, года...
Они не вернутся назад.
И любовь не вернется... Течет вода
Под мостом Мирабо всегда.
Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.
Перевод М. Кудинова
**********************************************************
Из сборника " АЛКОГОЛИ ".
Стемнело в несколько минут
Рассказчицы простоволосы
Пугливо россказни плетут
А ночь им рассыпает косы
О дети дети темен сад
Исчезла ваших крыльев стая
Теряет роза аромат
Себя от смерти защищая
Ни перьев ни цветов ни кос
Час мелких краж он тих и черен
Теперь пора любимца роз
И сам фонтан сорвать под корень
Перевод М. Яснова
********************************************
ЗОНА
Ты от старого мира устал, наконец.
Пастушка, о башня Эффеля!
Мосты в это утро блеют, как стадо овец.
Тебе надоела античность, ты жил среди римлян и греков.
Автомобили здесь кажутся чем-то отставшим от века.
И только религия новою выглядит: вера в Христа,
Подобно ангарам аэропорта, проста.
В Европе одно христианство не покрывается пылью.
Из всех европейцев, вы, Пий ХХ, ближе других к современному стилю.
А ты, на кого в это утро окна глядят и город глядит,
Ты церковь обходишь - войти помешал тебе стыд.
Ты читаешь проспекты, читаешь афиши, что громко поют:
Вот поэзия этого утра, а прозу в газетах прочтут.
25 сантимов за выпуск, где столько различных событий,
Похождения сыщиков, снимки людей знаменитых и описанья открытий.
Этим утром я улицу видел, названья которой запомнить не смог.
Трубило солнце в нее, как в сверкающий рог.
Машинистки, рабочие и управляющие с понедельника и до субботы
Там четыре раза на дню на работу идут и с работы.
Троекратно сирена нам стон издает по утрам.
В полдень лает взбесившийся колокол там.
И афиши, вывески, стены, рекламы.
Как попугаи кричат упрямо.
Я люблю красоту промышленной улицы этой,
Что в Париже, между Омон-Тьевиль и авеню де Терн находится где-то.
Вот знакомая улица, снова она молодая, а ты еще только дитя.
В голубое и белое мать одевает тебя.
Очень набожен ты и в восторге от богослуженья.
Твой товарищ Дализ разделяет твое восхищенье.
Время девять часов. Пламя газа чуть светится; из дортуара уйдя незаметно,
Вы крадетесь в часовню коллежа и молитесь там до рассвета,
Между тем, как прекрасных и вечных глубин чистота
Озаряет ярко пылающей славой Христа.
Это лилия нежная, мы ей опорою служим,
Это факел негаснущий, факел, чьи волосы рыжи,
Это бледный и розовый сын опечаленной матери-девы,
Это всех песнопений молитвенных пышное древо,
Это чести и вечности мера,
Шестиконечной звезды отраженье,
Это бог, умирающий в пятницу и обретающий жизнь в воскресенье,
Это тот, кто Христом называется и, не боясь пустоты,
Выше летчиков в небо летит, побивая всемирный рекорд высоты.
Глаз, хрусталик, Христос...
О, двадцатый хрусталик веков!
Птицей став, этот век, как Христос, ввысь взлетает, не зная оков.
Бесы, видя из бездны его, говорят, холодея:
"Подражает он Симону-магу, что жил в Иудее".
Бесы громко кричат:"Если может летать он, как ворон,
так пусть называется вором"...
Стая ангелов ввысь за красивым летит вольтижером.
Аполлоний Тианский, Икар, и Енох, и Илья
Возле первого аэроплана в эфире парят.
Иногда они прочь отлетают, давая дорогу
Нагруженным святыми дарами служителям бога.
Наконец, самолет приземляется, не отпуская простертые крылья,
И тогда сотни ласточек в воздух взлетают, и взмыли
В небо соколы, совы и вороны, что предрекают судьбу,
Прилетели из Африки ирисы и марабу.
Птица Рох, что воспета поэтами, кружит упрямо
И сжимает в когтях своих голову первую - череп Адама.
Слышен клекот глухой - то орел свою тень распростер,
Из Америки рвутся колибри в небесный простор;
Прилетели пи-и, эти длинные гибкие птицы Китая,
Однокрылы они и поэтому парами только летают;
Голубь, дух непорочный, явился, но он не один:
Птица лира его охраняет и пестрый павлин.
Феникс, вечный костер, что таит в себе смерть и рожденье,
Пеплом жарким все небо покрыл на мгновенье.
Три сирены, оставив опасный пролив,
появляются тоже, и льется чудесный мотив.
Вечный Феникс, орел и китайские птицы -
Все с крылатой машиной хотят породниться.
Ты в Париже. Совсем одинок ты в толпе и бредешь, сам не зная куда.
Тут же, рядом с тобою, мычащих автобусов мчатся стада.
Горло сжала тоска тебе обручем острым своим,
Словно ты никогда уже больше не будешь любим.
Если б жил ты в другую эпоху, постригся в монахи б наверно.
А теперь вы стыдитесь молиться, когда на душе у вас скверно.
Над собой ты смеешься и в смехе твоем - искры адских огней.
Позолотой они покрывают холст жизни твоей.
Этот холст был повешен в музее печальном. Туда
на него ты приходишь взглянуть иногда.
Ты в Париже. Здесь женщины кровью забрызганы алой.
Это было (о, я не хочу вспоминать), это было в то время,
когда красота умирала.
Нотр-Дам в окруженье огней лихорадочных видел я в Шартре;
Заливал своей кровью меня Сакре-Кёр на Монмартре.
Болен я, когда призраки счастья скользят предо мной,
Заражен я любовью, что схожа с болезнью дурной.
Образ, ставший твоим наважденьем, тебя отравил и замучил.
Этот образ, куда бы не шел ты, с тобой неразлучен.
Ты в краю, где лимонные рощи в цвету круглый год,
И тебя к Средиземному морю дорога ведет.
Ты катаешься в лодке с друзьями вечерней порою,
Житель Ниццы один из них, житель Ментоны другой и из Турбии двое.
Мы со страхом глядим, как скользит в глубине осьминог.
Рыба, образ Спасителя, пересекает подводный чертог.
На дворе постоялом живешь ты близ Праги.
На столе твоем - розы, в душе твоей - праздник.
Ты сидишь за столом, сочиняя какую-то прозу,
А потом забываешь о ней, заглядевшись на розу.
Ты в соборе святого Вита со страхом глядишь, как на камне дрожит твоя тень.
Грусть казалась тебе безысходной в тот день.
Ты, как Лазарь безумный. В обратную сторону двигаться стали
Часовые стрелки на башне в еврейском квартале,
И в обратную сторону жизнь твоя движется тоже;
Вечерами, в Градчанах, услышать ты можешь,
Как в харчевнях прокуренных чешские песни поют.
Вот Марсель. Изобилье арбузов увидел ты тут.
Вот ты в Кобленце, в старом отеле живешь.
Вот ты в Риме под деревом пышным сидишь.
Вот живешь в Амстердаме с девицей, которую ты называешь красивой,
хотя безобразна она,
и к тому ж за студента из Лейдена замуж выйти должна.
Помню я, как сдавали нам комнату добрые люди.
В Амстердаме провел я три дня, и три дня еще в Гуде.
Ты в Париже, под следствием. Тяжек твой крест,
Как преступника взяли тебя под арест.
Был ты в странствиях радостных, грустных и грозных
До того, как узнал, что такое неправда и возраст.
В двадцать лет ты страдал от любви, в тридцать тоже страдал.
Как безумец я жил и напрасно время терял.
Ты не смеешь на руки свои посмотреть, и готов зарыдать я, скорбя
О тебе, и о той, что люблю, и о том, что пугало тебя.
На толпу эмигрантов глядишь ты с тоской. Эти бедные люди
Верят в бога, читают молитвы, а женщины кормят детей своих грудью.
Запах тел наполняет вокзал Сен-Лазар,
Эмигранты в звезду свою верят, подобно библейским волхвам.
Они верят, что можно богатство найти в Аргентине
И вернуться в страну, где их ждут дорогие им тени.
Вот семья, неразлучная с красной периной; ее, словно душу свою они чтят.
Она призрачна, эта перина, как наши мечты.
Видно, часть эмигрантов останется здесь и во мраке лачуг
На окраине города жизнь свою будут влачить.
Я их часто встречал: вечерами выходят они
Подышать свежим воздухом, им не в привычку гулять, их движенья неловки.
Тут немало евреев. Их жены и вечером в лавке
Остаются сидеть. Они носят парик, и бледны их улыбки.
Перед стойкою скверного бара, скрывая невольную дрожь,
Ты среди обездоленных жижу кофейную пьешь.
В ресторане большом ты встречаешь ночи приход.
Эти женщины, право, не злы, но у них есть немало забот.
Даже та, что совсем некрасива, любовнику горе несет.
Она дочь полисмена, на острове Джерси он служит.
Ее руки - я их никогда не видал,- огрубели, потрескалась кожа от стужи.
Шрам на теле ее вызывает великую жалость во мне.
Я теперь оскверняю губы мои ради девушки бедной со смехом ужасным.
Ты один. Приближается утро.
На улицах сонных бидоны молочниц звенят.
Ночь уходит подобно метиске красивой,
Это Леа покорная или Фердина с улыбкою лживой.
И ты пьешь, и тебя алкоголь опьяняет, что схож
С твоей жизнью: ее ты, как спирт обжигающий, пьешь.
И пешком ты уходишь домой, чтоб среди своих идолов спать.
Из Гвинеи они, с островов Океании. Ты их увидишь опять.
Каждый идол - Христос, только веры другой и другого обличья;
Боги смутной надежды, они не достигли величья.
Прощай же! Прощай!
Солнце с перерезанным горлом.
Перевод М. Кудинова.