ФОНД Дианы Макаровой: О РАКАХ или Я ТЕ ПОКАЖУ, ПОЧЁМ ДИЗЕЛЬ НА КАРЛОВКЕ
… Сегодня утром прочла пост «У каждого из нас свой Бродский. Мой Бродский такой……..» - и далее пространно, какой он, Бродский.
Дальше шли размягчённые комменты. Люди эстетствовали, вспоминая СВОЕГО Бродского.
- Мой Бродский - стихотворение «Прощевайте, хохлы». Это всё перечеркнуло. Совдепию ничто не лечит. Даже гениальность. - написала коммент я и засекла время.
Часа два в комментах была тишина. Эстеты отходили от пощёчины.
… Про раків нічого не зрозуміла.
Подумала про рекламу чи знущання над тваринками - так, мені теж завжди жалко було кидати в окріп живих раків, а потім їсти їх…
мертвими…
такими червоними…
замученими…
поїдатєлями падалі…
такими смачними, зараза.
… раками нас годували на Карлівці.
Поїданням раків нас закликали та залякували, описуючи миску, яку вже приготували для нас зампотилу та кухар. А ми вже знали тих кухарів, ми вже їли там колись картоплю.
Просто картоплю з куркою, але після того нас заносили в машину, і ми, хекаючи та крадькома розстібаючи гудзики на джинсах, осоловівшими їхали далі…
Про раків нічого не зрозуміла, та й чорт з ними, ще один мем пропустила - чи мало я їх пропустила за три роки начебто в мережі, але усе поруч, одним оком, одним вухом, а то й чвертю.
А так - усе на війні, все на війні…
… миска была знатной. Практически миской для мытья ног выглядела она, если мыть ноги одновременно целому отделению, а то и взводу - но повар категорически отрицал наше подозрение и клялся, что это обычная миска для салата. Салат для целой роты - оправдания были приняты. Подозрения были отвергнуты, тем более, что повар выглядел абсолютно опрятно, максимально приближённо к стерильности, возможной и приемлемой в этом расположении, рядом с разбитой заправкой, которую мы про себя называли: «Я те покажу, почём дизель на Карловке!»
Дизеля на Карловской заправке не водилось года эдак с четырнадцатого, повар просил у нас уже третью форму-подменку во славу стерильности и встречал нас с полотенцем через руку, прикрывая путь к еде собой, обширным задом и спиной держа подступы, указуя вначале пухлой и чистой ладонью в сторону умывальника.
И мы покорно шли мыть руки, а уже затем садились за стол.
Обычно за стол нас усадить можно редко. У нас, понимаете, график. И еда в этот график иногда не помещается.
Чаше вообще не помещается.
Так и ездим до потери сознания, поскольку члены наших экипажей существа субтильные, Аня и Санди, под сорок килограммов каждая, Рита чуть больше, килограммов на пять. И я- гордые и толстые шестьдесят пять.
То-есть, сами понимаете, чуть что - и ах!
И только успевают бойцы и командиры подставить руки.
Чуть что - это обычно часов шестнадцать без еды.
Ну, подумаешь, ну, проблема. Каких-то шестнадцать часов не есть. Нет, нас в голодные обмороки тянет.
Тогда уже, конечно, нас тащат за стол, и там мы уже машем ложками, розовея на глазах. А так - не. У нас график.
И тут вдруг раки.
А знал, знал Кузнец, чем нас заманить. Даже гордая и неедущая вовсе во славу похудения, Катя, услышав о раках, призадумалась.
Да мы все тут во славу похудения, даже те, кто по сорок килограммов. И все призадумались, скажу вам честно.
А Кузнец коварно добавил:
- И всякого того-сего. Чего Бог послал.
Там, где дизель на Карловке давно уж неизвестно почём, мы спешились, разгрузили машину, затем, под присмотром бдительно-стерильного повара, двинулись к умывальнику, а уже потом к столу.
Потому что если Кузнец сказал - сопротивление бесполезно. Раки - значит, раки.
Итак, мы сели к столу. Комбат присел во главе. Кузнец, вожделеющий зрелища нашего насыщения, оперся о виноградник, лениво отмахиваясь от пчёл, аудитория разместилась кто где, поглядывая на нас в ожидании экстаза, повар торжественно вынес миску как бы для мытья ног, но на самом деле ни в коем случае, водрузил её на стол, снял крышку, комбат крякнул, а мы - аааах…
И одновременно сунули носы в красное
благоухающее
такое неполезное, поскольку на падали взрощенное,
такое вкусное
раковое торжество.
- Здесь же было много боёв, Диана рассказывала. - подозрительно сказала Катя, поглядывая в сторону водохранилища.
- И многие пропали без вести. - подтвердила Аня, подсаживаясь ближе и незаметно придвигая миску к себе.
- А мы их в судке выращиваем, в судке. Кормим чистым салом, чистым салом… - хлопотал вокруг нас повар.
Комбат уже очищал раковый зад, называемый почему-то шейкой, пренебрегая клешнями, мясо клешней здесь и за еду не считалось - и мы сдались, поверив в сало. В раков мы уже верили.
Тем временем Бог послал ещё курицу, отварную со специями, по-простому, ломанную крупными кусками, картофель целый, под укропом, сыр ломтями и виноград порционными мисками, каждая как бы для мытья ног, но нет.
Потом приехал Хайсон из девяносто третьей. Мы обнимали Хайсона и висли на нём - мы очень любим Хайсона - но в сторону раков продолжали плотоядно поглядывать. А Хайсон поводил крупным носом, поскольку тоже живой.
И разве можно наесться раков?
И кто пробовал отведать раков до насыщения?
думали мы, поглядывая на виднеющееся донце огромной миски.
А комбат продолжал самозабвенно чистить для нас раковые шейки, поскольку мясо из клешней здесь и за еду не считалось.
… теперь мы, проезжая мимо Карловки, всё думаем о раках…
Но вслух говорим друг другу и угрюмо:
- Я те покажу, почём дизель на Карловке!
Потому что давно прошли ротации, и в Карловке стоят совсем другие батальоны.
А в тот солнечный, пчелино-раковый день, мы поехали после в Авдеевку. Мы ехали и сопели, и в сопенье нашем было слышно раковое благоухание, куриная тугая свежесть - и пчела, залетевшая к нам случайно, пела о виноградном сахарном смаке и о том, что выпустите, сволочи, что мне с вами, идиотами, делать в Авдеевке?
В Авдеевке нам нужна была наша группа, наши совсем хорошие друзья, роднее даже Хайсона, но не роднее Кузнеца - и нам предстояло попросить их провести нас на Плиту.
На Плите стоял наш новенький, мальчик Олег. И это был совсем мальчик, судя по голосу.
- А можно мені спальник? - сказав він, зателефонувавши до мене вперше.
- А твій де? Зараз же всім спальники видають, якщо ти ЗСУ. - сказала я.
- А нам не видали. Ми ж це… Ми ЗСУ, тілько не зовсім. - пояснив він докладно.
Я зітхнула. Я зрозуміла, хто вони і де. І пообіцяла спальник.
- А можна тоді ще й побратиму мому? - несміливо попросив він.
І так по-дитячому це прозвучало, що я знову зітхнула.
- Кажи ще, що треба. На всіх. - звеліла я.
І він написав список.
Отже зараз ми їхали познайомитись з ним та побратимом його.
Плита…
Я знала Плиту.
Я їхала повз, коли тулили ми по грязюці до Духа, аби ще лишити передачі на Фіна та Іскру, які стояли тоді на Бутовці.
Зараз Дух воював у іншому місці, Фін та Іскра, отримавши дев"яносто днів пекла на свої голови, вже дембелювали.
Плита, зараза…
Я знала Плиту, коли відправляла туди бійця з Пєсок. Коли пішки не можна, машини нема, нас не пустять, і що робити?
Машина знайшлась за п"ятнадцять хвилин, через треті руки - дзвінок Діду Морозу, той Яріку, вже на той час пораненому, нашому Яріку, Ярік своїм побратимам - і то була та сама група, яка вела нас зараз знову на Плиту, але вже з Авдіївки.
Я відчинила двері, бджола чи то оса нарешті вилетіла з кабіни і помчала щодуху до Карлівки, назад, до винограду.
До нас вийшли напівроздягнені хлопці, штани, футболки та берці, оце й усе, що було на них - був дуже теплий осінній день. Один з останніх теплих.
- І хто з вас Олег Габорак? - запитала я.
- А ось. - засміялись хлопці, виштовхуючи вперед дитину.
Дитина мала ямочки на щоках, чисті очі та посмішку, на яку неможливо було не відповісти.
- Драсті. А побратиму привезли? - запитав він сором"язливо-діловито.
- Привезли. - зітхнула я. - Клич побратимів, роздивляйтесь.
Побратими розривали наші мішки. Злегка тролили двох юних побратимів. Хтось кричав, стійте, а ось краще ножем.
Я курила, стоячи біля машини.
- Скільки ж вам років, побратими? - нарешті запитала я.
- Мені вісімнадцять. - відповів Олег і знову показав ямочки на щоках.
- Мені трохи більше. - всміхнувся побратим.
Ми їхали назад. В машині було весело. Я мовчала.
- Не треба, Діано. - сказав мені Канава, найстарший з нашої веселої й відчайдушної групи. - Це війна. Вони самі вибрали.
- Вісімнадцять років, розумієш? - прошепотіла я.
- Розумію. Він доброволець. - сказав мені Канава. - А в нас теж ненабагато старші.
… сьогодні рік з дня смерті Олега. Тепер йому завжди вісімнадцять.
Коли я прочитала про його смерть - пряме попадання в бліндаж, побратима поранено, Олег загинув на місці - я мовчки відійшла від комп"ютера. Пройшлась по дому, для чогось поправляючи фаянсові фігурки балерин та порцеляну. Я дуже люблю порцелянових ляльок, мені їх дарують усі, хто знає про мою любов. А найдорожчі ті, яких приносять бійці, повертаючись з фронту. Бійці, зрозуміло, питають в наших, чому саме я буду рада. Лялькам - відповідають наші.
Мої ляльки та балерини, мої пташки білої поливної глини повинні стояти а чи сидіти так, як я їх колись поставила чи посадила. І кожна фаянсова фігурка мусить бути на своєму місці. Дред це знає, і тролить мене, переставляючи фігурки, міняючи місцями пташок та балерин, а ляльок ставить в куток, розфарбованими личками до стіни. І потім спостерігає, як швидко я побачу страшенний безлад.
Я помічаю одразу. Терпляче ходжу й знову ставлю усе на місця.
- Ти єдина, хто дозволяє йому все. - говорять мені. - він при тобі стає зовсім дитиною.
- Та він і є дитина. - кажу я.
Я много позволяю Дреду. Я редко позволю себе прикрикнуть на него. С того самого дня, когда я развешивала во дворе выстиранную форму для фронта. Рядами - десятки кителей, штанов, курток…
Дред зашёл в соседний двор и остановился, глядя на мою работу. Я тогда ещё не знала, что он Дред. Ничего о нём не знала.
Он смотрел, как я вешаю форму, разглаживая и растягивая её руками - гладить не придётся, дай Бог, чтобы форма высохла к вечеру, когда пойдёт машина на фронт - но хотелось, чтобы форма не выглядела слишком мятой.
Дред смотрел, склонив голову к плечу, дреды были собраны на затылке в тугой хвост - и мне показалось, что странная большая птица заглянула к нам во двор.
- Зззз-дддд-ра… - сказал Дред.
Мотнул головой, покраснел и снова упрямо начал выговаривать своё здравствуйте.
Я терпеливо ждала. Я знала - нельзя перебивать, не дослушать тоже нельзя. Я уже поняла, кто он и почему так говорит.
Мы узнаём друг друга сразу - по взгляду, по наклону головы, по втягиванию плеч, быстрой оглядке назад, через плечо. Не знаю, как - но мы сразу понимаем, кто перед нами.
Дред сразу понял, кто я. Я поняла, кто он.
Потом я узнала, что это была Саур-могила. Что его спасло только то, что он вовремя бросился под машину. И оттуда смотрел, как разорвало на две части его друга.
Потом он стрелял. Потом его вывозили.
И Дред с тех пор остался с нами.
- Леди, я ухожу. - сказал он мне через полгода.
- Нет! - сказала я. И добавила: - Нет!
- Не зупиняй його, нема сенсу. - сказав мені Ендрю.
Я викликала його терміново, аби він поговорив з Дредом. Ендрю мав вплив на Дреда, так мені здавалось. Але іноді було навпаки. Здається, Дред теж мав вплив на Ендрю.
Коли ми доїхали до Щастя, проїхали в Геєвку - ми розвезли тоді усі передачі. Крім однієї - передачі для дредового друга. Одного з близнюків. Другий близнюк був вже вдома, після іловайського полону.
Один був кадровим - другий, одразу після початку війни, сказав матері:
- Брат на фронте, я сидеть дома не буду.
- Нет! - сказала мать.
І це було усе, що вона могла сказати.
Ми були в одному рейсі. Я взяла Дреда з нами, для реабілітації, так вважалось - але насправді усі розуміли, що я просто не змогла йому відмовити.
Ми сиділи в лисичанському готелі й думали, як нам відправити посилку, яку ми так і не змогли доставити на Станицю. Там йшли бої. Нас туди просто не пустили.
Ендрю приїхав до готелю, віскочив із своєї Ельки, прогупав берцями по килиму, адміністратор звично закотила очі - в цьому готелі до нас вже звикли, як звикли до гупання берців по килимах готельних холів.
- Ендрю, ми не змогли, а він… - кинулась я до нього.
- Ну, що? - посміхнувся Ендрю Дреду.
- Ну, я пошёл. - відповів той
- Куди це ти пошол? - весело здивувався Ендрю.
- Ну, я тут договорился с военными. Они меня подвезут до Счастья. А там я доберусь до Станицы, и там уже до этих чёртовых болот. - так спокійно сказав Дред, що Ендрю аж закашлявся.
- От-от. - сказала я. - Там пекло, а він збирається автостопом. Ендрю, треба щось робити з посилкою.
Ендрю замислився, потер лоба. Потім зняв бронік, огледівся, побачив диван і впав на нього.
Я знала, що він не спав вже другу добу.
- Дред, ти віриш мені? - запитав Ендрю.
- Конечно, мой лысый друг. - весело відгукнувся Дред.
- Тоді просто повір - зараз туди не пройдеш. Ні автостопом, ні військовою машиною. Зачекай трохи, там попустить з вогнем, і я сам відвезу туди посилку.
Дред почухав дреди і урочисто почав:
- Понимаешь, мой лысый друг… Ты говоришь правильно, и я бы согласился. Если бы в этой послке не лежала, помимо прочего, каска. Каска для Близнеца, моего друга, взамен про…й.
- Не матюкайся. - сказав Ендрю.
- Извините, Леди. - слухняно вклонився в мою сторону Дред. - Но я уже п-п-поеду, потому что т-т-темнеет.
Він знову почав затинатись, і я зрозуміла, що насправді він дуже хвилюється під цією звичною маскою блазня.
- Ні. - сказав Ендрю. - Якщо не хочеш, аби тебе затримали на найближчому блокпості, нікуди не поїдеш.
Дред помовчав. Я теж мовчала.
- Понимаешь, мой лысый друг… - начал он снова, уже серьёзно. - там каска. Я сам доставал её. А мой друг без каски. Про… потерял он свою каску, понимаешь? А я его знаю с детского садика. И мама этих близнецов была у нас воспитательницей.
Ендрю мовчав.
- И ты прав, конечно. - продолжал Дред. - Я могу не пройти, меня могут задержать. Я могу погибнуть и не доехать туда. Но я доеду. Именно потому что там идут бои. И если с моим другом что-то случится из-за того, что я зассал ему привезти каску - как я буду жить?
Останнє він сказав так тихо й моторошно, що краще б закричав.
- И мама их… она была у нас воспитательницей. В детском садике. Что я ей тогда скажу? Она знает, что я повёз каску. - додав він зовсім тихо.
І далі ми знову довго мовчали.
Посилка була доставлена на ті кляті болота наступного дня. Ендрю передав її військовим, які їхали в ту сторону, військові зробили гак і завернули на кляті болота.
І усі знали, що роблять вони це для мами. Яка була вихователькою в дитячому садку у Дреда.
- Я ухожу, Леди. - сказав він мені за півтора місяця.
Він був ще слабим, жодна комісія не могла його випустити на фронт - я й досі не знаю, як він пробився.
- Не зупиняй його. - сказав мені Ендрю. - Він усе одно піде.
Він вийшов разом з нами.
Ми - в Дебальцево. Він - в бій за Дебальцевим.
«Дред підірвався» - читала я смс, їдучи в Дебальцево.
Я показала смс Ендрю. Ендрю лише стиснув зуби. Ми йшли вперед, у нас було своє завдання.
Увечері ми йшли назад. З нами не було вже Ендрю. Ми не знали, де він. Ми не знали, що з Дредом.
Але з нами була колона живих людей - людей, яких ми знову врятували, як рятували вчора й позавчора, і довгих два тижні обстрілів.
- Что будем делать? К кому первому бежать, Эндрю или Дреду? - запитала в мене напарниця.
- Колона. Це найперше. Ми повинні довести її до кінця. Вісімсот людей - це більше, ніж два друга. Потім Ендрю. Потім Дред. - жорстко сказала я, не дивлячись на напарницю.
… мы успели.
Мы оформили людей в санатории и профилактории.
Мы узнали, где Эндрю и наметили план по его спасению.
Мы летели к больнице. Дред стоял у ворот и курил, словно ожидая нас. Водитель ударил по тормозам. Мы высыпались из машины, бросились к Дреду.
- Зараза, как ты? - обнимала я его и гладила дреды.
- Ээээээээ…… - ответил он мне, бессильно разводя руками. - Мммммммм…
- Молчи. Ничего, это пройдёт. - говорила я, пока он плакал, скрючившись в моих руках.
Потом я узнала - он спас людей. Он совершил подвиг. Потом, когда он уже смог разговаривать, он рассказал, как это было страшно - спасать товарищей и совершать подвиг. Я кивала, я сама знала, как это страшно - спасать людей и совершать подвиг.
… я узнала о смерти Олега и вышла из серверной.
Прошлась по комнатам и переставила на места все свои фаянсовые и фарфоровые игрушки, которые опять сдвинул Дред.
Подошла к холодильнику, открыла дверцу.
Дред с грохотом ссыпался с лестницы:
- Ага! Опять заметили! - весело крикнул он.
Потом подошёл ко мне и заглянул в глаза.
Только Дред умеет так заглядывать в глаза - склонив голову, на самом деле вися над тобой, словно худая взъерошенная птица с дредастым хохолком заглядывает в окно.
- Кто? - спросил он.
- Мальчик. Восемнадцать лет. - ответила я ему.
и осела на пол, обхватив голову руками.
Когда погиб Эндрю, я думала, что больше смертей просто не переживу.
Теперь вот этот мальчик, которого я знала минут пятнадцать, не больше, плюс несколько разговоров по телефону - и мне показалось, что это всё.
Всё, я кончилась.
Не было у меня ещё смертей страшнее - грешила я, мысленно извиняясь перед портретами своих погибших друзей.
… мы едем к Карловке. Потом нам на Пески, потом на Авдеевку.
Все давно вышли. Прошло много ротаций.
Только Костя вернулся. Костя просит у меня дизельный генератор, а мне бы успеть бензиновых купить.
- Костя, погоди. У тебя хоть есть бензиновый, у других вообще нет никакого. - сержусь я.
- Конечно, Дианочка. Я ж не настаиваю. А когда ты сможешь? - заглядывает Костя в глаза.
Костя маленький, кажется, он меньше меня - ему легко заглядывать в глаза мне. И я смеюсь. На Костю невозможно сердиться.
- Привезу. В следующем рейсе. - говорю я. - Только в обмен на поездку. Позицию покажешь?
- Об чём речь? - расцветает Костя.
Костя погибнет через неделю.
- Не успела генератор. - буду шептать я, идя за его гробом.
А на Карловке разбитая заправка. И мы привычно цедим:
- Я те покажу, почём дизель на Карловке.
Где-то здесь погиб Рейдер. И мне пришлось первой сообщить его семье об этой гибели. И это был, кажется, первый для меня раз, когда я сообщала такое. Или не первый…
Уже не помню.
Тогда сообщали так - кто знал, тот и говорил. Не было ещё наработано это военкоматами.
Ничего тогда не было наработано. Тогда, в те первые дни, когда мы только вышли из своих привычных комнат и ушли на войну.
«Не выходи из комнаты, не совершай ошибку!» - гремит у нас колонка.
Пока мы на Карловке, можно включать колонку. Можно не прислушиваться к выстрелам и взрывам. Это когда-то давно нас обстреляли совсем близко отсюда - но сейчас уже здесь наши. Ведь верно, наши ведь?
«Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более -- изувеченным?» - гремит в динамике Бродский, посмертно положенный на музыку.
- Он был украинофобом. - говорю я.
- Знаю. - говорит Санди.
- Жаль. - искренне огорчается Рита.
Действительно жаль. Мы очень любим «Не выходи из комнаты»
Я раньше любила ещё что-то из его стихов, но теперь забыла.
Где-то в Киеве говорят о раках.
Где-то далеко, в интернете, которого здесь снова нет, нет, и как нам дать пост, чтоб наши знали - с нами всё в порядке!
Там, далеко, в интернете, говорят о поэзии. И эстеты украиноязычные и русскоязычные ломают копия.
Здесь, на фронте, каждый метр имеет имя.
Здравствуй, Олег. Я помню твоё прекрасное лицо и детские ямочки на щеках.
Привіт, Ендрю. Ти знову їдеш попереду на своїй Ельці, ми в це віримо - ось-ось ти вигулькнеш за поворотом, зараз…
Здравствуй, Костя. Ты прости меня, что я тогда не успела.
Привет, Катя. Я не смогла тогда поговорить с тобой длинно. Ты сильно стеснялась. Я хотела привезти тебе берцы. Просто так, чтобы у тебя была ещё одна пара. Ты девочка, у девочки должна быть не одна пара обуви, даже если девочка на войне. И прости, что не успела - мы долго и страшно молчали, когда ребята рассказывали, как собирали твои куски, Катя.
Привет, Лёня. Последнее, что ты сказал тогда мне: - Нас поставили на убой. Приедете в следующий раз, расскажу.
Здравствуй, Гриша. Я мало общалась с тобой - вы в основном с Аней о прицелах трещали. И потом, после твоей смерти, я с трудом вспомнила твоё лицо.
Здравствуйте, мальчики.
Девочки мои, здравствуйте.
Мы тут живы. И мы даже иногда говорим не о войне - то-есть мы всё больше о войне, а поэты - о, они о разном. В основном о поэзии, конечно. Иногда о раках на проспекте Бандеры.
Они эстетствуют, понимаете…
А мне бы хотелось стихов о вас, или песен - настоящих стихов, не однодневок. Кому их написать, как не поэтам?
И хочется иногда сказать - где вы, поэты?
Заняты поэты, заняты. У них тут спор о раках.
Тихо, не мешайте.
А с раками всё просто.
Бродский - он однажды написал стихи, которые перечеркнули всё его творчество. Потому что у него на руках проявились тогда сразу пятна крови - вашей будущей крови, Катя, Костя, Олег…
Потому что он умудрился одним стихотворением взрастить такую ненависть к нам, какую пожинаем мы сейчас, оплакивая вас, мальчики и девочки.
Тому що поети - вони, зарази, геніальні - якщо вони справжні поети, звісно. І знаєш, Олег. Ти пішов на фронт, тому що ти знав, хто такий Бандера.
А поет - вважається, що йому можна не знати. Просто тому що він геніальний. І просто, кажуть, хороша людина.
Але ти, Олег, загинув на фронті.
Загинув, прикривши собою його. Його, який сидить в тилу і формує, сцуко, майбутнє.
… поети, обережно формуйте майбутнє.
В вас на руках, на сахарних вустах ваших, можуть з"явитись краплі крові.
Крові вбитих вісімнадцятирічних мужчин.
Ніжних, розірваних на криваві шматки, дівчаток.
Сьогодні вбитих. Завдяки вам вбитих.
Учора вбитих.
Завтра вбитих...
Обережно, поети. Бережіть ваші крихкі душі.
Не дай вам Боже взнати, почому дизель на Карлівці.
https://www.facebook.com/fondDM/posts/1849272265331543
Реквизиты Ф.О.Н.Да Дианы Макаровой.
Дальше шли размягчённые комменты. Люди эстетствовали, вспоминая СВОЕГО Бродского.
- Мой Бродский - стихотворение «Прощевайте, хохлы». Это всё перечеркнуло. Совдепию ничто не лечит. Даже гениальность. - написала коммент я и засекла время.
Часа два в комментах была тишина. Эстеты отходили от пощёчины.
… Про раків нічого не зрозуміла.
Подумала про рекламу чи знущання над тваринками - так, мені теж завжди жалко було кидати в окріп живих раків, а потім їсти їх…
мертвими…
такими червоними…
замученими…
поїдатєлями падалі…
такими смачними, зараза.
… раками нас годували на Карлівці.
Поїданням раків нас закликали та залякували, описуючи миску, яку вже приготували для нас зампотилу та кухар. А ми вже знали тих кухарів, ми вже їли там колись картоплю.
Просто картоплю з куркою, але після того нас заносили в машину, і ми, хекаючи та крадькома розстібаючи гудзики на джинсах, осоловівшими їхали далі…
Про раків нічого не зрозуміла, та й чорт з ними, ще один мем пропустила - чи мало я їх пропустила за три роки начебто в мережі, але усе поруч, одним оком, одним вухом, а то й чвертю.
А так - усе на війні, все на війні…
… миска была знатной. Практически миской для мытья ног выглядела она, если мыть ноги одновременно целому отделению, а то и взводу - но повар категорически отрицал наше подозрение и клялся, что это обычная миска для салата. Салат для целой роты - оправдания были приняты. Подозрения были отвергнуты, тем более, что повар выглядел абсолютно опрятно, максимально приближённо к стерильности, возможной и приемлемой в этом расположении, рядом с разбитой заправкой, которую мы про себя называли: «Я те покажу, почём дизель на Карловке!»
Дизеля на Карловской заправке не водилось года эдак с четырнадцатого, повар просил у нас уже третью форму-подменку во славу стерильности и встречал нас с полотенцем через руку, прикрывая путь к еде собой, обширным задом и спиной держа подступы, указуя вначале пухлой и чистой ладонью в сторону умывальника.
И мы покорно шли мыть руки, а уже затем садились за стол.
Обычно за стол нас усадить можно редко. У нас, понимаете, график. И еда в этот график иногда не помещается.
Чаше вообще не помещается.
Так и ездим до потери сознания, поскольку члены наших экипажей существа субтильные, Аня и Санди, под сорок килограммов каждая, Рита чуть больше, килограммов на пять. И я- гордые и толстые шестьдесят пять.
То-есть, сами понимаете, чуть что - и ах!
И только успевают бойцы и командиры подставить руки.
Чуть что - это обычно часов шестнадцать без еды.
Ну, подумаешь, ну, проблема. Каких-то шестнадцать часов не есть. Нет, нас в голодные обмороки тянет.
Тогда уже, конечно, нас тащат за стол, и там мы уже машем ложками, розовея на глазах. А так - не. У нас график.
И тут вдруг раки.
А знал, знал Кузнец, чем нас заманить. Даже гордая и неедущая вовсе во славу похудения, Катя, услышав о раках, призадумалась.
Да мы все тут во славу похудения, даже те, кто по сорок килограммов. И все призадумались, скажу вам честно.
А Кузнец коварно добавил:
- И всякого того-сего. Чего Бог послал.
Там, где дизель на Карловке давно уж неизвестно почём, мы спешились, разгрузили машину, затем, под присмотром бдительно-стерильного повара, двинулись к умывальнику, а уже потом к столу.
Потому что если Кузнец сказал - сопротивление бесполезно. Раки - значит, раки.
Итак, мы сели к столу. Комбат присел во главе. Кузнец, вожделеющий зрелища нашего насыщения, оперся о виноградник, лениво отмахиваясь от пчёл, аудитория разместилась кто где, поглядывая на нас в ожидании экстаза, повар торжественно вынес миску как бы для мытья ног, но на самом деле ни в коем случае, водрузил её на стол, снял крышку, комбат крякнул, а мы - аааах…
И одновременно сунули носы в красное
благоухающее
такое неполезное, поскольку на падали взрощенное,
такое вкусное
раковое торжество.
- Здесь же было много боёв, Диана рассказывала. - подозрительно сказала Катя, поглядывая в сторону водохранилища.
- И многие пропали без вести. - подтвердила Аня, подсаживаясь ближе и незаметно придвигая миску к себе.
- А мы их в судке выращиваем, в судке. Кормим чистым салом, чистым салом… - хлопотал вокруг нас повар.
Комбат уже очищал раковый зад, называемый почему-то шейкой, пренебрегая клешнями, мясо клешней здесь и за еду не считалось - и мы сдались, поверив в сало. В раков мы уже верили.
Тем временем Бог послал ещё курицу, отварную со специями, по-простому, ломанную крупными кусками, картофель целый, под укропом, сыр ломтями и виноград порционными мисками, каждая как бы для мытья ног, но нет.
Потом приехал Хайсон из девяносто третьей. Мы обнимали Хайсона и висли на нём - мы очень любим Хайсона - но в сторону раков продолжали плотоядно поглядывать. А Хайсон поводил крупным носом, поскольку тоже живой.
И разве можно наесться раков?
И кто пробовал отведать раков до насыщения?
думали мы, поглядывая на виднеющееся донце огромной миски.
А комбат продолжал самозабвенно чистить для нас раковые шейки, поскольку мясо из клешней здесь и за еду не считалось.
… теперь мы, проезжая мимо Карловки, всё думаем о раках…
Но вслух говорим друг другу и угрюмо:
- Я те покажу, почём дизель на Карловке!
Потому что давно прошли ротации, и в Карловке стоят совсем другие батальоны.
А в тот солнечный, пчелино-раковый день, мы поехали после в Авдеевку. Мы ехали и сопели, и в сопенье нашем было слышно раковое благоухание, куриная тугая свежесть - и пчела, залетевшая к нам случайно, пела о виноградном сахарном смаке и о том, что выпустите, сволочи, что мне с вами, идиотами, делать в Авдеевке?
В Авдеевке нам нужна была наша группа, наши совсем хорошие друзья, роднее даже Хайсона, но не роднее Кузнеца - и нам предстояло попросить их провести нас на Плиту.
На Плите стоял наш новенький, мальчик Олег. И это был совсем мальчик, судя по голосу.
- А можно мені спальник? - сказав він, зателефонувавши до мене вперше.
- А твій де? Зараз же всім спальники видають, якщо ти ЗСУ. - сказала я.
- А нам не видали. Ми ж це… Ми ЗСУ, тілько не зовсім. - пояснив він докладно.
Я зітхнула. Я зрозуміла, хто вони і де. І пообіцяла спальник.
- А можна тоді ще й побратиму мому? - несміливо попросив він.
І так по-дитячому це прозвучало, що я знову зітхнула.
- Кажи ще, що треба. На всіх. - звеліла я.
І він написав список.
Отже зараз ми їхали познайомитись з ним та побратимом його.
Плита…
Я знала Плиту.
Я їхала повз, коли тулили ми по грязюці до Духа, аби ще лишити передачі на Фіна та Іскру, які стояли тоді на Бутовці.
Зараз Дух воював у іншому місці, Фін та Іскра, отримавши дев"яносто днів пекла на свої голови, вже дембелювали.
Плита, зараза…
Я знала Плиту, коли відправляла туди бійця з Пєсок. Коли пішки не можна, машини нема, нас не пустять, і що робити?
Машина знайшлась за п"ятнадцять хвилин, через треті руки - дзвінок Діду Морозу, той Яріку, вже на той час пораненому, нашому Яріку, Ярік своїм побратимам - і то була та сама група, яка вела нас зараз знову на Плиту, але вже з Авдіївки.
Я відчинила двері, бджола чи то оса нарешті вилетіла з кабіни і помчала щодуху до Карлівки, назад, до винограду.
До нас вийшли напівроздягнені хлопці, штани, футболки та берці, оце й усе, що було на них - був дуже теплий осінній день. Один з останніх теплих.
- І хто з вас Олег Габорак? - запитала я.
- А ось. - засміялись хлопці, виштовхуючи вперед дитину.
Дитина мала ямочки на щоках, чисті очі та посмішку, на яку неможливо було не відповісти.
- Драсті. А побратиму привезли? - запитав він сором"язливо-діловито.
- Привезли. - зітхнула я. - Клич побратимів, роздивляйтесь.
Побратими розривали наші мішки. Злегка тролили двох юних побратимів. Хтось кричав, стійте, а ось краще ножем.
Я курила, стоячи біля машини.
- Скільки ж вам років, побратими? - нарешті запитала я.
- Мені вісімнадцять. - відповів Олег і знову показав ямочки на щоках.
- Мені трохи більше. - всміхнувся побратим.
Ми їхали назад. В машині було весело. Я мовчала.
- Не треба, Діано. - сказав мені Канава, найстарший з нашої веселої й відчайдушної групи. - Це війна. Вони самі вибрали.
- Вісімнадцять років, розумієш? - прошепотіла я.
- Розумію. Він доброволець. - сказав мені Канава. - А в нас теж ненабагато старші.
… сьогодні рік з дня смерті Олега. Тепер йому завжди вісімнадцять.
Коли я прочитала про його смерть - пряме попадання в бліндаж, побратима поранено, Олег загинув на місці - я мовчки відійшла від комп"ютера. Пройшлась по дому, для чогось поправляючи фаянсові фігурки балерин та порцеляну. Я дуже люблю порцелянових ляльок, мені їх дарують усі, хто знає про мою любов. А найдорожчі ті, яких приносять бійці, повертаючись з фронту. Бійці, зрозуміло, питають в наших, чому саме я буду рада. Лялькам - відповідають наші.
Мої ляльки та балерини, мої пташки білої поливної глини повинні стояти а чи сидіти так, як я їх колись поставила чи посадила. І кожна фаянсова фігурка мусить бути на своєму місці. Дред це знає, і тролить мене, переставляючи фігурки, міняючи місцями пташок та балерин, а ляльок ставить в куток, розфарбованими личками до стіни. І потім спостерігає, як швидко я побачу страшенний безлад.
Я помічаю одразу. Терпляче ходжу й знову ставлю усе на місця.
- Ти єдина, хто дозволяє йому все. - говорять мені. - він при тобі стає зовсім дитиною.
- Та він і є дитина. - кажу я.
Я много позволяю Дреду. Я редко позволю себе прикрикнуть на него. С того самого дня, когда я развешивала во дворе выстиранную форму для фронта. Рядами - десятки кителей, штанов, курток…
Дред зашёл в соседний двор и остановился, глядя на мою работу. Я тогда ещё не знала, что он Дред. Ничего о нём не знала.
Он смотрел, как я вешаю форму, разглаживая и растягивая её руками - гладить не придётся, дай Бог, чтобы форма высохла к вечеру, когда пойдёт машина на фронт - но хотелось, чтобы форма не выглядела слишком мятой.
Дред смотрел, склонив голову к плечу, дреды были собраны на затылке в тугой хвост - и мне показалось, что странная большая птица заглянула к нам во двор.
- Зззз-дддд-ра… - сказал Дред.
Мотнул головой, покраснел и снова упрямо начал выговаривать своё здравствуйте.
Я терпеливо ждала. Я знала - нельзя перебивать, не дослушать тоже нельзя. Я уже поняла, кто он и почему так говорит.
Мы узнаём друг друга сразу - по взгляду, по наклону головы, по втягиванию плеч, быстрой оглядке назад, через плечо. Не знаю, как - но мы сразу понимаем, кто перед нами.
Дред сразу понял, кто я. Я поняла, кто он.
Потом я узнала, что это была Саур-могила. Что его спасло только то, что он вовремя бросился под машину. И оттуда смотрел, как разорвало на две части его друга.
Потом он стрелял. Потом его вывозили.
И Дред с тех пор остался с нами.
- Леди, я ухожу. - сказал он мне через полгода.
- Нет! - сказала я. И добавила: - Нет!
- Не зупиняй його, нема сенсу. - сказав мені Ендрю.
Я викликала його терміново, аби він поговорив з Дредом. Ендрю мав вплив на Дреда, так мені здавалось. Але іноді було навпаки. Здається, Дред теж мав вплив на Ендрю.
Коли ми доїхали до Щастя, проїхали в Геєвку - ми розвезли тоді усі передачі. Крім однієї - передачі для дредового друга. Одного з близнюків. Другий близнюк був вже вдома, після іловайського полону.
Один був кадровим - другий, одразу після початку війни, сказав матері:
- Брат на фронте, я сидеть дома не буду.
- Нет! - сказала мать.
І це було усе, що вона могла сказати.
Ми були в одному рейсі. Я взяла Дреда з нами, для реабілітації, так вважалось - але насправді усі розуміли, що я просто не змогла йому відмовити.
Ми сиділи в лисичанському готелі й думали, як нам відправити посилку, яку ми так і не змогли доставити на Станицю. Там йшли бої. Нас туди просто не пустили.
Ендрю приїхав до готелю, віскочив із своєї Ельки, прогупав берцями по килиму, адміністратор звично закотила очі - в цьому готелі до нас вже звикли, як звикли до гупання берців по килимах готельних холів.
- Ендрю, ми не змогли, а він… - кинулась я до нього.
- Ну, що? - посміхнувся Ендрю Дреду.
- Ну, я пошёл. - відповів той
- Куди це ти пошол? - весело здивувався Ендрю.
- Ну, я тут договорился с военными. Они меня подвезут до Счастья. А там я доберусь до Станицы, и там уже до этих чёртовых болот. - так спокійно сказав Дред, що Ендрю аж закашлявся.
- От-от. - сказала я. - Там пекло, а він збирається автостопом. Ендрю, треба щось робити з посилкою.
Ендрю замислився, потер лоба. Потім зняв бронік, огледівся, побачив диван і впав на нього.
Я знала, що він не спав вже другу добу.
- Дред, ти віриш мені? - запитав Ендрю.
- Конечно, мой лысый друг. - весело відгукнувся Дред.
- Тоді просто повір - зараз туди не пройдеш. Ні автостопом, ні військовою машиною. Зачекай трохи, там попустить з вогнем, і я сам відвезу туди посилку.
Дред почухав дреди і урочисто почав:
- Понимаешь, мой лысый друг… Ты говоришь правильно, и я бы согласился. Если бы в этой послке не лежала, помимо прочего, каска. Каска для Близнеца, моего друга, взамен про…й.
- Не матюкайся. - сказав Ендрю.
- Извините, Леди. - слухняно вклонився в мою сторону Дред. - Но я уже п-п-поеду, потому что т-т-темнеет.
Він знову почав затинатись, і я зрозуміла, що насправді він дуже хвилюється під цією звичною маскою блазня.
- Ні. - сказав Ендрю. - Якщо не хочеш, аби тебе затримали на найближчому блокпості, нікуди не поїдеш.
Дред помовчав. Я теж мовчала.
- Понимаешь, мой лысый друг… - начал он снова, уже серьёзно. - там каска. Я сам доставал её. А мой друг без каски. Про… потерял он свою каску, понимаешь? А я его знаю с детского садика. И мама этих близнецов была у нас воспитательницей.
Ендрю мовчав.
- И ты прав, конечно. - продолжал Дред. - Я могу не пройти, меня могут задержать. Я могу погибнуть и не доехать туда. Но я доеду. Именно потому что там идут бои. И если с моим другом что-то случится из-за того, что я зассал ему привезти каску - как я буду жить?
Останнє він сказав так тихо й моторошно, що краще б закричав.
- И мама их… она была у нас воспитательницей. В детском садике. Что я ей тогда скажу? Она знает, что я повёз каску. - додав він зовсім тихо.
І далі ми знову довго мовчали.
Посилка була доставлена на ті кляті болота наступного дня. Ендрю передав її військовим, які їхали в ту сторону, військові зробили гак і завернули на кляті болота.
І усі знали, що роблять вони це для мами. Яка була вихователькою в дитячому садку у Дреда.
- Я ухожу, Леди. - сказав він мені за півтора місяця.
Він був ще слабим, жодна комісія не могла його випустити на фронт - я й досі не знаю, як він пробився.
- Не зупиняй його. - сказав мені Ендрю. - Він усе одно піде.
Він вийшов разом з нами.
Ми - в Дебальцево. Він - в бій за Дебальцевим.
«Дред підірвався» - читала я смс, їдучи в Дебальцево.
Я показала смс Ендрю. Ендрю лише стиснув зуби. Ми йшли вперед, у нас було своє завдання.
Увечері ми йшли назад. З нами не було вже Ендрю. Ми не знали, де він. Ми не знали, що з Дредом.
Але з нами була колона живих людей - людей, яких ми знову врятували, як рятували вчора й позавчора, і довгих два тижні обстрілів.
- Что будем делать? К кому первому бежать, Эндрю или Дреду? - запитала в мене напарниця.
- Колона. Це найперше. Ми повинні довести її до кінця. Вісімсот людей - це більше, ніж два друга. Потім Ендрю. Потім Дред. - жорстко сказала я, не дивлячись на напарницю.
… мы успели.
Мы оформили людей в санатории и профилактории.
Мы узнали, где Эндрю и наметили план по его спасению.
Мы летели к больнице. Дред стоял у ворот и курил, словно ожидая нас. Водитель ударил по тормозам. Мы высыпались из машины, бросились к Дреду.
- Зараза, как ты? - обнимала я его и гладила дреды.
- Ээээээээ…… - ответил он мне, бессильно разводя руками. - Мммммммм…
- Молчи. Ничего, это пройдёт. - говорила я, пока он плакал, скрючившись в моих руках.
Потом я узнала - он спас людей. Он совершил подвиг. Потом, когда он уже смог разговаривать, он рассказал, как это было страшно - спасать товарищей и совершать подвиг. Я кивала, я сама знала, как это страшно - спасать людей и совершать подвиг.
… я узнала о смерти Олега и вышла из серверной.
Прошлась по комнатам и переставила на места все свои фаянсовые и фарфоровые игрушки, которые опять сдвинул Дред.
Подошла к холодильнику, открыла дверцу.
Дред с грохотом ссыпался с лестницы:
- Ага! Опять заметили! - весело крикнул он.
Потом подошёл ко мне и заглянул в глаза.
Только Дред умеет так заглядывать в глаза - склонив голову, на самом деле вися над тобой, словно худая взъерошенная птица с дредастым хохолком заглядывает в окно.
- Кто? - спросил он.
- Мальчик. Восемнадцать лет. - ответила я ему.
и осела на пол, обхватив голову руками.
Когда погиб Эндрю, я думала, что больше смертей просто не переживу.
Теперь вот этот мальчик, которого я знала минут пятнадцать, не больше, плюс несколько разговоров по телефону - и мне показалось, что это всё.
Всё, я кончилась.
Не было у меня ещё смертей страшнее - грешила я, мысленно извиняясь перед портретами своих погибших друзей.
… мы едем к Карловке. Потом нам на Пески, потом на Авдеевку.
Все давно вышли. Прошло много ротаций.
Только Костя вернулся. Костя просит у меня дизельный генератор, а мне бы успеть бензиновых купить.
- Костя, погоди. У тебя хоть есть бензиновый, у других вообще нет никакого. - сержусь я.
- Конечно, Дианочка. Я ж не настаиваю. А когда ты сможешь? - заглядывает Костя в глаза.
Костя маленький, кажется, он меньше меня - ему легко заглядывать в глаза мне. И я смеюсь. На Костю невозможно сердиться.
- Привезу. В следующем рейсе. - говорю я. - Только в обмен на поездку. Позицию покажешь?
- Об чём речь? - расцветает Костя.
Костя погибнет через неделю.
- Не успела генератор. - буду шептать я, идя за его гробом.
А на Карловке разбитая заправка. И мы привычно цедим:
- Я те покажу, почём дизель на Карловке.
Где-то здесь погиб Рейдер. И мне пришлось первой сообщить его семье об этой гибели. И это был, кажется, первый для меня раз, когда я сообщала такое. Или не первый…
Уже не помню.
Тогда сообщали так - кто знал, тот и говорил. Не было ещё наработано это военкоматами.
Ничего тогда не было наработано. Тогда, в те первые дни, когда мы только вышли из своих привычных комнат и ушли на войну.
«Не выходи из комнаты, не совершай ошибку!» - гремит у нас колонка.
Пока мы на Карловке, можно включать колонку. Можно не прислушиваться к выстрелам и взрывам. Это когда-то давно нас обстреляли совсем близко отсюда - но сейчас уже здесь наши. Ведь верно, наши ведь?
«Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более -- изувеченным?» - гремит в динамике Бродский, посмертно положенный на музыку.
- Он был украинофобом. - говорю я.
- Знаю. - говорит Санди.
- Жаль. - искренне огорчается Рита.
Действительно жаль. Мы очень любим «Не выходи из комнаты»
Я раньше любила ещё что-то из его стихов, но теперь забыла.
Где-то в Киеве говорят о раках.
Где-то далеко, в интернете, которого здесь снова нет, нет, и как нам дать пост, чтоб наши знали - с нами всё в порядке!
Там, далеко, в интернете, говорят о поэзии. И эстеты украиноязычные и русскоязычные ломают копия.
Здесь, на фронте, каждый метр имеет имя.
Здравствуй, Олег. Я помню твоё прекрасное лицо и детские ямочки на щеках.
Привіт, Ендрю. Ти знову їдеш попереду на своїй Ельці, ми в це віримо - ось-ось ти вигулькнеш за поворотом, зараз…
Здравствуй, Костя. Ты прости меня, что я тогда не успела.
Привет, Катя. Я не смогла тогда поговорить с тобой длинно. Ты сильно стеснялась. Я хотела привезти тебе берцы. Просто так, чтобы у тебя была ещё одна пара. Ты девочка, у девочки должна быть не одна пара обуви, даже если девочка на войне. И прости, что не успела - мы долго и страшно молчали, когда ребята рассказывали, как собирали твои куски, Катя.
Привет, Лёня. Последнее, что ты сказал тогда мне: - Нас поставили на убой. Приедете в следующий раз, расскажу.
Здравствуй, Гриша. Я мало общалась с тобой - вы в основном с Аней о прицелах трещали. И потом, после твоей смерти, я с трудом вспомнила твоё лицо.
Здравствуйте, мальчики.
Девочки мои, здравствуйте.
Мы тут живы. И мы даже иногда говорим не о войне - то-есть мы всё больше о войне, а поэты - о, они о разном. В основном о поэзии, конечно. Иногда о раках на проспекте Бандеры.
Они эстетствуют, понимаете…
А мне бы хотелось стихов о вас, или песен - настоящих стихов, не однодневок. Кому их написать, как не поэтам?
И хочется иногда сказать - где вы, поэты?
Заняты поэты, заняты. У них тут спор о раках.
Тихо, не мешайте.
А с раками всё просто.
Бродский - он однажды написал стихи, которые перечеркнули всё его творчество. Потому что у него на руках проявились тогда сразу пятна крови - вашей будущей крови, Катя, Костя, Олег…
Потому что он умудрился одним стихотворением взрастить такую ненависть к нам, какую пожинаем мы сейчас, оплакивая вас, мальчики и девочки.
Тому що поети - вони, зарази, геніальні - якщо вони справжні поети, звісно. І знаєш, Олег. Ти пішов на фронт, тому що ти знав, хто такий Бандера.
А поет - вважається, що йому можна не знати. Просто тому що він геніальний. І просто, кажуть, хороша людина.
Але ти, Олег, загинув на фронті.
Загинув, прикривши собою його. Його, який сидить в тилу і формує, сцуко, майбутнє.
… поети, обережно формуйте майбутнє.
В вас на руках, на сахарних вустах ваших, можуть з"явитись краплі крові.
Крові вбитих вісімнадцятирічних мужчин.
Ніжних, розірваних на криваві шматки, дівчаток.
Сьогодні вбитих. Завдяки вам вбитих.
Учора вбитих.
Завтра вбитих...
Обережно, поети. Бережіть ваші крихкі душі.
Не дай вам Боже взнати, почому дизель на Карлівці.
https://www.facebook.com/fondDM/posts/1849272265331543
Реквизиты Ф.О.Н.Да Дианы Макаровой.