ФОНД Дианы Макаровой: РОЗОВЫЙ ЛЕС
………."Сапожников нахмурил брови, освоил космос, заплатил за квартиру, разбил фашизм, побрился, упустил жизнь и вышел на улицу.
На улице он понял, что, в сущности, еще не жил»
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)
Я много слышала об этом, и чаще всего слушала, скептически пряча улыбку.
Но сегодня это случилось со мной…
…- Один кричит во сне, другой стонет. Один не может спать на белых простынях. Снимает, тогда засыпает. Бужу - говорю, сыночек, зачем простыню снял? Он мне во сне бормочет - мама, я же грязный, и броник, берцы… Нельзя белые простыни.
- Ходят куда-то, как-то борются?
- Пытались. Спорт, качалки, борьба. Ничего не помогает. Чаще всего сидят в четырёх стенах. Просят стучать, когда вхожу. А если захожу, чтобы разбудить, стою у дверей и говорю - мальчики, просыпайтесь. Если стоять рядом, могут со сна ударить. От испуга, что ли… Но они же на фронте ничего не боялись!
Два сына. У каждого была своя мясорубка.
- Он, когда первый раз в отпуск пришёл, мы пошли вместе в супермаркет. Так он стал и не мог двинуться с места. Так и простоял, пока я сметала прилавки. Руки в кулаки, желваки играют. Потом, конечно, извинился. Сказал, что сам не ожидал.
Полтора года на первой линии, на нолях, а то и на минусе.
- Мне надо было купить билет, я пришёл на вокзал. Зашёл, а тут люди. Очень много людей. Я стоял в углу и не мог сдвинуться с места. Сам не понимал - ну, чего я их боюсь? И не боюсь я их вообще. Мне после Песок бояться чего-нибудь смешно. Я в аэропорте две недели продержался в самые страшные дни. А тут стоял и сдвинуться с места не мог. Так и не купил билет тогда.
- А как уехал?
- Как-то уехал…
…..... «- Кто живой? - спросила Рамона. - Эй, кто живой?
Никто не откликнулся. Тогда Сапожников подошел к ней, тихонько опустился в воронку и сказал ей на ухо:
- Рамона...
Галка оглянулась.
- А ведь мы с тобой вдвоем остались, - сказал Сапожников.
- Вдвоем, - согласилась Рамона. - Теперь у нас пойдет хорошая жизнь. Как на курорте... Детей мы эвакуировали, мужчины наши убиты, бояться нам нечего... «
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
Всё это понятно, всё объяснимо. Когда-то я сама проходила через подобное.
… я носила первую беременность. Было люто.
За первые три месяца я похудела на семь килограммов, и тогда меня положили в больницу.
Так дальше я всю беременность в больницах и провела.
Я теряла ребёнка каждый день, и каждый день начинался для меня с пытки. И это был день пытки, и меня ждали ночи пыток. Я ненавидела уже эту пытку, но вместе с тем, я не хотела, чтобы она прекратилась. Я хотела выносить ребёнка.
Бабушка говорила, что одну таку пытку в своей жизни она не выдержала. У бабушки было восемь детей, первая умерла в десять лет, и бабушка всегда помнила о ней, и никогда не ела яблок до Спаса, а то Верочке в раю яблочек не достанется.
Всего восемь беременностей, и плюс одну пытку она не выдержала. Я хотела выдержать пытку. Мне нужен был мой ребёнок. И я терпела.
Психологии как таковой не было тогда даже в зародыше, но была интуиция, и я её включила.
Она сама включилась и попросила у меня каких-нибудь занятий, чтобы я могла как-то переключаться. Я спросила у интуиции, каких ей занятий, ей было всё равно, но в принципе ей тут же захотелось детских раскрасок. И я попросила у семьи детских раскрасок, краски и кисти.
Семья готова была включить мне дополнительное солнце, и звёзды принести в решете - поэтому, услышав мою интуицию, облегчённо вздохнула и выслала папу за всеми этими рисовальными принадлежностями.
Это сейчас нас чуть что - психологи зовут к краскам и кистям, надо это, не надо, одним это подходит, другим вовсе нет - но наши психологи считают это дело панацеей для всех.
А тогда все остальные пытуемые, лёжа пузами кверху (нам нельзя было сильно много ходить, а всё лежать) покрутили пальцами у виска и начали смеяться, придерживая страдающие пуза. А я сползла с кровати, прошаркала к мойке, набрала воды в чашку, разложила кисти и краски на столе у окна и развернула первую раскраску.
Пришла медсестра и покрутила пальцем у виска. И пошла за врачом.
Врач был умный, он даже мудрый был врач. Например, он нам запрещал выползать в столовую в халатах и ночных сорочках под ними. Просил надевать платья. Платья, ага…
Это сейчас на беременность готовится целый гардероб, платья, штанишки, маечки, а тогда беременной полагалось всего одно платье (чего зря деньги тратить?), и все семь месяцев, когда пузо, беременная ходила в этом платье, и, кстати, очень воняла. Дезодорантов-то особо не было, какие были, запахом походили на Дихлофос. И какие дезодоранты, когда у тебя токсикоз?
Тем более когда запах как Дихлофос.
Но наша столовая не воняла, потому что все беременные лежали в ночных сорочках, и платья надевали только трижды в день, на двадцать минут столовой.
А у меня было много платьев. Потому что мама умела хорошо шить, и шила их мне, шила. Я всё думала, почему она меня так балует? - и только потом, уже после родов, я узнала, что моего мужа, маму, папу врачи специально вызвали однажды к себе и предупредили, что эта беременность должна закончиться кем-то одним. Или я, или мой ребёнок.
А я не знала. Жаль. если бы знала, мне бы легче было проходить пытку - назло врачам, которые такую чушь сказали. Я и тогда любила делать многое назло. Назло смерти, например. Особо - смерти, которая нацелилась на моего ребёнка.
….. «- А дальше что?
Галка пожала плечами.
- Будем пугать фрица, пока сможем, - сказала она, - а дальше помрем.
- Страшно? - сказал Сапожников.
- Я знаешь почему в разведку пошла? - спросила Рамона. - Потому что всю жизнь боялась.
- Ты?! - изумился Сапожников.
- Ага... - сказала Рамона. - Я всегда за кого-нибудь боялась. За детей, за чужих жен и мужей, за солдат, за командиров... Когда им что-нибудь угрожает, у меня в кишках холодно... А когда я одна - тут я становлюсь ловкая. Меня теплую не возьмешь. За себя чего бояться? Со мной ничего сделать нельзя. Убьют? Так ведь мне незаметно будет. А в плен захватят, станут пытать?.. Что ж, боль, она и есть боль. Потерплю сколько смогу, потом буду кричать. Громко... Главное, не боюсь ни хрена.»…..
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
Врач пришёл, посмотрел на раскраски, погладил меня по голове и сказал, что я молодец. Что он теперь просто прописывает мне это делать. То-есть рисовать или раскрашивать детские картинки.
И тут же все беременные попросили свои семьи, чтобы им тоже принесли кисти, краски и раскраски. Потому что врач был загадочный и прекрасный. он был армянин, и с бородой. Но нестарый. И мускулы. И вообще…
И вскоре всё отделение рисовало. мы потом ещё выставку сделали.
А я начала учить азбуку Морзе.
Азбука Морзе была нужна не просто так, а чтобы переговариваться с мужем, который приходил ко мне под окна каждый день. Он-то азбуку Морзе знал - и предложил мне так переговариваться.
Потому что мобильных телефонов тогда не было, вот как давно всё это было.
А в отделение, конечно же, никого не пускали, потому что у нас был бесконечный карантин. И вообще тогда мужчин ни под каким видом не пускали в:
- гинекологические отделения
- родильные отделения
- абортарии
- отделения сохранения беременности
если они не врачи, конечно.
И я выучила азбуку Морзе, и мы так переговаривались - один тихий удар пальцами по ладони - точка, два тихих удара - тире. И мы так разговаривали по часу каждый день, я стоя у окна, он под окном, и руки летали, а всё отделение сбегалось к окнам, пытаясь понять, на каком же это языке немых мы разговариваем?
А мудрый врач посмотрел на мою книгу, по которой я изучала Азбуку Морзе, погладил меня по голове и похвалил. И предложил изучать ещё какой-то язык. Иностранный.
Но у меня к иностранным вообще не было таланта. Никакого.
А к азбуке Морзе был талант. И почему я теперь не помню азбуку Морзе? - давно ведь дело было.
Только я всё думаю, что если надо, я её вспомню. А тогда в отделении меня начали называть радисткой.
Время тянулось бесконечно долго, и пытка тянулась каждый день и каждую ночь - и мне казалось, что это никогда не кончится.
Но мой мудрый папа посоветовался с моим мудрым врачом, и они выработали целый план.
Я не помню, как мы начали вязать, но это было частью плана. Папа однажды привёз ниток, крючков и спиц на всю палату - и всё отделение охватила эпидемия вязания.
Медсёстры говорили, что так нельзя,, что рядом абортарий, и негигиенично. Но врач сказал, что они должны будут следить, чтобы это было гигиенично и санитарно - и добавил, что он готов на многое пойти ради этих, нерождённых ещё, детей - и покосился на наши пуза.
……. «- Слушай, - сказала Рамона нежным своим и глуховатым голосом, - мы выиграли войну... Неважно, что я не дожила, но мы выиграли войну, отвечай?
- Да.
- Да, мы выиграли войну, - сказала Рамона. - И я вижу знамя над рейхстагом и фашистские знамена в грязи на мостовой... Знаешь, почему мы выиграли войну, а они проиграли? Потому что нас спасли будущие, еще не рожденные дети... Если бы не они, нам бы не выдержать! Стреляй! - крикнула Рамона. - Стреляй, пока есть пули!
Началась стрельба, и рассвет стал лимонный и лихорадочно прекрасный.
- Запомни! - крикнула Рамона. - Нам без них не выдержать, но и они без нас пропадут!.. «
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
А потом я родила.
Роды были как смерть, и смертью они окончились. Моей смертью, клинической.
Потому что все силы я израсходовала на то, чтобы мой ребёнок выжил, а на себя уже ничего не осталось. И я немного умерла. На некоторое время.
… Я летела над лесом, и лес был голым, как весной, или как после годичного паводка - тогда деревья умирают, от избытка воды. И деревья стояли голые, и стояли они в воде, но деревья эти были почему-то розовыми, а я, летя над ними, не касаясь верхушек, даже поняла, почему они розовые - впереди, по курсу моего полёта, вставало солнце, которое было не розовым, и не рассветным, каким-то холодным, а я всё летела и летела над розовыми этими деревьями.
Я летела вечность, и это было страшнее всего. Потому что когда меня вернули из моего полёта, я сначала избила всех врачей за пытку вечностью, наверное - и потом долго не могла забыть эту вечность. И вспоминать не могла.
У меня и сейчас сжимается кулак в груди, когда я вспоминаю вечность.
Страшнее вечности ничего нет, я знаю давно…
……. «Тут стрельба кончилась, и рассвет опять стал глядеть серым глазом, налитым слезой.
- Давай гляди, - сказала Рамона. - Сейчас снова пойдут... Что-то больно тихо.
Она приподнялась поглядеть, и повалилась на бруствер.
Подполз Сапожников.
- В воронку меня не клади, - сказала Рамона. - В ней воды поллопатки. Дай здесь полежу. Меня отсюда не видно.
Язык у нее стал заплетаться.«
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
Потом я долго лежала в роддоме, и ребёнок мой там тоже был.
Нас боялись выписывать. Я была в плохом состоянии.
Потом я вернулась домой, и вся семья начала бегать за мной и ребёнком, и я начала много бегать, и всё была дома.
И когда уже прошло два месяца после выписки, моя мудрая мама сказала, что мне необходимо куда-то выехать на пару часов. Потому что она просто требует этого от меня. И что два часа моя безудержная лактация как-то выдержит.
Я не знала, куда и зачем мне нужно выехать. Ребёнок ведь сразу стал болеть. И это было всё очень серьёзно.
А мама сказала, что я срочно должна поехать в парикмахерскую и сделать себе новую стрижку. Не то что мне так уж нужна стрижка, но мама просто требует этого от меня.
Вот какая мудрая была у меня мама.
И я выехала в парикмахерскую.
Я вышла на улицу, села в автобус, и поехала. И мне становилось всё хуже и хуже.
Мне становилось страшно. как будто вечность наваливалась на меня - и я сжималась в комочек на сидении автобуса.
Потом я вышла из автобуса. парикмахерская была напротив - нужно было перейти просто по тротуару.
Я стояла у тротуара и смотрела на него. И на противоположную сторону улицы. И на длинный тротуар. Долго стояла. И сердце было в комочек, и улица наваливалась на меня, и каждый идущий мимо человек, был угрозой, и чем-то непонятным.
И я развернулась и пошла назад. Подошёл автобус. Я села в него и, сжавшись в комочек на сидении, поехала домой.
И пока я ехала, мне было так же страшно, как когда я и стояла. И всё это было как вечность, над которой я летела, не касаясь ветвей телом.
… давно умерли мои мудрые мама и папа.
Когда умер мой мудрый врач - полгорода пришло его хоронить. Его гроб несли дети, которых он спасал, когда они были ещё нерождёнными.
Я стала старой. У меня есть дети и внуки.
Почти три года я живу на войне. Я не воюю, но я живу в рейсах по фронту. Я привыкла смотреть, я знаю, что нельзя на обочину, что надо смотреть под ноги, вокруг тоже надо смотреть, и надо всё время отмечать, где ты и где фронт, и откуда чего ждать…
Я редко бываю в Киеве - а если бываю, то всё по делам, и всё с кем-то из команды или из семьи. Я почему-то всё время прошу кого-то поехать со мной. И мои команда и семья посмеиваются:
- О, Леди не должна выезжать без свиты.
Нам нужно ездить очень быстро, поэтому чаще всего мы ездим на машинах. Мне несколько раз предложили срезать пробки на метро - но я сказала, что не могу в метро, у меня там начинается сердечный приступ.
Это правда. У меня в метро начинается приступ. У меня колотится сердце, и я перестаю дышать.
... Сегодня я вдруг оказалась одна. Мне надо было выйти из помещения, спуститься по ступенькам, пройти по двору, перейти улицу по пешеходному переходу, пройти по аккуратной асфальтовой дорожке, войти в ещё один двор, пройти его, подойти к крыльцу, подняться по ступенькам и войти в дверь. Всего от силы десять минут.
Я вышла за дверь, спустилась по ступенькам, и поняла, что я не могу.
Я не могла идти дальше, но идти надо было.
И я пошла. осторожными шагами, отмечая сжимающееся сердце - и всё сильнее оно сжималось с каждым шагом.
Я смотрела под ноги и вокруг, отмечая мелочи - вот бумажка на земле, вот сигаретная пачка, почему она здесь лежит?
Пробежала собака. Я напряглась.
Меня обогнала коляска. Коляску катила молодая мама - такая же прелестная и растерянная от того, что с ней случилось совсем недавно, как и я тогда, когда я родила своего первого ребёнка - и я тревожно подняла плечи, нависнув над этой мамой и коляской, недоумевая, что они тут делают, а вдруг……
а если…….
успеет ли она прикрыть собой………
Я подошла к пешеходному переходу и остановилась.
Я очнулась, когда услышала сигналы с двух сторон. оказывается, я уже встала на переход, и машины стояли, ожидая, пока я пройду, а я всё не шла.
Я торопливо им кивнула, благодаря - и быстро пошагала через «зебру». Мне оставалось совсем немного. Ещё пять минут. Скоро спасительная дверь. Там стены, и люди, которых я знаю…
Мне было страшно. Мне было так страшно, словно вечность наваливалась на меня, и я снова летела над розовыми деревьями к солнцу.
И длилось это пять минут.
И было это - вечность.
… Я много слышала об этом, и чаще всего слушала, скептически пряча улыбку.
Но сегодня это случилось со мной…
……. «- Рамона, когда ты умрешь, мне что тогда делать? - спросил Сапожников. Она вдруг сказала совершенно отчетливо с силой:
- Иди! Иди и скажи им... История складывается из наших биографий. Какие мы - такая история. Другого материала у нее нет!.......
...Сапожников открыл глаза и долго курил в темноте.»
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
https://www.facebook.com/fondDM/posts/1815074362084667
Реквизиты Ф.О.Н.Да Дианы Макаровой.
На улице он понял, что, в сущности, еще не жил»
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)
Я много слышала об этом, и чаще всего слушала, скептически пряча улыбку.
Но сегодня это случилось со мной…
…- Один кричит во сне, другой стонет. Один не может спать на белых простынях. Снимает, тогда засыпает. Бужу - говорю, сыночек, зачем простыню снял? Он мне во сне бормочет - мама, я же грязный, и броник, берцы… Нельзя белые простыни.
- Ходят куда-то, как-то борются?
- Пытались. Спорт, качалки, борьба. Ничего не помогает. Чаще всего сидят в четырёх стенах. Просят стучать, когда вхожу. А если захожу, чтобы разбудить, стою у дверей и говорю - мальчики, просыпайтесь. Если стоять рядом, могут со сна ударить. От испуга, что ли… Но они же на фронте ничего не боялись!
Два сына. У каждого была своя мясорубка.
- Он, когда первый раз в отпуск пришёл, мы пошли вместе в супермаркет. Так он стал и не мог двинуться с места. Так и простоял, пока я сметала прилавки. Руки в кулаки, желваки играют. Потом, конечно, извинился. Сказал, что сам не ожидал.
Полтора года на первой линии, на нолях, а то и на минусе.
- Мне надо было купить билет, я пришёл на вокзал. Зашёл, а тут люди. Очень много людей. Я стоял в углу и не мог сдвинуться с места. Сам не понимал - ну, чего я их боюсь? И не боюсь я их вообще. Мне после Песок бояться чего-нибудь смешно. Я в аэропорте две недели продержался в самые страшные дни. А тут стоял и сдвинуться с места не мог. Так и не купил билет тогда.
- А как уехал?
- Как-то уехал…
…..... «- Кто живой? - спросила Рамона. - Эй, кто живой?
Никто не откликнулся. Тогда Сапожников подошел к ней, тихонько опустился в воронку и сказал ей на ухо:
- Рамона...
Галка оглянулась.
- А ведь мы с тобой вдвоем остались, - сказал Сапожников.
- Вдвоем, - согласилась Рамона. - Теперь у нас пойдет хорошая жизнь. Как на курорте... Детей мы эвакуировали, мужчины наши убиты, бояться нам нечего... «
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
Всё это понятно, всё объяснимо. Когда-то я сама проходила через подобное.
… я носила первую беременность. Было люто.
За первые три месяца я похудела на семь килограммов, и тогда меня положили в больницу.
Так дальше я всю беременность в больницах и провела.
Я теряла ребёнка каждый день, и каждый день начинался для меня с пытки. И это был день пытки, и меня ждали ночи пыток. Я ненавидела уже эту пытку, но вместе с тем, я не хотела, чтобы она прекратилась. Я хотела выносить ребёнка.
Бабушка говорила, что одну таку пытку в своей жизни она не выдержала. У бабушки было восемь детей, первая умерла в десять лет, и бабушка всегда помнила о ней, и никогда не ела яблок до Спаса, а то Верочке в раю яблочек не достанется.
Всего восемь беременностей, и плюс одну пытку она не выдержала. Я хотела выдержать пытку. Мне нужен был мой ребёнок. И я терпела.
Психологии как таковой не было тогда даже в зародыше, но была интуиция, и я её включила.
Она сама включилась и попросила у меня каких-нибудь занятий, чтобы я могла как-то переключаться. Я спросила у интуиции, каких ей занятий, ей было всё равно, но в принципе ей тут же захотелось детских раскрасок. И я попросила у семьи детских раскрасок, краски и кисти.
Семья готова была включить мне дополнительное солнце, и звёзды принести в решете - поэтому, услышав мою интуицию, облегчённо вздохнула и выслала папу за всеми этими рисовальными принадлежностями.
Это сейчас нас чуть что - психологи зовут к краскам и кистям, надо это, не надо, одним это подходит, другим вовсе нет - но наши психологи считают это дело панацеей для всех.
А тогда все остальные пытуемые, лёжа пузами кверху (нам нельзя было сильно много ходить, а всё лежать) покрутили пальцами у виска и начали смеяться, придерживая страдающие пуза. А я сползла с кровати, прошаркала к мойке, набрала воды в чашку, разложила кисти и краски на столе у окна и развернула первую раскраску.
Пришла медсестра и покрутила пальцем у виска. И пошла за врачом.
Врач был умный, он даже мудрый был врач. Например, он нам запрещал выползать в столовую в халатах и ночных сорочках под ними. Просил надевать платья. Платья, ага…
Это сейчас на беременность готовится целый гардероб, платья, штанишки, маечки, а тогда беременной полагалось всего одно платье (чего зря деньги тратить?), и все семь месяцев, когда пузо, беременная ходила в этом платье, и, кстати, очень воняла. Дезодорантов-то особо не было, какие были, запахом походили на Дихлофос. И какие дезодоранты, когда у тебя токсикоз?
Тем более когда запах как Дихлофос.
Но наша столовая не воняла, потому что все беременные лежали в ночных сорочках, и платья надевали только трижды в день, на двадцать минут столовой.
А у меня было много платьев. Потому что мама умела хорошо шить, и шила их мне, шила. Я всё думала, почему она меня так балует? - и только потом, уже после родов, я узнала, что моего мужа, маму, папу врачи специально вызвали однажды к себе и предупредили, что эта беременность должна закончиться кем-то одним. Или я, или мой ребёнок.
А я не знала. Жаль. если бы знала, мне бы легче было проходить пытку - назло врачам, которые такую чушь сказали. Я и тогда любила делать многое назло. Назло смерти, например. Особо - смерти, которая нацелилась на моего ребёнка.
….. «- А дальше что?
Галка пожала плечами.
- Будем пугать фрица, пока сможем, - сказала она, - а дальше помрем.
- Страшно? - сказал Сапожников.
- Я знаешь почему в разведку пошла? - спросила Рамона. - Потому что всю жизнь боялась.
- Ты?! - изумился Сапожников.
- Ага... - сказала Рамона. - Я всегда за кого-нибудь боялась. За детей, за чужих жен и мужей, за солдат, за командиров... Когда им что-нибудь угрожает, у меня в кишках холодно... А когда я одна - тут я становлюсь ловкая. Меня теплую не возьмешь. За себя чего бояться? Со мной ничего сделать нельзя. Убьют? Так ведь мне незаметно будет. А в плен захватят, станут пытать?.. Что ж, боль, она и есть боль. Потерплю сколько смогу, потом буду кричать. Громко... Главное, не боюсь ни хрена.»…..
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
Врач пришёл, посмотрел на раскраски, погладил меня по голове и сказал, что я молодец. Что он теперь просто прописывает мне это делать. То-есть рисовать или раскрашивать детские картинки.
И тут же все беременные попросили свои семьи, чтобы им тоже принесли кисти, краски и раскраски. Потому что врач был загадочный и прекрасный. он был армянин, и с бородой. Но нестарый. И мускулы. И вообще…
И вскоре всё отделение рисовало. мы потом ещё выставку сделали.
А я начала учить азбуку Морзе.
Азбука Морзе была нужна не просто так, а чтобы переговариваться с мужем, который приходил ко мне под окна каждый день. Он-то азбуку Морзе знал - и предложил мне так переговариваться.
Потому что мобильных телефонов тогда не было, вот как давно всё это было.
А в отделение, конечно же, никого не пускали, потому что у нас был бесконечный карантин. И вообще тогда мужчин ни под каким видом не пускали в:
- гинекологические отделения
- родильные отделения
- абортарии
- отделения сохранения беременности
если они не врачи, конечно.
И я выучила азбуку Морзе, и мы так переговаривались - один тихий удар пальцами по ладони - точка, два тихих удара - тире. И мы так разговаривали по часу каждый день, я стоя у окна, он под окном, и руки летали, а всё отделение сбегалось к окнам, пытаясь понять, на каком же это языке немых мы разговариваем?
А мудрый врач посмотрел на мою книгу, по которой я изучала Азбуку Морзе, погладил меня по голове и похвалил. И предложил изучать ещё какой-то язык. Иностранный.
Но у меня к иностранным вообще не было таланта. Никакого.
А к азбуке Морзе был талант. И почему я теперь не помню азбуку Морзе? - давно ведь дело было.
Только я всё думаю, что если надо, я её вспомню. А тогда в отделении меня начали называть радисткой.
Время тянулось бесконечно долго, и пытка тянулась каждый день и каждую ночь - и мне казалось, что это никогда не кончится.
Но мой мудрый папа посоветовался с моим мудрым врачом, и они выработали целый план.
Я не помню, как мы начали вязать, но это было частью плана. Папа однажды привёз ниток, крючков и спиц на всю палату - и всё отделение охватила эпидемия вязания.
Медсёстры говорили, что так нельзя,, что рядом абортарий, и негигиенично. Но врач сказал, что они должны будут следить, чтобы это было гигиенично и санитарно - и добавил, что он готов на многое пойти ради этих, нерождённых ещё, детей - и покосился на наши пуза.
……. «- Слушай, - сказала Рамона нежным своим и глуховатым голосом, - мы выиграли войну... Неважно, что я не дожила, но мы выиграли войну, отвечай?
- Да.
- Да, мы выиграли войну, - сказала Рамона. - И я вижу знамя над рейхстагом и фашистские знамена в грязи на мостовой... Знаешь, почему мы выиграли войну, а они проиграли? Потому что нас спасли будущие, еще не рожденные дети... Если бы не они, нам бы не выдержать! Стреляй! - крикнула Рамона. - Стреляй, пока есть пули!
Началась стрельба, и рассвет стал лимонный и лихорадочно прекрасный.
- Запомни! - крикнула Рамона. - Нам без них не выдержать, но и они без нас пропадут!.. «
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
А потом я родила.
Роды были как смерть, и смертью они окончились. Моей смертью, клинической.
Потому что все силы я израсходовала на то, чтобы мой ребёнок выжил, а на себя уже ничего не осталось. И я немного умерла. На некоторое время.
… Я летела над лесом, и лес был голым, как весной, или как после годичного паводка - тогда деревья умирают, от избытка воды. И деревья стояли голые, и стояли они в воде, но деревья эти были почему-то розовыми, а я, летя над ними, не касаясь верхушек, даже поняла, почему они розовые - впереди, по курсу моего полёта, вставало солнце, которое было не розовым, и не рассветным, каким-то холодным, а я всё летела и летела над розовыми этими деревьями.
Я летела вечность, и это было страшнее всего. Потому что когда меня вернули из моего полёта, я сначала избила всех врачей за пытку вечностью, наверное - и потом долго не могла забыть эту вечность. И вспоминать не могла.
У меня и сейчас сжимается кулак в груди, когда я вспоминаю вечность.
Страшнее вечности ничего нет, я знаю давно…
……. «Тут стрельба кончилась, и рассвет опять стал глядеть серым глазом, налитым слезой.
- Давай гляди, - сказала Рамона. - Сейчас снова пойдут... Что-то больно тихо.
Она приподнялась поглядеть, и повалилась на бруствер.
Подполз Сапожников.
- В воронку меня не клади, - сказала Рамона. - В ней воды поллопатки. Дай здесь полежу. Меня отсюда не видно.
Язык у нее стал заплетаться.«
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
Потом я долго лежала в роддоме, и ребёнок мой там тоже был.
Нас боялись выписывать. Я была в плохом состоянии.
Потом я вернулась домой, и вся семья начала бегать за мной и ребёнком, и я начала много бегать, и всё была дома.
И когда уже прошло два месяца после выписки, моя мудрая мама сказала, что мне необходимо куда-то выехать на пару часов. Потому что она просто требует этого от меня. И что два часа моя безудержная лактация как-то выдержит.
Я не знала, куда и зачем мне нужно выехать. Ребёнок ведь сразу стал болеть. И это было всё очень серьёзно.
А мама сказала, что я срочно должна поехать в парикмахерскую и сделать себе новую стрижку. Не то что мне так уж нужна стрижка, но мама просто требует этого от меня.
Вот какая мудрая была у меня мама.
И я выехала в парикмахерскую.
Я вышла на улицу, села в автобус, и поехала. И мне становилось всё хуже и хуже.
Мне становилось страшно. как будто вечность наваливалась на меня - и я сжималась в комочек на сидении автобуса.
Потом я вышла из автобуса. парикмахерская была напротив - нужно было перейти просто по тротуару.
Я стояла у тротуара и смотрела на него. И на противоположную сторону улицы. И на длинный тротуар. Долго стояла. И сердце было в комочек, и улица наваливалась на меня, и каждый идущий мимо человек, был угрозой, и чем-то непонятным.
И я развернулась и пошла назад. Подошёл автобус. Я села в него и, сжавшись в комочек на сидении, поехала домой.
И пока я ехала, мне было так же страшно, как когда я и стояла. И всё это было как вечность, над которой я летела, не касаясь ветвей телом.
… давно умерли мои мудрые мама и папа.
Когда умер мой мудрый врач - полгорода пришло его хоронить. Его гроб несли дети, которых он спасал, когда они были ещё нерождёнными.
Я стала старой. У меня есть дети и внуки.
Почти три года я живу на войне. Я не воюю, но я живу в рейсах по фронту. Я привыкла смотреть, я знаю, что нельзя на обочину, что надо смотреть под ноги, вокруг тоже надо смотреть, и надо всё время отмечать, где ты и где фронт, и откуда чего ждать…
Я редко бываю в Киеве - а если бываю, то всё по делам, и всё с кем-то из команды или из семьи. Я почему-то всё время прошу кого-то поехать со мной. И мои команда и семья посмеиваются:
- О, Леди не должна выезжать без свиты.
Нам нужно ездить очень быстро, поэтому чаще всего мы ездим на машинах. Мне несколько раз предложили срезать пробки на метро - но я сказала, что не могу в метро, у меня там начинается сердечный приступ.
Это правда. У меня в метро начинается приступ. У меня колотится сердце, и я перестаю дышать.
... Сегодня я вдруг оказалась одна. Мне надо было выйти из помещения, спуститься по ступенькам, пройти по двору, перейти улицу по пешеходному переходу, пройти по аккуратной асфальтовой дорожке, войти в ещё один двор, пройти его, подойти к крыльцу, подняться по ступенькам и войти в дверь. Всего от силы десять минут.
Я вышла за дверь, спустилась по ступенькам, и поняла, что я не могу.
Я не могла идти дальше, но идти надо было.
И я пошла. осторожными шагами, отмечая сжимающееся сердце - и всё сильнее оно сжималось с каждым шагом.
Я смотрела под ноги и вокруг, отмечая мелочи - вот бумажка на земле, вот сигаретная пачка, почему она здесь лежит?
Пробежала собака. Я напряглась.
Меня обогнала коляска. Коляску катила молодая мама - такая же прелестная и растерянная от того, что с ней случилось совсем недавно, как и я тогда, когда я родила своего первого ребёнка - и я тревожно подняла плечи, нависнув над этой мамой и коляской, недоумевая, что они тут делают, а вдруг……
а если…….
успеет ли она прикрыть собой………
Я подошла к пешеходному переходу и остановилась.
Я очнулась, когда услышала сигналы с двух сторон. оказывается, я уже встала на переход, и машины стояли, ожидая, пока я пройду, а я всё не шла.
Я торопливо им кивнула, благодаря - и быстро пошагала через «зебру». Мне оставалось совсем немного. Ещё пять минут. Скоро спасительная дверь. Там стены, и люди, которых я знаю…
Мне было страшно. Мне было так страшно, словно вечность наваливалась на меня, и я снова летела над розовыми деревьями к солнцу.
И длилось это пять минут.
И было это - вечность.
… Я много слышала об этом, и чаще всего слушала, скептически пряча улыбку.
Но сегодня это случилось со мной…
……. «- Рамона, когда ты умрешь, мне что тогда делать? - спросил Сапожников. Она вдруг сказала совершенно отчетливо с силой:
- Иди! Иди и скажи им... История складывается из наших биографий. Какие мы - такая история. Другого материала у нее нет!.......
...Сапожников открыл глаза и долго курил в темноте.»
(Михаил Анчаров, «Самшитовый лес»)…….
https://www.facebook.com/fondDM/posts/1815074362084667
Реквизиты Ф.О.Н.Да Дианы Макаровой.