На пути к информационной функции речи
Уже скоро месяц, как дочка начала говорить о себе в первом лице - "я". Но "начала говорить о себе в первом лице" еще не означает "перестала говорить о себе в третьем лице". Она по-прежнему использует третье лицо, причем достаточно часто, т.е. в каких-то случаях говорит о себе "я", а в каких-то - "Маня". И интересно разобраться, в каких именно - как.
По моим наблюдениям, доча говорит о себе в первом лице в том случае, когда пользуется тем, что Пиаже обозначил как "эгоцентрическую речь", т.е. говорит для себя самой, реализуя не потребность речевого общения, которая еще не сформировалась, а потребность просто говорить. Эгоцентрическая речь безразлична к постороннему слушателю и не предполагает участия собеседника. Ее слушатель - сам говорящий. Даже если попытаться на нее отреагировать, диалога не получится: слова "собеседников" останутся в параллельных пространствах. В более старшем возрасте, когда дети начинают взаимодействовать со сверстниками, такая речь у них может выстраиваться в "коллективные монологи", отличающиеся и даже противоположенные "социализированной речи", т.е. каждый говорит что-то свое, зачастую формально вроде бы и сообщает нечто другому, но не дожидается ответа и даже не особо интересуется реакцией на сказанное. Выготский указал место эгоцентрической речи как переходное от внешней речи к внутренней, и далее - к мысли. Машенька иногда выдает под это дело вполне законченные по звучанию мысли. Так, например, недавно, на "день фашиста", мы гуляли всей семьей в дендрарии, - она то и дело убегала к кустам, трогала траву и скукоженные листья, то цветок клевера сорвет - мне сунет, то какой-то мусор подобрать пытается, и вдруг: "Ой! Я забыла мою маму!" И тут же ищет глазами Надю, которая успела отбрести куда-то в сторону, а найдя, бежит к ней, хватает за руку и ведет в общую кучу. Или я сам отошел в сторону, чтобы покурить без детского присутствия, и уже слышу: "Ой! Я забыла моего папу!" И, словно пастух к отбившейся от стада скотине, дочь поспешает теперь уже ко мне. В других случаях, когда она возится дома с игрушками, такая речь бывает очень обрывочной, пересыпанной не имеющими, по-видимому, значения словами-однодневками, которые упорно повторяются снова и снова, чтобы после окончания игры уже не прозвучать никогда. И хоть она болтает в такие моменты без умолку, что-то понять из ее речи часто невозможно. Впрочем, как уже было сказано, эта речь и не рассчитана на чье-то понимание.
А вот когда Маша желает быть понятой, когда она специально сообщает нам о чем-то, - и это всегда подразумевает требование от нас какого-то действия, - тогда она (теперь уже не всегда, но все еще часто) начинает говорить о себе в третьем лице: "Маня намокла" (играла с водой над раковиной и намочила майку - надо переодеть), "Маня боится" (требуется увести или унести ее от источника страха), "Маня будет пигать" (пусти - не мешай прыгать на диване!). Третье лицо о себе здесь соответствует суггестивному "мы" с тем, к кому обращена речь-предписание, более того - создает суггестию: дочь как бы отказывается от уже найденного ею своего "я", чтобы снова оказаться в поле действия нерасчлененного "мы", а значит, вместе со своим собеседником, она смотрит на себя со стороны.
Понимание суггестивного "мы" как "мы" двойственного (а не множественного) числа, о чем я как раз недавно писал ( 1, 2), позволяет поставить оба описанных речевых механизма рядом. Второй из них - на самом деле первый, более ранний, более глубокий. Когда мы в этом случае говорим "смотрит на себя со стороны", то должны понимать, что того, кто смотрит, не существует как субъекта, его отстраненность вынужденная и вовсе не связана с внутренней раздвоенностью, рефлексией. Это придёт позже. Раздвоенность есть, но иного рода - это раздвоенность двойственного "мы". А вот, когда эта объективная раздвоенность переносится внутрь индивида, тогда и появляется субъект, "я". Индивид раздваивается внутри себя, становится зеркалом самого себя, как ранее был зеркалом другого. Но будучи зеркалом другого, он сам был другим, процесс отражения был разорван, не помещался в нем полностью, он был только частью этого процесса и не мог охватить его в целом. Не было субъекта, но это значит, что не было и объекта - как объекта, независимо существующего, не было реальности, не было бытия. Теперь все это появляется, а вместе с этим появляется и возможность отражения действительности - главная предпосылка познания. Или, другими словами, над суггестивной функцией речи начинает надстраиваться её информационная функция.
И пусть пока что эгоцентрическая речь Маши далеко не всегда вразумительна и часто связана с придуманными, ничего в действительности не означающими словами, - эти слова для того и продуцируются, чтобы быть соотнесенными с реальностью. В конце концов, это только игра. Другие примеры (как высказывания в дендрарии) уже достаточно точно фиксируют отражение ее сознанием действительной ситуации.
По моим наблюдениям, доча говорит о себе в первом лице в том случае, когда пользуется тем, что Пиаже обозначил как "эгоцентрическую речь", т.е. говорит для себя самой, реализуя не потребность речевого общения, которая еще не сформировалась, а потребность просто говорить. Эгоцентрическая речь безразлична к постороннему слушателю и не предполагает участия собеседника. Ее слушатель - сам говорящий. Даже если попытаться на нее отреагировать, диалога не получится: слова "собеседников" останутся в параллельных пространствах. В более старшем возрасте, когда дети начинают взаимодействовать со сверстниками, такая речь у них может выстраиваться в "коллективные монологи", отличающиеся и даже противоположенные "социализированной речи", т.е. каждый говорит что-то свое, зачастую формально вроде бы и сообщает нечто другому, но не дожидается ответа и даже не особо интересуется реакцией на сказанное. Выготский указал место эгоцентрической речи как переходное от внешней речи к внутренней, и далее - к мысли. Машенька иногда выдает под это дело вполне законченные по звучанию мысли. Так, например, недавно, на "день фашиста", мы гуляли всей семьей в дендрарии, - она то и дело убегала к кустам, трогала траву и скукоженные листья, то цветок клевера сорвет - мне сунет, то какой-то мусор подобрать пытается, и вдруг: "Ой! Я забыла мою маму!" И тут же ищет глазами Надю, которая успела отбрести куда-то в сторону, а найдя, бежит к ней, хватает за руку и ведет в общую кучу. Или я сам отошел в сторону, чтобы покурить без детского присутствия, и уже слышу: "Ой! Я забыла моего папу!" И, словно пастух к отбившейся от стада скотине, дочь поспешает теперь уже ко мне. В других случаях, когда она возится дома с игрушками, такая речь бывает очень обрывочной, пересыпанной не имеющими, по-видимому, значения словами-однодневками, которые упорно повторяются снова и снова, чтобы после окончания игры уже не прозвучать никогда. И хоть она болтает в такие моменты без умолку, что-то понять из ее речи часто невозможно. Впрочем, как уже было сказано, эта речь и не рассчитана на чье-то понимание.
А вот когда Маша желает быть понятой, когда она специально сообщает нам о чем-то, - и это всегда подразумевает требование от нас какого-то действия, - тогда она (теперь уже не всегда, но все еще часто) начинает говорить о себе в третьем лице: "Маня намокла" (играла с водой над раковиной и намочила майку - надо переодеть), "Маня боится" (требуется увести или унести ее от источника страха), "Маня будет пигать" (пусти - не мешай прыгать на диване!). Третье лицо о себе здесь соответствует суггестивному "мы" с тем, к кому обращена речь-предписание, более того - создает суггестию: дочь как бы отказывается от уже найденного ею своего "я", чтобы снова оказаться в поле действия нерасчлененного "мы", а значит, вместе со своим собеседником, она смотрит на себя со стороны.
Понимание суггестивного "мы" как "мы" двойственного (а не множественного) числа, о чем я как раз недавно писал ( 1, 2), позволяет поставить оба описанных речевых механизма рядом. Второй из них - на самом деле первый, более ранний, более глубокий. Когда мы в этом случае говорим "смотрит на себя со стороны", то должны понимать, что того, кто смотрит, не существует как субъекта, его отстраненность вынужденная и вовсе не связана с внутренней раздвоенностью, рефлексией. Это придёт позже. Раздвоенность есть, но иного рода - это раздвоенность двойственного "мы". А вот, когда эта объективная раздвоенность переносится внутрь индивида, тогда и появляется субъект, "я". Индивид раздваивается внутри себя, становится зеркалом самого себя, как ранее был зеркалом другого. Но будучи зеркалом другого, он сам был другим, процесс отражения был разорван, не помещался в нем полностью, он был только частью этого процесса и не мог охватить его в целом. Не было субъекта, но это значит, что не было и объекта - как объекта, независимо существующего, не было реальности, не было бытия. Теперь все это появляется, а вместе с этим появляется и возможность отражения действительности - главная предпосылка познания. Или, другими словами, над суггестивной функцией речи начинает надстраиваться её информационная функция.
И пусть пока что эгоцентрическая речь Маши далеко не всегда вразумительна и часто связана с придуманными, ничего в действительности не означающими словами, - эти слова для того и продуцируются, чтобы быть соотнесенными с реальностью. В конце концов, это только игра. Другие примеры (как высказывания в дендрарии) уже достаточно точно фиксируют отражение ее сознанием действительной ситуации.