Литературная классика в идеологиях культуры и в массовом чтении
Вопреки распространенным иллюзиям носителей письменной (книжной) культуры, "классические авторы" - если брать новейшее время и выйти за пределы программного чтения школьников - никогда не преобладали в круге чтения каких бы то ни было читательских групп, равно как и в составе домашних книжных собраний, в структуре читаемого абонентами публичных библиотек. Напротив, индексом социальных перемен - и способности тех или иных групп к динамике - на протяжении как минимум двух последних веков всегда была литература, современная по проблематике и массовая по характеру обращения к читателю, по маршрутам и масштабам циркуляции в обществе.
Эта массовая словесность - литература нравоописательная и нравоучительная. Ее жанровая принадлежность жестко задана автором и безошибочно опознается читателями: в основе тут - динамичный сюжет и активный, показанный через события и поступки главный герой. Она опирается на эстетику отражения-подражания, "реалистична" как по поэтике, так и по объекту внимания (среди ее предметов, если вообще не в центре действия, обязательно имеется социальная периферия или маргиналия: жизнь выпавших из нормы, непривилегированных групп, "дно" общества и "неприятные", запретные, "непубликуемые" стороны реальности - "ужасное", "уродливое", "грубое" или повышенно-экспрессивное, "трогательное", в том числе - по языку). Она критична по социальной направленности, но моралистична по идейному заряду и оптимистична по проблемной развязке. Наконец, она - и в этом еще одна ее связь с актуальным временем - нередко публикуется в регулярных выпусках серийного издания или в текущей периодике (и даже чаще не в идейно-ангажированном "толстом" журнале, а в бульварном "тонком" либо в популярной газете), а кроме того - доходит до читателя, минуя специализированные группы рецензентов, рекомендателей и интерпретаторов (литературную критику).
Так оно было в истории. Скажем, в антиклассицистической пуританской словесности в Англии или в литературной продукции пиетистских кругов в Германии, давших в совокупности мощный толчок развитию самого жанра нравоописательного и социально-критического романа - британского буржуазного novel, противостоящего аристократическому (придворному, салонному), костюмированно-историческому romance, немецкого Bildungsroman, французского roman-feuilleton типа произведений Эжена Сю, вместе с водевилем и мелодрамой повлиявшего на эпопею Бальзака и Золя. Так обстоит дело и сейчас.
По данным социологов Государственной библиотеки имени В.И.Ленина, изучавших домашние библиотеки начала-середины 1980-х годов, произведения дореволюционной литературы присутствовали, в лучшем случае, в одной из четырех тогдашних библиотек объемом более 100 книг (трех книжных полок), а суперклассические имена далекого прошлого (Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов, Гоголь, Лермонтов) лидировали только среди авторов, чьи собрания сочинений респонденты хотели бы (но, по условиям дефицита той поры, не имели возможности) купить. Иначе говоря, эти авторы и издания были авторитетны прежде всего для новых массовых книгособирателей 70-х - начала 80-х годов (а их книжные собрания составляли 70 процентов имевшихся тогда в стране личных и семейных библиотек); еще одна группа "приверженцев" классики - учащиеся, то есть дети этих самых новых книгособирателей [1]. В середине 90-х годов (данные общероссийских опросов ВЦИОМ 1993-1994 гг.) в списке разрядов литературы, наиболее популярных у читателей, классика, которую чаще других жанров и разделов литературы читает, по их признанию, 11 процентов опрошенных россиян и особенно - более образованные женщины старше среднего возраста, значительно уступает приключенческой литературе (16 процентов), детективу, любовной прозе, историческим романам и мемуарам (по 27 процентов). В списке "любимых писателей" (исследование ВЦИОМ в июле 1994 года; проценты к числу ответивших на вопрос, при том, что двое из пяти опрошенных не дали на него ответа) Л.Н.Толстой стоит рядом с Д.Х.Чейзом (7 и 6 процентов соответственно), Пикуль - с Пушкиным (по 5 процентов), а Дюма - с Солженицыным (4 и 3 процента).
В этих последних, относящихся к нынешнему времени случаях перед нами - один из общецивилизационных эффектов урбанизации и социальной мобильности 1960-1980-х годов, городской, образовательной и жилищной "революций" этого времени [2]. Классика тут, вместе с функционально близкими к ней поэзией и исторической литературой, - символ социальной полноценности, новой идентичности, символический пароль при вхождении индивида - но прежде всего семьи - в социальную структуру общества, в ее более высокие (городские, столичные) слои. В макросоциальном плане перед нами эффект массовизации образования, престижных символов культуры и т.п. при переходе страны к городскому образу жизни, на что указывает сам характер типового на тот момент книгопокупательского запроса (собрания сочинений и представительные двух-трехтомники "проверенного временем" избранного - солидный, надежный и недорогой комплект книжной культуры, легко, кстати, различимый на фото- и телепортретах многих уже сегодняшних деятелей политической и социальной сцены). Имеется в виду советская модель государственно-централизованной, военно-промышленной и топливно-сырьевой урбанизации с ее резким разрывом между столицей и несколькими крупнейшими привилегированными городами, с одной стороны, и всей остальной "провинцией" ("глушью", "глубинкой") - с другой.
В 1990-е годы социальный динамизм, получивший в России к этому времени известную возможность свободного, легального и публичного проявления, выражается, среди прочего, в поиске более инициативными группами общества соответствующих поведенческих моделей, символических образцов идентификации. В большой мере именно отсюда идет интерес молодых респондентов, с одной стороны, к литературным конструкциям, которые воплощают, продумывают, обсуждают, рационализируют образцы активного действия, успеха, жизненной состоятельности, нередко проецируя их на утопический фон (составляющий основу чтения мужчин наиболее активного возраста авантюрный роман, детектив и боевик, научная фантастика с ведущим мужским героем), а с другой - к сюжетам и фигурам, представляющим возможности и коллизии взаимности, нерепрессивного по отношению к партнеру и не цензурируемого в индивидуальном и в социальном плане эмоционального переживания и выражения, которые оцивилизовывают "природную", "стихийную" чувственность ("дамский", "любовный" или "розовый" роман).
Но и классика, демонстративно представляемая в нормативных поэтиках и традиционалистских манифестах обобщенным образом устойчивости в изменении, в новое и новейшее время лишена какой бы то ни было смысловой однозначности. Как ни парадоксально, именно она выступает импульсом и объектом самых разных интерпретаций, конкурирующих друг с другом в современности и постоянно сменяющих одна другую в диахронии. Больше того, к какому бы периоду новейшей истории и к какому бы из регионов западного мира ни обратился исследователь культуры, он фактически всегда имеет дело с несколькими разновидностями классики - с разными ее образами и функциональными трактовками в идейном и символическом обиходе различных групп.
Само понятие "классические авторы" (метафора социальной иерархии в ретроспективных оценках культуры) восходит к поздней античности. Эта семантическая конструкция "классического", в целом надолго сохраняя для европейских языков двойное значение "образцового" и "относящегося к античной культуре", претерпевает многообразные превращения на всем протяжении эпохи культурного традиционализма в Европе вплоть до XVIII века, а в отдельных регионах и до девятнадцатого столетия, когда общелитературный пассеизм сменяется - у европейских романтиков, позднее у Бодлера, Рембо и других "проклятых поэтов", у Ницше - конфликтующей и, вместе с тем, неразрывной с ним авангардистской идеологией современности, культурным проектом "модерности" (modernity) [3]. Но полноту функционального смысла для автономизирующегося социального института светской и общедоступной литературы (этими, чисто литературными аспектами темы здесь придется пожертвовать), равно как и для особого измерения жизни общества, программ его развития, получивших с этого времени универсальный титул "культуры", идея классики приобретает в рамках становления национальных государств в Европе XVII-XVIII веков. Понятие и проект появления, создания собственных - "новых" (по образцу античных "древних" и в соревновании с ними) и "национальных" (по образцу имперско-латинских и в отталкивании от них) - классических писателей, вместе с соответствующим набором лингвистических идей, программ выработки единого литературного языка, входят в круг символов и атрибутов национальной государственности и культурной идентичности нации.
Раньше других в Европе на этот путь вступает Франция. За ней и, во многом, в соперничестве и конфликте с ней, в борьбе с "галломанией" собственных высокопоставленных слоев, властных и элитных структур, с конца XVIII и на протяжении всего XIX веков следуют страны "запоздалой", "отсроченной" или "догоняющей" модернизации - Германия, Италия, Испания, Россия и весь восточно-европейский ареал. (От взаимодействия в этих движениях антично-классического, национально-языческого и - противостоящего им обоим как "новое" "древнему" - универсально-христианского, равно как от всего комплекса параллельных процессов секуляризации культуры и, напротив, явлений религиозного фундаментализма в обществе, тут тоже приходится, при всей их значимости, отвлечься).
Понятие классики может - в качестве, например, заявки на титул полноценной нации - утопически проецироваться в будущее (мечта о "собственных Платонах" у М.Ломоносова), употребляться в императивной модальности (вроде заклинания "Должны быть все-таки святыни //В любой значительной стране" у Я.Смелякова) или консервативно-идеологически переноситься на прошлое (в духе "У нас была великая эпоха" Э.Лимонова); известный арабист Г.Э. фон Грюнебаум говорит по сходному поводу о "регрессивном" и "динамическом" классицизме [4]. Это понятие может, опять-таки, отсылать к собственной истории или к "чужому" прошедшему (Грюнебаум именует подобные случаи ортогенетическим и гетерогенетическим классицизмом). Но в любом случае идея классики относится к специфическому обиходу идеологически-возбужденных и ангажированных групп, связанных с репродуктивными подсистемами общества (образование, культура, отчасти - средства массовой информации) и претендующих на высокий статус, просвещение власти и смягчение нравов "народа". Здесь можно в общем смысле говорить об "интеллигенции" [5].
Классика в таких случаях (точнее - национальная классика в ряду высших национальных достижений, в совокупности национального достояния в целом) входит в структуру конфронтирующих друг с другом групповых программ развития и доминантных символов национальной идентичности, целостности нации в ее динамике. Соответственно месту в социальной структуре общества и базовым ориентациям этих или иных конкретных групп они, в обосновывающих свои притязания манифестах, выдвигают различные истолкования подобных ключевых символов (разные идеологии культуры): почвеннически-традиционалистские, либерально-универсалистские, радикально-утопические. Тут можно говорить о месте классики в конкурентной борьбе разных групп за интерпретацию доминантных символов целого и идей (проектов) развития - сражениях за "нашего" Пушкина, Толстого, Достоевского и других по формуле "NN с нами" (а не с "ними").
Иначе говоря, надо отличать место и функции классики в идеологиях развития и в ходецивилизации общества (речь и в том, и в другом случае идет о процессах изменения, но они кардинально различаются по содержанию и масштабу, по группам инициаторов и рецепторов, типу их взаимодействия). В конечном счете и применительно к моему конкретному предмету, правомерно связывать саму интеллектуальную конструкцию "классики" и социальное бытование репрезентирующих ее образцов с особым, государственно- и централизованно-бюрократически управляемым характером модернизации в России, а значит, и с соответствующим социальным положением и траекториями движения образованных слоев общества. В первом, идеологическом смысле "классика" - культурный капитал, символический ресурс и сфера интересов особого "сословия" идеологов, сообщества интерпретаторов и рецензентов культурной продукции эпохи, репертуара ее идей, во втором, цивилизационном - достояние рутинных структур культурного воспроизводства, рецепции и трансформации, включая семью и повседневность. Соответственно, эти процессы развиваются в разном времени, а нередко и противостоят друг другу.
Фундаментальный для нашей темы факт состоит в том, что классика в России (по крайней мере, в советскую эпоху) - установление государственное. Поэтому, сколько бы ее значимость ни подчеркивалась в порядке инициативы тех или иных идеологических группировок, ни педалировалась нормоустанавливающими усилиями законодателей литературной или книжной культуры, войти в сколько-нибудь широкий читательский обиход литература, помеченная как "классическая", в наших условиях может, только если она получит институциональное утверждение и поддержку со стороны государства. Это относится прежде всего к определению корпуса образцовых авторов, формы и тиражей их издания, а стало быть - к степени важности и уровню доступности соответствующих литературных образцов для потенциальных читателей. Далее, это касается норм восприятия, дешифровки, усвоения данных символов и образцов тем или иным конкретным читателем, их смысловой нагрузки и функциональных трансформаций, модальных превращений во всех перечисленных процессах.
В самом общем смысле, траекторий здесь, как представляется, две. Во-первых, символический престиж классических авторов, значимость их имен могут проникать в обиход широких слоев через единую систему обязательной индоктринации в школе. Соответственно, эти имена будут демонстрироваться получившими образование людьми в тех провокационных ситуациях, когда так или иначе задевается общая типовая структура ключевых символов, "мы-образов" советского человека, и прежде всего - его принадлежность к великой державе со славным историческим прошлым. Как атрибуты державного величия и мемориальные свидетельства героической "старины", усвоенной населением модернизаторской легенды власти об историческом пути нации, имена Пушкина и Толстого, по данным социологических опросов, соседствуют в символической галерее с именами полководцев (Суворов, Кутузов), царей (Петр) и вождей (Ленин, Сталин, Горбачев), ученых (Менделеев) и пионеров космических полетов (Гагарин) [6].
Во-вторых, владение именами классиков нередко фигурирует в качестве самого общего признака культурности, образованности. Подобный смысл классика может, кроме прочего, иметь и в тех провокационных ситуациях, о которых только что говорилось. Однако здесь перед нами уже другая, цивилизационная траектория распространения авторитетности классических символов и образцов и, соответственно, другая их функциональная нагрузка. Символические имена фигурируют и демонстрируются в данном случае на правах общезначимого цивилизационного достояния, потерявшего прямой идеологический заряд и жесткую связь с ситуативными задачами и групповыми представлениями интеллигенции, с ее интерпретациями "наследия". В этом же качестве фигурируют и уже упоминавшиеся типовые собрания сочинений классиков в столь же типовых квартирах новых горожан 60-70-х годов. Значимость литературы, как, кстати, и самого образования, здесь воспринята как социально-притягательная черта образа жизни более высокостатусных, привилегированных ("чистых") и влиятельных на тот период слоев общества - интеллигенции. Причем эта значимость и образования, и литературы, и книги дополнительно мотивирована отсылкой к будущему: необходимость учиться и читать вменяется детям (по логике: "А то будете, как родители, будете всю жизнь в грязи возиться"). "Собственные", купленные в дом книги для этого слоя массовых читателей начинаются с "детской литературы" (не существующей как жанр для людей другой, потомственной книжной культуры - скажем, для книгочеев с детства вроде Марины Цветаевой): их приобретают впервые в расчете или со ссылкой на детей.
Однако интеллигентские требования постоянно перечитывать, "по-настоящему, глубоко понять", прочесть "новыми глазами" тех классиков, чей символический авторитет широкими слоями уже, с их точки зрения, усвоен, удостоверен знанием имен, даже приобретением книг и, в этом смысле, устойчив и неоспорим, вызывает со стороны широкого читателя только недоумение и раздражение. Он вполне чистосердечно не понимает, чего от него еще хотят. Ни в качестве объекта школьного дидактического анализа, ни в виде "живых" современников, ни на правах "старой" или "новой" идеологической иллюстрации (Пушкин или Гоголь "имперский" и "революционный", "русский" и "всемирный", "языческий" и "христианский", "исторический" и "сегодняшний" и т.д.) классики для массового читателя не существуют: все это для него "чужое" и отделено соответствующим "барьером" неприступности и неприемлемости. Условия, на которых этот барьер может быть, в принципе, преодолен и классика, после соответствующих смысловых и модальных превращений, теми или иными своими фрагментами включается в широкий обиход, уже перечислялись: это символический авторитет государства либо цивилизационный престиж более образованных и высокостатусных групп общества. Характерно, что в 1990-е годы, вместе с крахом монопольной системы государственного книгоиздания, распространения и пропаганды книги, кризисом и распадом системы школьного преподавания (как и разложением всей институциональной структуры советского общества), с одной стороны, и с потерей интеллигентскими слоями своего символического престижа и социальной роли - с другой (хотя оба эти процесса друг от друга неотрывны), место классики в массовой книгопокупке и чтении заметно уменьшается.
Если применить вкратце изложенный здесь социологический подход к истории, можно проследить, как в авторитете, смысловой нагрузке и функциях литературной классики в дореволюционные, советские и постсоветские годы соотносятся и переплетаются оба процесса - во-первых, изменения в характере, структуре и самопонимании интеллигентских групп, а во-вторых, макросоциальные сдвиги в уровне образования, типах расселения, образе жизни основных социальных слоев общества, его репродуктивных институтах.
К середине и во второй половине XIX века право репрезентировать национальное целое для письменно-образованных и просвещенчески-ориентированных слоев в России воплощали не монархия (монарх) и не православие (церковь), а национальная культура и прежде всего - литература[7]. (Похожие ситуации дефицита национальных символов складываются в XIX веке в раздробленной и отсталой Германии, в Италии, Польше, отчасти - в Испании, хотя разрешаются во многом иначе). Совместными усилиями западничества и славянофильства, радикально-демократической и "эстетической" критики 40-50-х, а далее 60-х годов, закладываются основы культа Пушкина и Гоголя, а затем - романистов, которые воплотили переломную ситуацию страны в поисках своей идентичности и выхода в современную эпоху ("русский роман", по титулу этапной книги Вогюэ, решающим образом повлиявшей на образ и статус русской литературы как в Европе, так, ретроспективно, и в самой России) [8]. Представление о галерее отечественных классиков к концу века устанавливается в критике, истории литературы, гимназических программах, издательской практике [9].
В ситуации рубежа веков (грамотными к концу столетия были официально признаны около 20 процентов населения), при господствующей в образованных кругах идеологии просвещения, значимость национальной классики для различных слоев широкого читателя раскрывается по-разному. Для неграмотных и слабограмотных масс деревенского и слободского (мигрировавшего в город) населения это, в первую очередь, адаптация признанных классических авторов ("книга для народа"), главные проблемы здесь - приобщение и доступность, доходчивость. Для средних образованных слоев в провинции классика - это скомплектованное из культурного центра ("столицы") единое для всех, образцовое "ядро" крупнейших отечественных и зарубежных авторов (собрания сочинений в качестве бесплатных приложений к "Ниве"). Для идейно-ангажированной либеральной и радикально-демократической интеллигенции обеих столиц, для следующих за ней образованных городских рабочих литература и ее классические авторитеты вписываются в их версии истории освободительного движения в России (история литературы как история интеллигенции и борьбы ее различных фракций). Для ищущих эстетической автономии, культуротворческих групп наследие девятнадцатого и других предшествующих веков выступает предметом конкуренции за "свою", "живую", "позабытую" либо "недооцененную" классику, читаемую теперь как аллегория индивидуальной судьбы, драма личного самоосуществления, либо, напротив, нигилистического опровержения, культурного "самоуничтожения" ("пересмотренные" символистами Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Тютчев, Фет и другие "вечные спутники", программный неоклассицизм акмеистов, "бросание Пушкина с корабля современности" русскими футуристами).
В советский период выделяется несколько этапов в отношении к классике. Общая траектория здесь связана с последовательным включением литературы в государственные структуры советского общества, а различия - с характером групп, так или иначе входящих в этот процесс (от писателей-орденоносцев и бюрократических служащих государственных учреждений культуры и образования до позднейших диссидентов и "педагогов-новаторов") [10]. В зависимости от конкретных задач можно схематически выделить противостоящие друг другу модели отношения к классике в рамках Пролеткульта и "Перевала": идейно обоснованную Горьким и бывшими "формалистами" фазу инструментальной "учебы" у классиков в условиях массового "рабочего призыва" в литературу, "литературного ударничества" (учились даже не столько "приемам", скажем - толстовскому "стилю", сколько воплощенному в его стиле эпическому, "библейскому" видению истории и героя в панорамной перспективе единого целого, этого в своих романах пытались добиться не только Фадеев и Федин, но и Гроссман, и Пастернак); период официальной классикализации культуры, обращения к национально-державной символике и риторике идеологического триумфа в середине и во второй половине 30-х годов ("мы - победители" вкупе с "мы - наследники"); программный антиклассикализм ("искренность", "правда жизни") интеллигенции периода "оттепели" и уже упоминавшийся параллельный этому процесс массового комплектования отечественной и зарубежной классикой типовых квартир в городских новостройках хрущевских лет; реставрационные тенденции и процессы музеизации представлений о культуре в середине 70-х - начале 80-х годов.
В постсоветские годы проблема общезначимой классики остается компонентом самоопределения наиболее идеологически-ангажированных (и в этом смысле - эпигонских) групп интеллигенции [11]. Она все чаще выливается в эмоциональный катастрофизм и патерналистские требования государственной поддержки изданиям классики, находит выражение в почвеннической метафорике наследия и традиционалистских императивах противостоять "массовой культуре" и "диктату рынка" (в публицистике, скажем, "Нового мира"). Либо же (в журналах либерального толка - "Знамя", "Октябрь", открывающих на своих страницах рубрики "Классики XX века", "Забытые" или даже "Неизвестные классики" и т.п.) формулируется задача "держать планку" высокой культуры, как это делают Большой театр или Пушкинский музей. Явственно нарастающим в российской национально-государственной идеологии и атрибутике середины 90-х годов реставраторским тенденциям вторят усилия коммунистической и патриотической оппозиции в отстаивании "своих" классиков (Пушкин, Лермонтов, Достоевский в предвыборных призывах 1996 года у Виктора Анпилова). Любопытна на этом фоне тяга к острокритической, антиутопической линиям русской литературы ХIХ-ХХ веков, идейные поиски которой можно было бы назвать "патриотизмом от противного" или, в социологических терминах, "негативной идентификацией" (Гоголь, Салтыков-Щедрин и Платонов в литературных пристрастиях Александра Лебедя).
Примечания:
1. Книга и чтение в зеркале социологии. М., 1990. С. 51, 61, 64-65; о фондах публичных библиотек с точки зрения читательского спроса и в соотношении с библиотеками домашними см.: там же. с. 40-45.
2. См.: Дубин Б.В. Книга и Дом (к социологии книгособирательства) // Что мы читаем? Какие мы? СПб., 1993. С. 16-37; его же: Социальный статус, культурный капитал, ценностный выбор: межпоколенческая репродукция и разрыв поколений // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения: Информ.бюллетень. 1995. # 1. С. 12-16.
3. Дубин Б. В., Зоркая Н.А. Идея "классики" и ее социальные функции // Проблемы социологии литературы за рубежом. М., 1984. С. 40-82; Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Литература как социальный институт: Статьи по социологии литературы. М., 1994. С. 27-38.
4. Там же, с.57-65.
5. См.: Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Интеллигенция: Заметки о литературно-политических иллюзиях. М.-Харьков, 1995. 187 с.
6. Советский простой человек: Черты социального портрета на рубеже 90-х гг. М., 1993. С. 167-197; нем. издание - 1992, франц. издание -1993.
7. См.: Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Понятие литературы у Тынянова и идеология литературы в России // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 208-226.
8. Vogue E.M.de. Le roman russe. P., 1886. 351 p.
9. См.: Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту: Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX века. М., 1991. 221 с.
10. См.: Луначарский А.В. Об интеллигенции. М., 1923. 53 с.; Ярославский Е. О роли интеллигенции в СССР. М., 1939. 39 с.; анализ соответствующего материала см.: Bayrau D. Intelligenz und Dissens. Guttingen, 1993.
11. Cм.: Lasorsa Siedma Cl. La conscienza della propria identita nella pubblicistica rusa contemporanea / Istituziom e societa in Russia tra mutamento e conservazione. Milano, 1996. P. 120-135; Berelowitch A., Wieviorka M. Les Russes d'en bas: Enquete sur la Russie postcommuniste. P., 1996. P. 339-348, 372-376, а также: Дубин Б.В. Интеллигенция и профессионализация // Свободная мысль. 1995. #10.
Материал взят с сайта: http://www.russ.ru/