(no subject)
У меня есть знакомый, который служит в тюрьме. Надзирателем. И вот однажды, некоторое время назад, он пригласил меня выпить кофе и выложил на стол стопку картонных карточек - старых, еще сороковых годов.
- Взгляни-ка, - сказал он.
И я взглянул. Как оказалось, мой приятель занимался разборкой тюремных архивов за послевоенные годы, документов из уже не существующих тюрем и прочих тому подобных бумаг и, просматривая связки папок из бывшей тюрьмы города Талавера, обнаружил нечто любопытное. Я перебирал карточки, вчитываясь. На каждой было указано имя, профессия и прочие данные, а следом стояло: Убит при попытке к бегству. На каждой. Их было три-четыре десятка, и все заканчивались одной и той же фразой: Убит при попытке к бегству. Мне показалась странной одна деталь: дата на всех стояла одна и та же. Увы, я забыл ее: помню только, что это был какой-то осенний день, кажется, 1942 года. Мой знакомый-надзиратель, очень серьезный, наблюдал за моей реакцией.
- Что-то очень уж много народу надумало сбежать в тот день, - произнес он.
Я стал читать строчки, где была вписана профессия. Крестьянин, рабочий, опять крестьянин, опять рабочий, и так почти все - совсем простые люди, и все осуждены на долгие сроки либо на пожизненное заключение за те или иные деяния, совершенные во время гражданской войны. На трех карточках стояла одна и та же фамилия: наверное, это были братья, в строчке «Профессия» указано: поденщики. А еще одну я запомнил потому, что обратил внимание на профессию,- ученик альпаргатеро.
Бедолаги, у которых не было ни денег, ни связей, ни какого-нибудь полковника - друга семьи, никого, кто мог бы поговорить с руководителем местного отделения Фаланги, - ничего такого. Обыкновенные, простые, неизвестные, до которых никому не было дела. Некоторые совсем молоденькие, кое-кому за пятьдесят: земледельцы, батраки. Как проступок, повлекший за собой лишение свободы, указывалась принадлежность к социалистам, коммунистам или анархистам, хотя в большинстве случаев отмечалось только участие в том или ином событии. Я нигде не увидел обвинений в серьезных преступлениях, в кровопролитии. Думаю, всех таких заключенных к тому времени уже давно пустили в расход.
Мне особенно запомнилось прямо-таки неслыханное по своей свирепости и жестокости преступление, совершенное одним из этих несчастных: участие в сожжении святого образа. В строчке «Профессия» не стояло ничего, в строчке «Происхождение» - Эстремадура, возраст - около сорока. К карточке была пришпилена бумага, которую заставили подписать его вдову, когда она приехала навестить мужа, а ей сказали, что он мертв.
Мой кофе вдруг начал горчить, как нередко бывает, когда начинаешь рыться в самых мрачных уголках этой несчастной страны, где век за веком столько бедняков десятками пытались бежать. Я читал имена и представлял себе лица, обожженные солнцем, изборожденные морщинами нищеты, небритые, полные страха и покорности, что появляются в глазах человека, с самого рождения привыкшего страдать, когда он смотрит в черное дуло маузера. Потом мой приятель собрал карточки и снова сунул их в карман.
- Что ты собираешься с этим делать? - спросил Я.
-Да ничего. Он пожал плечами. - Просто положу на место и постараюсь забыть.
Мой старый журналистский инстинкт не мог смириться с подобным отношением к таким вещам.
- Но ведь эти приказы кто-то подписывал. За каждой из этих карточек - кабинет, письменный стол, убийца. Может, он еще жив - этакий почтенный старичок с провалами в памяти.
Мой знакомый надзиратель рассмеялся:
- Не будь идиотом. Убийцы - это мы с тобой. Это ведь наша страна. Убийцы - мы все.
Потом он ушел вместе со своими карточками, а я остался; только теперь я знал вещи, о которых предпочел бы не знать. У каждого есть свои черные дыры, собственные призраки, что приходят ночью и тянут за ноги; и наступает момент, когда не стоит еще больше нагружать свой заплечный мешок. Что касается надзирателя, мы потом встречались еще несколько раз, однако эту тему больше не поднимали. Но по его вине теперь, когда, бывает, просыпаешься среди ночи и долго не можешь снова уснуть, мне порою видятся лица - ученика альпаргатеро, или бедняги, который во времена Республики сжег святой образ, или вдовы, которую заставили расписаться на деле ее убитого мужа, или тени тех тридцати или сорока несчастных, к которым сорок три года назад в Талавере кто-то решил втихомолку применить закон о побеге. И я никогда не прощу своему приятелю, что он добавил к моим призракам еще и свои.
- Взгляни-ка, - сказал он.
И я взглянул. Как оказалось, мой приятель занимался разборкой тюремных архивов за послевоенные годы, документов из уже не существующих тюрем и прочих тому подобных бумаг и, просматривая связки папок из бывшей тюрьмы города Талавера, обнаружил нечто любопытное. Я перебирал карточки, вчитываясь. На каждой было указано имя, профессия и прочие данные, а следом стояло: Убит при попытке к бегству. На каждой. Их было три-четыре десятка, и все заканчивались одной и той же фразой: Убит при попытке к бегству. Мне показалась странной одна деталь: дата на всех стояла одна и та же. Увы, я забыл ее: помню только, что это был какой-то осенний день, кажется, 1942 года. Мой знакомый-надзиратель, очень серьезный, наблюдал за моей реакцией.
- Что-то очень уж много народу надумало сбежать в тот день, - произнес он.
Я стал читать строчки, где была вписана профессия. Крестьянин, рабочий, опять крестьянин, опять рабочий, и так почти все - совсем простые люди, и все осуждены на долгие сроки либо на пожизненное заключение за те или иные деяния, совершенные во время гражданской войны. На трех карточках стояла одна и та же фамилия: наверное, это были братья, в строчке «Профессия» указано: поденщики. А еще одну я запомнил потому, что обратил внимание на профессию,- ученик альпаргатеро.
Бедолаги, у которых не было ни денег, ни связей, ни какого-нибудь полковника - друга семьи, никого, кто мог бы поговорить с руководителем местного отделения Фаланги, - ничего такого. Обыкновенные, простые, неизвестные, до которых никому не было дела. Некоторые совсем молоденькие, кое-кому за пятьдесят: земледельцы, батраки. Как проступок, повлекший за собой лишение свободы, указывалась принадлежность к социалистам, коммунистам или анархистам, хотя в большинстве случаев отмечалось только участие в том или ином событии. Я нигде не увидел обвинений в серьезных преступлениях, в кровопролитии. Думаю, всех таких заключенных к тому времени уже давно пустили в расход.
Мне особенно запомнилось прямо-таки неслыханное по своей свирепости и жестокости преступление, совершенное одним из этих несчастных: участие в сожжении святого образа. В строчке «Профессия» не стояло ничего, в строчке «Происхождение» - Эстремадура, возраст - около сорока. К карточке была пришпилена бумага, которую заставили подписать его вдову, когда она приехала навестить мужа, а ей сказали, что он мертв.
Мой кофе вдруг начал горчить, как нередко бывает, когда начинаешь рыться в самых мрачных уголках этой несчастной страны, где век за веком столько бедняков десятками пытались бежать. Я читал имена и представлял себе лица, обожженные солнцем, изборожденные морщинами нищеты, небритые, полные страха и покорности, что появляются в глазах человека, с самого рождения привыкшего страдать, когда он смотрит в черное дуло маузера. Потом мой приятель собрал карточки и снова сунул их в карман.
- Что ты собираешься с этим делать? - спросил Я.
-Да ничего. Он пожал плечами. - Просто положу на место и постараюсь забыть.
Мой старый журналистский инстинкт не мог смириться с подобным отношением к таким вещам.
- Но ведь эти приказы кто-то подписывал. За каждой из этих карточек - кабинет, письменный стол, убийца. Может, он еще жив - этакий почтенный старичок с провалами в памяти.
Мой знакомый надзиратель рассмеялся:
- Не будь идиотом. Убийцы - это мы с тобой. Это ведь наша страна. Убийцы - мы все.
Потом он ушел вместе со своими карточками, а я остался; только теперь я знал вещи, о которых предпочел бы не знать. У каждого есть свои черные дыры, собственные призраки, что приходят ночью и тянут за ноги; и наступает момент, когда не стоит еще больше нагружать свой заплечный мешок. Что касается надзирателя, мы потом встречались еще несколько раз, однако эту тему больше не поднимали. Но по его вине теперь, когда, бывает, просыпаешься среди ночи и долго не можешь снова уснуть, мне порою видятся лица - ученика альпаргатеро, или бедняги, который во времена Республики сжег святой образ, или вдовы, которую заставили расписаться на деле ее убитого мужа, или тени тех тридцати или сорока несчастных, к которым сорок три года назад в Талавере кто-то решил втихомолку применить закон о побеге. И я никогда не прощу своему приятелю, что он добавил к моим призракам еще и свои.