****
Почему-то вчера вспомнила музыкальную школу
Вернее, я знаю, почему - в переходе на Алексеевской постоянно кто-то пытается самовыражаться за деньги.
Вчера там был мальчик с акустической гитарой.
Исполнял баркаролу, которую я играла на выпускном.
Эта чортова баркарола - один из жирных пунктов в списке незавершенных гештальтов.
Там во второй части такое довольно длинное тремоло, а тремоло на гитаре - это когда все пальцы правой руки очень быстро и непрерывно перебирают одну струну. Звук как на домре, только там тремоло извлекается медиатором, а тут - волнообразным движением кисти.
Никогда не получалось.
Вообще интересно, как называется mental disorder, когда парные части тела не могут совершать одновременные несимметричные движения. У меня по этой причине не сложилось последовательно с пианино, танцами и вождением автомобиля.
Тремоло, в общем, тоже как-то не пошло. Пришлось заменить на бой
Преподаватель - его звали Федор Алексеевич - очень, помню, расстраивался. Я почему-то была его надеждой, которой не светило осуществиться: раз в месяц меня перло и где-то с неделю я занималась по часу в день, как и положено. Федор Алексеевич воспарял духом и звал соседей - свою жену Наталью Андреевну, преподававшую домру, аккордеонистку Ирину Николаевну, кого-нибудь из класса фортепиано. В принципе, если бы он их не звал похвалиться, ни одного экзамена по специальности я бы не сдала: в момент выхода на сцену юное дарование колбасило так, что оно морской звездой застывало в дверном проходе, роняло в партер пюпитр, ноты и скамейку, случайно садилось на инструмент и начинало реветь в голос.
Из года в год все шесть лет обучения.
Такая вот одаренность в публичных выступлениях, да.
И этот человек потом проработал пять лет в управленческом консалтинге.
И, как напьется, поет Ti voglio bene assai, невзирая на состав аудитории.
Чудны дела твои, господи.
Так вот Федор Алексеевич был женат на преподавательнице класса домры, Наталье Андреевне - пара, возбуждающая живейший интерес. Ну, это сейчас, понятное дело, тогда все воспринималось естественно.
Он был невысокий, очень сильно близорукий, прокуренный настолько, что даже гриф школьной гитары едко и горько пах табаком. Ходил он всегда в коричневом бархатном пиджаке, чуть припорошенном пеплом, и адово стеснялся не только красивых родительниц, но и некоторых прелестных учениц.
У нас в классе такой была Янка, моя одноклассница в общеобразовательной школе. Мы с моим соседом Юркой Воробьевым однажды схлопотали по паре на физике, потому что оба смотрели на Янку все 45 минут, свернув шеи и открыв рты. Бог его знает, откуда приходит Красота. Мне всегда смешно, когда девы в одном-там-тайном сообществе пытаются толерантно дребезжать на тему красоты в глазах смотрящего. Ну да, ну да. Каждый дебил своей маме мил. Только это ничего общего не имеет с Красотой, которая отзывается внегендерно, в общем-то, сладкой тоской в подвздошной впадине, предвкушением невероятного волшебства...
В общем, в музыкалке наш класс был на первом этаже и Янка однажды застряла попой в форточке, когда перед экзаменами мы бегали через окно, играя в "сифака" половой ряпкой. Тут можно было бы добавить, что у нее зато была ПОПА, но я фиг знает, почему она застряла, попа у нее была как попа, не больше моей уж точно. После извлечения Янки из форточки Федор Алексеевич ее смущаться перестал, но весь последний год обучения было очевидно, как он сдерживается, здороваясь с ней, чтобы не заржать - жалко, что я так и не видела его с момента выпуска, мне кажется, он был хороший такой человек, правда, совсем незаметный, не то, что его жена.
Жена у него была женщина-конь. Именно, с яйцами. Сейчас я, наверное, понимаю, как совершаются такие браки: уездная консерватория, маячит распределение, на потоке три мальчика, один безнадежно гомосексуален, второй уже в 18 баянист, и вот - невысокий, неприметный, робкая улыбка, из вредных привычек только курение, смирен, послушен. Нет, не Хейфец, конечно, и не Ростропович, но ведь и ты, знаешь, не Вишневская, и мимо нашей музыкальной школы, между прочим, обычно гонят по вечерам коров, и с чего бы нам харчами перебирать.
Может сложиться впечатление, что Наталья Андреевна мне не нравилась - нет, напротив. Удивительно уютно было в ее кабинете с тремя окнами, одно по фасаду, два - по торцу, длинные тюлевые занавески принесены из дома, в форточку тянет сиренью, из форточки - кофе и сигаретами (обоги, тогда учителя музыки могли КУРИТЬ В КЛАССЕ. Ей-богу, скучаю по тем временам).
А с хора меня выгнали. Ну как выгнали - в хоре у нас было негусто, и поэтому мне поставили пятерку с обязательством откатать все выездные концерты, непременно МОЛЧА на своем месте. "Бог его знает", - говорила наша Зинаида Михайловна, - "вот отдельно слушаешь - ребенок в ноты-то попадает. Начинает в хоре петь и через три такта все сыплются к чертям". В общем, это была райская жизнь - во время хора, если он в середине расписания, сидишь себе под лестницей, дуешься в подкидного с гардеробщицами, а на выездных концертах БУФЕТЫ!!! С газировкой, с пирожными корзиночка, с БЕЗЕ!!!
А однажды Наталья Андреевна, которая уже подвизалась в качестве завуча, накрыла наше казино и с той поры я ходила в оркестр народных инструментов. Но там у меня была блатная позиция - домра-бас, роскошно. Один раз в такт дергаешь гулкую струну, все остальное время можно ржать с Янкой над Зуевым, у которого ОГРОМНАЯ балалайка-бас.
Балалайка бас, натурально, была зуевским проклятием. Мама законопатила бедного парня на класс гитары, и он стоически отходил все шесть лет, но каждый год перед отчетным концертом в местном клубе Зуев приходил с криво забинтованным пальцем и лицом, на котором была написана сложная гамма чувств - от ненависти ко лжи до решимости вскрыть вены, если придется дефилировать к клубу мимо друзей с неебических размеров балалайкой.
Зуев мне страшно нравился - он был на два года старше, это раз, симпатичный парень, это два, и в компании моего тогдашнего кумира Кости, это три, а у Кости была без базара самая крутая компания. В общем, понятно, отчего Зуев бинтовался раз в году. И влюблен Зуев был, разумеется, в Янку, в нее были влюблены все, а в кого еще.
А еще у нас там было сольфеджио. Сольфеджио вела совершенно деревенского вида девица с именем Любовь Иванна, косу до колен она перебрасывала через плечо и душераздирающе благоухала дезодорантом "Мелодия". Осенью выпускного года в класс пришел директор, постоял в дверях и больше Любовь Иванну мы не видели. Сольфеджио стал вести он.
И странным образом ноты перестали ощериваться многоголосыми флажками бессмысленных упражнений, а построились в шеренги и замаршировали в тетрадях и головах, ровно, слаженно, логически безупречно, алгебраически верно. Знаки альтерации облегченно встали на положенные им места, и диез, и бемоль, и загадочный, но крайне полезный бекар.
Господи, как единственно верна гармония, свившая гнездо на каркасе четкой математической логики!
Какая свобода отказаться от ненужной партитуры, определяя на лету тональность, такт и размер.
Как молниеносно можешь с середины такта продолжать варианты темы, по инерции, даже прежде, чем записи со схемой всплывут в голове. Каким изысканным становится мелкое хулиганство лигой, паузой, тем же бекаром (нравится мне это слово).
И все это волшебство за полгода до окончания школы открыл нам, потрясенным, Юрий Григорьевич, сильно пьющий, одинокий директор музыкальной школы где-то in the middle of nowhere, ссыльный "из бывших", в своем вечном костюме-тройке, с львиной гривой давно нестриженых волос и чеканным, монетным профилем бесспорного аристократа.
Двадцать два года я не брала гитару в руки.
Положила аттестат об окончании школы в комод и как-то, знаете, закрутило.
Дело в том, что авторскую песню я готова терпеть только из большой любви к личности исполнителя, а получать по шее от соседей за флажолеты в рондо Иванова-Крамского как-то вот ну совсем уже чересчур.
Но скучаю, да.
Когда-нибудь, когда у меня будет нормальная жизнь со стеной, принадлежащей мне по праву собственности, я вобью в нее гвоздь.
И повешу на него концертную гитару с капроновыми струнами. С жильными еще лучше, конечно, но что уж так-то себе льстить.
PS У Зуева девчонки-двойняшки, кажется. Имени его, кстати, история не сохранила.
Наталья Андреевна теперь депутат местного законодательного собрания.
Янка вышла замуж за мою первую любовь, и, честно сказать, вот конкретно для нее это страшный мезальянс. Помимо неземной красоты, у нее было еще много других бесспорных достоинств.
Про Федора Алексеевича никто не знает ничего.
Сирени вокруг музыкалки вырубили подчистую, и клены, и тополя, и вообще все, что только можно было вырубить в этом поселке.
А Юрий Григорьевич умер где-то через год после нашего окончания музыкалки - все же он был уже очень старый и страшно, страшно пил. Говорят, кроме этого серого костюма-тройки в квартире и одежды-то не было никакой. В нем и похоронили.
Вернее, я знаю, почему - в переходе на Алексеевской постоянно кто-то пытается самовыражаться за деньги.
Вчера там был мальчик с акустической гитарой.
Исполнял баркаролу, которую я играла на выпускном.
Эта чортова баркарола - один из жирных пунктов в списке незавершенных гештальтов.
Там во второй части такое довольно длинное тремоло, а тремоло на гитаре - это когда все пальцы правой руки очень быстро и непрерывно перебирают одну струну. Звук как на домре, только там тремоло извлекается медиатором, а тут - волнообразным движением кисти.
Никогда не получалось.
Вообще интересно, как называется mental disorder, когда парные части тела не могут совершать одновременные несимметричные движения. У меня по этой причине не сложилось последовательно с пианино, танцами и вождением автомобиля.
Тремоло, в общем, тоже как-то не пошло. Пришлось заменить на бой
Преподаватель - его звали Федор Алексеевич - очень, помню, расстраивался. Я почему-то была его надеждой, которой не светило осуществиться: раз в месяц меня перло и где-то с неделю я занималась по часу в день, как и положено. Федор Алексеевич воспарял духом и звал соседей - свою жену Наталью Андреевну, преподававшую домру, аккордеонистку Ирину Николаевну, кого-нибудь из класса фортепиано. В принципе, если бы он их не звал похвалиться, ни одного экзамена по специальности я бы не сдала: в момент выхода на сцену юное дарование колбасило так, что оно морской звездой застывало в дверном проходе, роняло в партер пюпитр, ноты и скамейку, случайно садилось на инструмент и начинало реветь в голос.
Из года в год все шесть лет обучения.
Такая вот одаренность в публичных выступлениях, да.
И этот человек потом проработал пять лет в управленческом консалтинге.
И, как напьется, поет Ti voglio bene assai, невзирая на состав аудитории.
Чудны дела твои, господи.
Так вот Федор Алексеевич был женат на преподавательнице класса домры, Наталье Андреевне - пара, возбуждающая живейший интерес. Ну, это сейчас, понятное дело, тогда все воспринималось естественно.
Он был невысокий, очень сильно близорукий, прокуренный настолько, что даже гриф школьной гитары едко и горько пах табаком. Ходил он всегда в коричневом бархатном пиджаке, чуть припорошенном пеплом, и адово стеснялся не только красивых родительниц, но и некоторых прелестных учениц.
У нас в классе такой была Янка, моя одноклассница в общеобразовательной школе. Мы с моим соседом Юркой Воробьевым однажды схлопотали по паре на физике, потому что оба смотрели на Янку все 45 минут, свернув шеи и открыв рты. Бог его знает, откуда приходит Красота. Мне всегда смешно, когда девы в одном-там-тайном сообществе пытаются толерантно дребезжать на тему красоты в глазах смотрящего. Ну да, ну да. Каждый дебил своей маме мил. Только это ничего общего не имеет с Красотой, которая отзывается внегендерно, в общем-то, сладкой тоской в подвздошной впадине, предвкушением невероятного волшебства...
В общем, в музыкалке наш класс был на первом этаже и Янка однажды застряла попой в форточке, когда перед экзаменами мы бегали через окно, играя в "сифака" половой ряпкой. Тут можно было бы добавить, что у нее зато была ПОПА, но я фиг знает, почему она застряла, попа у нее была как попа, не больше моей уж точно. После извлечения Янки из форточки Федор Алексеевич ее смущаться перестал, но весь последний год обучения было очевидно, как он сдерживается, здороваясь с ней, чтобы не заржать - жалко, что я так и не видела его с момента выпуска, мне кажется, он был хороший такой человек, правда, совсем незаметный, не то, что его жена.
Жена у него была женщина-конь. Именно, с яйцами. Сейчас я, наверное, понимаю, как совершаются такие браки: уездная консерватория, маячит распределение, на потоке три мальчика, один безнадежно гомосексуален, второй уже в 18 баянист, и вот - невысокий, неприметный, робкая улыбка, из вредных привычек только курение, смирен, послушен. Нет, не Хейфец, конечно, и не Ростропович, но ведь и ты, знаешь, не Вишневская, и мимо нашей музыкальной школы, между прочим, обычно гонят по вечерам коров, и с чего бы нам харчами перебирать.
Может сложиться впечатление, что Наталья Андреевна мне не нравилась - нет, напротив. Удивительно уютно было в ее кабинете с тремя окнами, одно по фасаду, два - по торцу, длинные тюлевые занавески принесены из дома, в форточку тянет сиренью, из форточки - кофе и сигаретами (обоги, тогда учителя музыки могли КУРИТЬ В КЛАССЕ. Ей-богу, скучаю по тем временам).
А с хора меня выгнали. Ну как выгнали - в хоре у нас было негусто, и поэтому мне поставили пятерку с обязательством откатать все выездные концерты, непременно МОЛЧА на своем месте. "Бог его знает", - говорила наша Зинаида Михайловна, - "вот отдельно слушаешь - ребенок в ноты-то попадает. Начинает в хоре петь и через три такта все сыплются к чертям". В общем, это была райская жизнь - во время хора, если он в середине расписания, сидишь себе под лестницей, дуешься в подкидного с гардеробщицами, а на выездных концертах БУФЕТЫ!!! С газировкой, с пирожными корзиночка, с БЕЗЕ!!!
А однажды Наталья Андреевна, которая уже подвизалась в качестве завуча, накрыла наше казино и с той поры я ходила в оркестр народных инструментов. Но там у меня была блатная позиция - домра-бас, роскошно. Один раз в такт дергаешь гулкую струну, все остальное время можно ржать с Янкой над Зуевым, у которого ОГРОМНАЯ балалайка-бас.
Балалайка бас, натурально, была зуевским проклятием. Мама законопатила бедного парня на класс гитары, и он стоически отходил все шесть лет, но каждый год перед отчетным концертом в местном клубе Зуев приходил с криво забинтованным пальцем и лицом, на котором была написана сложная гамма чувств - от ненависти ко лжи до решимости вскрыть вены, если придется дефилировать к клубу мимо друзей с неебических размеров балалайкой.
Зуев мне страшно нравился - он был на два года старше, это раз, симпатичный парень, это два, и в компании моего тогдашнего кумира Кости, это три, а у Кости была без базара самая крутая компания. В общем, понятно, отчего Зуев бинтовался раз в году. И влюблен Зуев был, разумеется, в Янку, в нее были влюблены все, а в кого еще.
А еще у нас там было сольфеджио. Сольфеджио вела совершенно деревенского вида девица с именем Любовь Иванна, косу до колен она перебрасывала через плечо и душераздирающе благоухала дезодорантом "Мелодия". Осенью выпускного года в класс пришел директор, постоял в дверях и больше Любовь Иванну мы не видели. Сольфеджио стал вести он.
И странным образом ноты перестали ощериваться многоголосыми флажками бессмысленных упражнений, а построились в шеренги и замаршировали в тетрадях и головах, ровно, слаженно, логически безупречно, алгебраически верно. Знаки альтерации облегченно встали на положенные им места, и диез, и бемоль, и загадочный, но крайне полезный бекар.
Господи, как единственно верна гармония, свившая гнездо на каркасе четкой математической логики!
Какая свобода отказаться от ненужной партитуры, определяя на лету тональность, такт и размер.
Как молниеносно можешь с середины такта продолжать варианты темы, по инерции, даже прежде, чем записи со схемой всплывут в голове. Каким изысканным становится мелкое хулиганство лигой, паузой, тем же бекаром (нравится мне это слово).
И все это волшебство за полгода до окончания школы открыл нам, потрясенным, Юрий Григорьевич, сильно пьющий, одинокий директор музыкальной школы где-то in the middle of nowhere, ссыльный "из бывших", в своем вечном костюме-тройке, с львиной гривой давно нестриженых волос и чеканным, монетным профилем бесспорного аристократа.
Двадцать два года я не брала гитару в руки.
Положила аттестат об окончании школы в комод и как-то, знаете, закрутило.
Дело в том, что авторскую песню я готова терпеть только из большой любви к личности исполнителя, а получать по шее от соседей за флажолеты в рондо Иванова-Крамского как-то вот ну совсем уже чересчур.
Но скучаю, да.
Когда-нибудь, когда у меня будет нормальная жизнь со стеной, принадлежащей мне по праву собственности, я вобью в нее гвоздь.
И повешу на него концертную гитару с капроновыми струнами. С жильными еще лучше, конечно, но что уж так-то себе льстить.
PS У Зуева девчонки-двойняшки, кажется. Имени его, кстати, история не сохранила.
Наталья Андреевна теперь депутат местного законодательного собрания.
Янка вышла замуж за мою первую любовь, и, честно сказать, вот конкретно для нее это страшный мезальянс. Помимо неземной красоты, у нее было еще много других бесспорных достоинств.
Про Федора Алексеевича никто не знает ничего.
Сирени вокруг музыкалки вырубили подчистую, и клены, и тополя, и вообще все, что только можно было вырубить в этом поселке.
А Юрий Григорьевич умер где-то через год после нашего окончания музыкалки - все же он был уже очень старый и страшно, страшно пил. Говорят, кроме этого серого костюма-тройки в квартире и одежды-то не было никакой. В нем и похоронили.