Сказание о Кате и Салате (окончание)
К утру действие водочной анестезии ослабло. Сходил в свою церковь, отпел службу в хоре, заказал два сорокауста, один об упокоении, второй о здравии. Беда навалилась прямо со всех сторон. Мою детскую любовь, Танюху, привезли из-за линии фронта в областную больницу, - после того, как районные светила медицины, из-за неправильно поставленного диагноза, долечили её воспаление лёгких до жутких осложнений. Сорокаусты заказывал в разных свечных лавках, свечки поставил в разные подсвечники. Ну, чтобы оно как-то отдельно.
Чтобы там ничего не перепутали.
Проведывать Таню в больнице в моём разбитом состоянии было нельзя. Три дня поминал Авенировну вином со скорбного стола, пел грустные песни под гитару сам себе. Пришло понимание, что значили её слова о певце, которому нужно две жизни - одна чтобы учиться, вторая чтобы петь. Первая жизнь у меня была с Авенировной, вторая началась теперь, без неё.
Позвонил друг юности, Кулебан, в миру - Вовка. Кулебан напомнил, что к Танюхе надо уже срочно зайти. Детство и юность мои, часто проходили в бабушкином селе, откуда родом и Танюха. По имени там называли только тех, к кому совсем уж ничего не лепилось, у всех самоуважаемых парней имелись прозвища. Моим главным другом и пилотом старого тяжёлого «Урала» без коляски был высокий и длиннорукий Павлик-Паша-Пша-Лапша. Даже по сельским меркам, его «Урал» считался аппаратом легендарным, он всегда ездил без коляски, света и тормозов. Торможение производилось включением пониженных передач, а свет попросту не производился.
Мотоциклы были очень нужны и очень важны, а для некоторых целей просто незаменимы. А именно, для таких мероприятий, как катание девок, поездки в соседние сёла на дискотеки и катание девок из соседних сёл, ночные выезды на природу, ну и собственно, для самого катания, которое в чистом виде, без мотоцикла, очень трудно себе представить.
Выезд на природу обычно выглядел примерно так: кучка мотоциклов на берегу большого пруда, постеленные на траву покрывала, на них бутылки с самогоном, разная еда, взятая из дому, парни, девки, гитара… И я с ней, с гитарой. Могли происходить ночные купания голышом.
Однажды, пока я играл на гитаре, каким-то чудом случилось прекрасное совпадение - все парни разобрали всех девок обниматься и целоваться, некоторых даже повели куда-то в сторонку, а одна, красивая, осталась сидеть на покрывале рядом со мной. Прекрасность совпадения усугублялась тем, что я был достаточно пьян, чтобы не бояться начать её целовать, а она при этом была не против.
Вот если бы то состояние можно было как-то зафиксировать! Когда есть красивая девка, ты хочешь целоваться, при этом не боишься, а она - не против! Но с фиксацией состояния были большие проблемы. При следующей встрече, я понял - не зафиксировалось.
А в ту ночь даже мне посчастливилось и пообниматься, и поцеловаться с той красивой девкой, которую я до этого не знал. Что именно посчастливилось Павлику - неизвестно, поскольку он с прихваченной девкой отходил куда-то в сторонку, туда, где им, людям, обычно счастливилось что-то другое.
Через какое-то время люди начали возвращаться из своих сторонок, и все стали расходиться-разъезжаться. Павлик завёл свой грозный «челленджер», я запрыгнул сзади, и мы покатили сперва по укатанной полевой грунтовке, а затем въехали в узкую сельскую улицу. В кромешной темноте, окружающее пространство вдруг просто перестало существовать.
- Знаешь, как я ориентируюсь? - спросил Павлик.
Я не знал.
- А по веткам, над дорогой. - сказал Павлик, и я начал знать.
Над чернильной пустотой, в которой нас вёз легендарный Павликов аппарат, между крон деревьев, слившихся в два сплошных чёрных берега, пролегла тёмно-синяя полоса неба.
Так мы и ехали, синие парни по синей дороге.
В ту пору я был круглым девственником. У нормальных пацанов выражение «лишиться девственности» оставалось невостребованным, поскольку от него за версту веяло безвозвратной потерей и великой скорбью. Нормальные пацаны в этом направлении пользовались перспективным жизнеутверждающим термином «выйти в люди». Про девушку, которая для кого-то была первой, говорили, что она его «в люди вывела». Я сам в нужную сторонку девок отводить опасался, а они меня тоже не выводили куда надо. На мне же не написано, что меня надо выводить. В сельской мотобанде все давным-давно были люди как люди, и только я у них шёл странным прицепом, с гитарой, совсем нечеловек.
Как главному культурному деятелю компании, мне предоставлялись льготы - бесплатные сигареты, пиво, вино, самогон и свободное место на заднем сидении мотоцикла без внесения части платы за бензин. То есть, отсутствие в моей жизни карманных денег, как категории, не очень сильно отделяло меня от социума, скорее даже наоборот, способствовало возникновению некоторых прочных связей с ним. Куда уж прочней.
Девки мне тоже не возбранялись, но, к величайшему сожалению, идеальная сферическая форма моей девственности являлась ужасно устойчивой к любому воздействию, как изнутри, так и снаружи, и очень неохотно поддавалась преобразованию.
Даже к тому моменту, когда Танюха уже выходила замуж за вернувшегося из армии Павлика, - на гладком, выпуклом, двустороннем зеркале моей несмышлёности, зацепиться было по-прежнему стабильно не за что. Сожаление по этому поводу было столь огромным, что его выражал даже Павлик. Повод-то у нас был вроде один, а вот ощущали мы его по-разному; и с годами я понял, что всё дело тут в начитанности. Читать меня заставили с четырёх лет, в пять я сидел перед своей группой в детском саду и читал сказки вслух.
Единственная книга, которую Павлик смог дочитать хотя бы до половины, ещё до армии, называлась «Эммануэль».
На следующий день после Вовкиного звонка я вышел на остановку и прочитал на бетонной плите написанную краской надпись «Не забывай своих друзей». Тут же сел в троллейбус и поехал к Танюхе, в больницу.
Идти с пустыми руками не хотелось, - зашёл по пути к знакомым, занял денег, чтобы хоть как-то поддержать; знал уже, что два месяца по больницам ощутимо прохудили Танюхин семейный бюджет.
Занятые деньги положил в конверт, а красную бархатную розу купил на свои. На цветы для девушки деньги всегда должны оставаться даже у абсолютно безденежного мужчины.
Было около двух часов пополудни, в это время позвонила Катя.
- Лёша, у нас сегодня будет ужин, сегодня маме девять дней. Наши соберутся к пяти-шести вечера. Всё будет просто, по-семейному, ты придёшь?
Не надо даже говорить, какое впечатление на меня произвели слова «по-семейному».
- Катя, я наверное не смогу, у меня сегодня вечерняя служба в храме.
- А ты не можешь с неё отпроситься?
Как же тут не отпроситься, когда «по-семейному». Хотя девятый день со дня похорон должен был наступить только через три дня, - какое это имеет значение, если всё просто, по-семейному.
Танюха вышла ко мне сильно похудевшая, бледно-зелёная, и с пластмассовым ведром в руке. Пациенты с серьёзными осложнениями после воспаления лёгких часто встречаются в этой больнице с такими вёдрами. Голосом она говорила очень тихим, то и дело переходя на плач, вся была очень уставшей и по-детски беззащитной.
Я вдруг очень испугался; только-только выйдя из состояния смятения всех чувств, едва не вошёл в него же. Сидел с ней на лавочке в больничном коридоре и собирал мысли в кучку. Минут через двадцать Танюха устала разговаривать и ушла отлёживаться в свою палату.
В три часа я позвонил Кате:
- Катя, я отпросился, меня отпустили, так что сегодня смогу к вам прийти.
- Отлично.
- Тут ещё такое дело… Я сейчас в вашем районе, дела свои уже закончил; так я что хочу спросить, - тебе там случайно не нужен такой человек, который тебе будет мешать?!
- Хм… Да, нужен. Я что-то не успеваю приготовить всё, да ещё и Папа Авенировича задерживается. Но я тебя - напрягу!
- Ну и хорошо!
- Слушай, может ты там по дороге купишь баночку зелёного горошка? А то я только сейчас заметила, что у меня тут горошка нет.
- Да у меня вот буквально только что закончились деньги… Немножко конечно есть, но на горошек наверное не хватит… Но я могу приехать, а потом сбегать в магазин!
Я не стал объяснять, что это у меня закончились уже чужие деньги, а свои закончились ещё раньше. И без объяснений чувствовалось, что рейтинг мой, как альфа-самца, заметно снизился.
В три пятнадцать я стоял под подъездом Папы Авенировича. На двери был домофон, номера квартиры я не помнил, позвонил по телефону:
- Катя, я уже пришёл.
- Ну ты подожди немного, там сейчас Папа Авенировича будет идти, он уже вышел, с ним и зайдёшь, - чтобы мне не бегать туда-сюда.
Откуда вышел Папа, и куда не надо бегать Кате - я не понял, но решил, что надо подождать. Может, она стесняется со мной в квартире одна оставаться! Она же дама. Я прохаживался по двору, стоял, грелся на солнышке. Я мучительно ощущал бесценность именно этого времени, когда Катя там была одна, без Папы Авенировича, - времени, в котором возможно было находиться рядом ней без посторонних!
Я же думал, она меня сперва за горошком пошлёт, а после - чего-нибудь чистить-нарезать посадит! Да-да!
Салаты.
По-семейному.
Так прошёл час. Поступил входящий звонок от Кати:
- Лёша, ты где?
- Здесь, возле арки стою.
- Возле какой арки?!
- Ну, в арке, возле вашего подъезда.
- Так ты что, к Папе Авенировича поехал?
- Ну да.
- Да мы не там, мы здесь, у мамы! Ты же был здесь, у нас, помнишь где это находится?
- Ну хорошо, сейчас подойду.
Сюрприз оказался хорош. Вы ведь теперь меня понимаете, да?!
Они не там, они здесь.
И я пошёл туда, где здесь. Через сорок минут, стоя у закрытого подъезда Авенировны, набрал Катин номер. Катя не ответила. Выждав пятнадцать минут, позвонил снова, - успех был тот же. Набрал номер Папы Авенировича. Когда и он не взял трубку, я начал осматривать дом. В голове закрутилась фраза из фильма: «В нас пропал дух авантюризма… Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам…» Какой же у них этаж? Вроде бы седьмой… Или девятый… «В нас пропал дух авантюризма… Мы перестали лазить в окна…»
Что-то уж он совсем, чёрт возьми, пропал, дух этот, авантюризма.
В этот момент времени, с отдалённой орбиты, к подконтрольному мне сектору, бодрой, энергичной походкой, приблизился Дедушка Их, Авенировича.
Глянул на меня один раз - сделал вид что не узнал, глянул во второй - сделал вид что узнал:
- А-а, здоров-здоров! - с весёлой улыбкой поднял руку над головой и помахал мне ею, живенько пробегая мимо меня ко входу в подъезд. Будто какая-то сила его туда протащила, к своим.
«В нас - пропал дух авантюризма…»
В очередной раз медленно прогулявшись по двору, я зашёл на газон и стал под железной трубой, на которую обычно вешают ковровые дорожки для выбивания из них пыли. Запрыгнул на перекладину, повисел, пару раз подтянулся. Пропал дух, будь он неладен. Спрыгнул, поправил куртку, и включил первую космическую скорость, в направлении автобусной остановки.
- Да я сейчас, вообще, еле еду! - рассказывал водитель маршрутки сидящему рядом с ним мужику, - Прокладка в моторе прогорела, в любой момент стану, и дальше пойдёте пешком!
Пересадка с маршрутки на трамвай немного задерживалась, нужный мне трамвай никак не приходил. Когда Катя позвонила, я испытал непередаваемый словами букет эмоций.
- Ну, ты где там?
- Стою, жду трамвай.
- Какой трамвай?
- Свой трамвай, домой буду ехать…
- Как это домой?!
- Ну, получается так, домой.
- Нет, ну это совсем никуда не годится… Ну как же это - все собрались, а тебя нет… Это совсем никуда не годится! Так, давай-ка быстренько едь сюда, к нам! Где ты там стоишь?! - на том конце воображаемого телефонного провода, Катя давилась в трубку смехом, чуть не икая.
- На конечной трамвая стою.
- Так ты же возле дома Их, Авенировичей стоял! А мы - здесь, на маминой квартире!
- Так я уже и там был. Я уже и там постоял, и там постоял…
- Как - постоял?!
- Катя, ну как постоял… Н о г а м и ! ! !
- Ах!… Ну надо же!… Нога-ами!… Так, И г о р ё к . . . А ну-ка, быстренько давай, едь сюда! Давай-давай, быстренько садись на маршрутку и приезжай! В домофон звони!
Быть Игорьком - стало уже интересно вообще. Началась третья попытка, уже не так попасть к ним, как посмотреть, чем же это всё закончится.
Водитель и маршрутка были всё те же.
- Да в любой момент - стать могу! Прогорела эта чёртова прокладка в моторе, - я вообще не знаю, как мы всё ещё едем до сих пор! Эй, девушка, вы можете потише там по телефону разговаривать?! А то у вас такие истории грустные, что сейчас уже вся маршрутка плакать начнёт?! Еле бздит, собака, на этой прокладке! Масло жрёт, как не в себя! Хоть бы получилось сегодня смену доработать, завтра - полюбому в ремонт!
В середине пути, на обочине, рядом с дорогой валялась издохшая раздутая собака. Знак, что ли?…
Приехав на конечную, я наконец-то расстался с проблемной маршруткой. Знакомая дорожка от остановки к дому на этот раз давалась подозрительно легко. Снова позвонила Катя:
- Ты едешь?
- Да я уже приехал, иду пешком, подхожу к дому, через три минуты буду.
- А, ну, хорошо.
К подъезду по ступенькам поднималась семья из трёх человек и с ними овчарка на поводке, самая что ни есть живая. Я пробежался метров тридцать и успел проскочить в подъезд, пока двери не закрылись. Собака громко залаяла на меня уже из лифта. Опасаясь возникновения слишком близких с ней отношений, я остался на площадке.
- Ну мы же первые, молодой человек пусть немного подождёт, - сказали жильцы этого благословенного дома и уехали в лифте, вместе со своей собакой.
Знак, что ли?!
Я достал телефон и набрал Катю. Беспристрастный механический голос из трубки сообщил нам о том, что в данный момент абонент не может принять наш звонок. И мы тут же вышли из подъезда, позволив дверям его захлопнуться на все их электромагнитные замки.
Очень хорошо.
Знакомая дорожка, в обратную сторону, вела себя так приветливо, словно прощалась со мной навсегда. Маршрутка приехала новая, бздела хорошо и масла не жрала. И даже дохлая собака валялась теперь на другой стороне дороги.
И только Катя, не изменяя себе, позвонила в самый душещипательный момент.
- У тебя всё в порядке?
- Да, всё в порядке.
- А ты где сейчас?
- Еду в маршрутке.
- Так ты же пешком шёл там где-то…
- Ну да, шёл пешком, а теперь еду в маршрутке.
- У тебя всё нормально?
- Всё нормально.
- Ну, как приедешь, позвони!
- Катя, а можно я уже домой поеду?! Тут так хорошо в маршрутке, тепло… Ну, пожалуйста… Ну, я тебя очень прошу… Можно - я домой…
- Ну, как это - домой? Мы же, вот, собрались… Давай и ты, приезжай! А то что это получается - мы собрались, а тебя нет! Может, и успеешь ещё… Хоть немножко… Хоть чуть-чуть!!!
Я собрался с силами, и сделал вид, что успокоился:
- Катя, у меня просто дежурный трамвай в восемь часов.
- Ну как же так?!
- Катя, ну прости меня… Ты же видишь, - я пробовал, но у меня не получилось… Ну, извини меня… Ну прости меня, ну пожалуйста… Ну, я тебя очень прошу!
- Я же тебе говорила - связь плохая, звони в домофон!
́- Да я номера вашей квартиры не знаю!
- Пятьдесят первая квартира.
- Вот видишь, как хорошо, что я теперь знаю номер вашей квартиры. Раньше я его не знал, а теперь буду знать.
- Так ты позвонишь?
- Ну, когда-нибудь - обязательно позвоню…
- Как приедешь - сразу звони в домофон!
- Катя, а когда тебе в него позвонить?!
- Ну когда приедешь, так и звони!
- А приехать когда?!
- Ну ты же едешь в маршрутке?!
- Катя, вообще-то, маршрутка сейчас едет в другую сторону… Прости меня, Катя, прости!
Еле отпросился, у этой Кати. У той.
Добравшись до трамвайной остановки, я подождал свой вагон, зашёл, и занял место на корме, лицом назад - чтобы смотреть, прислонившись головой к стеклу, как трамвай выпускает из себя рельсы туда. Туда, где я оставил всю семью без горошка. Как же они там теперь, эти Салаты…
Во, она кака, хлеб-соль казацкая.
Не Салаты.
С того дня, к Танюхе я заходил почти каждый день. Она лежала в палате вместе со своей мамой, никто из друзей и родственников не мог навестить её из-за военной пропускной системы. А когда долго болеешь с мамой, мама сама становится болезнью, и уже начинаешь болеть просто мамой.
Погода в апреле стояла нелётная, я приходил посидеть с ними в палате, а наши с Танюхой прогулки осуществлялись по больничной лестнице, до седьмого этажа и обратно. Принёс ей полезную книжку и нужный фильм, но Танюха ленилась читать и смотреть. Мне казалось, что в тот момент её желание жалеть себя было сильнее желания выздоравливать. Красная роза в банке чахла. Однажды погода изменилась. Я подарил Танюхе новую, розовую розочку. Мы вышли на больничное крыльцо, я и Танюха с ведром. Под лучами апрельского солнца, на уставшем Танином лице я заметил едва проступивший румянец.
И я признался Танюхе в любви. В той, которая у меня к ней с детства. В том, что раньше я в неё был влюблён тайно, а теперь влюблён явно. Танюха смеялась. Раз этих девок моя любовь так веселит, то пусть уже смеются, лишь бы выздоравливали.
Пугающая зеленоватая бледность прошла, но сил по-прежнему хватало ненадолго. Питание худенького Танюхиного организма производилось из-под палки, без аппетита. Но я в неё верил, и Танюха таки не подвела - однажды, выйдя с мамой на прогулку, решила поохотиться на шаурму. А когда в женщине просыпается хищница, это очень хороший признак, я считаю!
В очередной мой визит, Танюха вышла из палаты, пряча руку за спиной. Я чмокнул её в щёку, заглянул за спину - ведра нет! Ведро нас отпустило, слава тебе, Господи.
Мы посидели на лавочке; когда вдруг опять одолела нас плаксивость. Жалеть Танюху было бессмысленно, ругать уже невозможно, - я решил рассказать ей историю про мою Катю.
Услышав об Авенировне, Танюха испугалась и замахала руками - не хочу, мол, про всё печальное и страшное знать; но я настоял: «Надо, Федя… Надо!» Через пять минут я дошёл до истории со своими Салатами, и Танюхе стало больно смеяться.
- А ты не хочешь своей Кате позвонить?
- Зачем?
- Поинтересоваться её душевным состоянием.
- Да я думаю, что всё в порядке у неё с душевным состоянием. Чтобы так ржать надо мной, - какое ещё там должно быть душевное состояние?! Очень нормальное у неё состояние.
- А ты позвони ей!
- И что сказать?
- Просто позвони, спроси как настроение.
- Ты понимаешь, я ужасно не люблю надоедать. А когда в кого-то влюбляешься, то именно это ведь сразу же и происходит, автоматически!
- Нет. Это не так!
- А как ещё?! У меня же всегда только так и происходило!
Танюха собралась уходить в палату. Я ещё раз дал ей указание посмотреть хотя бы фильм, раз книгу читать не хочет. Тем более, что фильм итересный. Танюха покивала головой:
- А ты - позвони Кате!
Я позвонил дважды: один раз вечером, а второй раз - на следующий день, ближе к обеду. Трубку Катя не взяла, и я ещё три недели с чистой совестью продолжал периодически переименовывать её имя в своём мобильном телефоне: из уменьшительно-ласкательного - в подчёркнуто-вежливое; и далее, в непечатное; а затем - обратно, пока оно не стало просто Катей.
Так-то повращался я в тех семейном кругу, и внутри, так сказать, и снаружи. Горе погоревал, шутку посмеялся, хлеба-соли ихней отведал, пора и честь знать, господа. Никогда не шутите с людьми, у которых открывать бутылку с шампанским начинает женщина, а ронять и разливать по полу продолжают мужчины, - в присутствии главного технолога знаменитого на весь мир завода шампанских вин. Почтение и трепет, друзья мои, только почтение, трепет, и никаких шуток. Нехороши выходят те шутки.
Премногоблагодарствуем, кланяемся в пояс, и благоговейно пятимся к двери.
П.С.
К двери-с.