(no subject)
Олена Монова
4 ч ·
***
Спрут
Маша стояла голышом перед зеркалом в ванной. Впервые за последние несколько лет отражение показалось ей совершенным. Она провела руками по бедрам, осторожно, кончиками холодных пальцев погладила живот, подержала тяжелые груди в ладонях. Качнулась вперед, вытянула шею, рассматривая лицо. Оно тоже было прекрасным, это лицо, в каждой черточке яростно пульсировала жизнь, только глаза все портили: зрачки превратились в два туннеля, ведущих на ту сторону.
- Мария, ты растишь в себе спрута, - голос доктора был пуховым и плохо проникал в сознание. - Пока беспокоиться не стоит, он совсем детеныш, мы легко его поймаем. И убьем.
Худые цепкие пальцы врача барабанили по столешнице, сжимались и разжимались, и Маша почему-то подумала, глядя на эти пальцы, что они умеют говорить с чудовищем на его языке. В стальных глазах ловца спрутов было понимание, но не было сострадания. Уменьшить Машины страдания - не его задача. Выследить и убить спрута - вот его цель. Ловцы не могут себе позволить сострадание, оно сделает их уязвимыми. Маша это знала, но все равно отчаянно металась взглядом по лицу доктора, стараясь зацепиться хоть за что-нибудь, с беспомощных ресниц черными хлопьями сыпался пепел. Доктор прикрыл веки, и Маша обрушилась, соскользнула в никуда. Пепел мягко поглотил ее.
Когда она пришла в себя, в кабинете остро пахло нашатырем, а на месте доктора сидела тугая розовая медсестра. В ее прозрачных глазах плескался сложный коктейль из любопытства, плюс немного брезгливости и пару капель жалости. Однако состраданием смесь и не пахла. Маша поморщилась, села на кушетке, прислушалась. Спрут вел себя смирно, он затаился, а может, просто спал, аккуратно сложив щупальца и заведя огромный уродливый будильник. Тик-так, тик-так, тик-так. Будильник оглушительно тикал, Маша боялась думать о том, что случится, когда он задребезжит, и спрут проснется. «Осторожно» - всплыло на поверхность сознания. Теперь придется жить осторожно. Носить себя осторожно. Осторожно думать, двигаться осторожно, выверяя каждый шаг, каждый жест, чтобы не спугнуть, не разбудить.
Маша непослушными пальцами взяла со стола небольшую стопку бумажек и внезапно почти физически ощутила, как вокруг нее с тихим звоном вырастают прозрачные, но прочные стенки персонального аквариума. Теперь Маша и ее спрут отдельно, а весь остальной мир - отдельно. Она перестала быть человеком и стала объектом, ее будут изучать, тыкать иглами, лепить электроды, облучать, мять и резать.
Пока еще не было страха, не было слез, не было «почему я?» и «за что?», обиды и злости тоже не было. Это придет потом. Сейчас Маша остро, болезненно ощутила себя изгоем, зеком, обреченным на жизнь в лагере. Наверное, это все-таки страх, только пока не перед смертью, а перед одиночеством, стеной отчуждения от тех, чьи спруты пока не вылупились, от тех, для кого нет слова «осторожно», зато есть слово «завтра».
Домой она шла пешком, шла долго, почти два часа, по дороге разглядывала людей по ту сторону аквариума. Люди беззвучно разевали рты, беззвучно смеялись, жестикулировали, фланировали, слонялись без дела или мчались по делам. В их нелепой суете не было осторожности.
Боль в уставших ногах, внезапно прорвавшую вязкое отупение, Маша ощутила с благодарностью. Начали подступать слезы, и дом был совсем рядом, а в доме дети. Теперь можно было заплакать, а на испуганный возглас сыновей «что с тобой, мамочка?!» ответить сквозь слезы «пустяки, устала очень и натерла ноги».
И уйти в ванную, и стоять там перед зеркалом нагишом, и придумывать, как теперь половчее лгать детям и каждый день «делать лицо».
Ночью стало совсем плохо. Нет, спрут по-прежнему спал, но его будильник тикал так победительно, и не было в мире силы, способной заглушить безжалостное тик-так. Маша металась в постели, зажимала ладонями уши и не смела завыть в голос, скулила тихонько и жалобно. На это поскуливание пришел кот, возник из темноты, начал бодать ногу лобастой башкой.
Кот почуял спрута еще два месяца назад и все это время беспощадно на него охотился. Хрипло мяукал, покусывал Машу за пятки, гнал к дивану. Как только она ложилась, распластывался на животе, лежал неподвижно. Согнать кота не было никакой возможности. Маша пыталась стряхнуть наглое животное, кот немедленно вонзал когти в ее кожу и утробно выл, словно у него отнимали еду. Через определенное время спрыгивал, долго вылизывал шерсть, плевался и отфыркивался. Ей бы прислушаться тогда, ведь чувствовала, что они не из этого мира, что им даровано иное знание…
Теперь поздно, теперь будильник спрута строгал тонкими полупрозрачными ломтиками ее жизнь. Вжик-тик. Вжик-так.
Маша вскочила с кровати, сорвала со стены часы, выдернула батарейки, прислушалась. Побежала на кухню, остановила старинные ходики, выключила оба мобильных телефона. Она хотела, чтобы в ее комнате остановилось время. Но часовой механизм внутри ее тела не собирался подчиняться. Вжик-тик. Вжик-так. Из груди вырвалось клокотание, и она наконец-то заплакала в голос, стоя посреди комнаты и раскачиваясь взад-вперед. Она не услышала, как быстро зашлепали по полу босые пятки, очнулась только, когда в живот уткнулся младший сын.
- Мамочка, не плачь, мне страшно. Можно, я с тобой посплю?
- Конечно, можно, муха. Больше не буду, не бойся, маленький.
Легли, не зажигая света, обнялись тесно, и каждый был якорем для другого. Маша вдохнула пахнущую щенком макушку и затихла до утра.
- Мы убьем его во сне, - сказал Марии ловец спрутов. - Сожжем, а потом вытащим.
Помолчал немного, сделал шаг к двери, взялся за ручку и сказал, не оборачиваясь:
- Тебе будет больно тоже.
Вышел, аккуратно защелкнув дверь.
Наутро стенки Машиного аквариума изменились: ее заперли в боксе с толстыми гладкими стенами, непроницаемыми для лучей, убивающих спрута. Прозрачным было только смотровое окошко, за которым иногда проплывали белые силуэты. Внутри ее тела, рядом со спящим спрутом, покоилась капсула, из которой медленно сочилась смерть.
Спрут проснулся и рассвирепел. Он бился в полыхающем животе, хлестал щупальцами, рвал присосками нутро. Маша слабела, но вместе с ней слабел и спрут. К Маше приходили люди в одежде, похожей на скафандры, совсем как в голливудских страшилках, заглядывали в глаза, ставили капельницы, поддерживали в Маше жизнь. Уходили, тихо жужжа внутри своих скафандров. Все это было так страшно - и толстые стены с окошком, и огненная агония спрута, и космические люди, и накатывающая рвотная слабость, что однажды Маша не выдержала и описалась. Пижамы не было жаль: все, что на ней надето, она оставит здесь, бросит жалкой радиоактивной кучкой.
Она слабым птенцом вылупилась из бокса через пять дней - голая, с дохлым обугленным спрутом внутри. Долго стояла под душем, дрожа и держась за стены. И прислушивалась, пытаясь уловить в шорохе водяных струй ненавистное тик-так. Не услышала и хрипло злорадно закаркала - сухое горло не пропускало смех. Мария дрожала от омерзения и ярости. С этого дня вместо спрута она растила в себе злость.
Злость помогла ей выжить в хирургическом отделении, где слонялись серые тени с мертвыми лицами, с их ресниц сыпался черный пепел, а зрачки вели на ту сторону. Она сама недавно была такой.
- Когда проснешься, его уже не будет внутри, - ловец спрутов наклонился над операционным столом, заметил полыхавшую в Машиных глазах злость и довольно улыбнулся под маской. В его взгляде снова было понимание. И одобрение. А сострадание в этот раз и не требовалось.
От злости и желания скорее вырваться из царства теней она села в постели через шесть часов после операции, толком не отойдя от наркоза. На нее наорали, но на следующий день она уже шла на трясущихся ногах до окна и обратно к кровати, толкая перед собой штатив капельницы и волоча трубки дренажей.
На пятый день, глядя на ловца спрутов, она вдруг решила, что он именно такой, какие ей нравятся. Наверное, это понимание отразилось на ее лице, потому что доктор едва слышно присвистнул, тихо засмеялся и сказал:
- Ты молодец. Умеешь драться.
И даже легонько потрепал Марию по всклокоченным волосам. Она зажмурилась и провалилась в сон, в котором еще не исчезло «осторожно», но уже появился краешек «завтра». Во сне были дети, и они для нее рисовали весну. Кот мешал рисовать, гулял по листу ватмана и смотрел прямо в Машин сон хитрым зеленым глазом.