Конечно, не все определяется «фактором среды»
.otshelnik_1.. Быть или не быть... (Часть 1).
Вот в чем вопрос.
Наконец-то что-то заскрипело и провернулось. В последнее десятилетие.
«Россия - это отдельная цивилизация».
Ну, слава Богу…
Хорошо, но что это означает?
И чем эта «отдельная цивилизация» отделена, скажем, от цивилизации западной?
В чем наша «отдельность» заключается?
Наверное, не только в том, что западная цивилизация отказалась принимать нас в «семье цивилизованных народов»?
И не только в том, что она постоянно стремится сократить наш жизненный ареал в военной, экономической и политической сферах?
Все это только следствия цивилизационных противоречий.
Как и то, что «они» уже объявили нас всемирными «химическими отравителями». И то ли еще будет.
А суть-то противоречий в чем?
Неплохо было бы ее сформулировать, глядишь и «национальную идею» не пришлось бы искать днем с огнем.
Быть или не быть?
Если «не быть», то и отвечать на поставленный вопрос о сути противоречий не обязательно. Какая разница, кем «не быть»?
А если «быть», то отвечать на него придется.
Ведь «быть» надо кем-то.
Мы напоминаем социум, который после десятилетий реализации попытки «не быть» решил все-таки «быть».
Вот только, кем он должен «быть», толком уже и не помнит.
На память приходит:
«Схизма разделила нас».
Но ведь это уже тоже следствие, а не ответ на вопрос.
Ибо вопрос все равно остается: «А почему схизма разделила нас?».
Вот чехи, например - славяне. Но чехи - это «славянские немцы».
Чехи или поляки, несмотря на какое-нибудь «тождество гаплогрупп» - во многом наши антиподы.
Как все это сложилось? Как мы дошли до жизни такой?
Частенько приходится слышать: мы «такие», ибо мы «православные».
Не надо упрощать… Скорее, наоборот…
Мы «православные», ибо мы «такие».
Народов с православной верой много, но, кроме нас, «таких» среди них нет.
(Когда в ХХ веке для нашего выживания потребовалось стать «супертакими», даже православие оказалось слишком тесным, чтобы вместить реальность.)
Достоевский, например, так оценивал восточно-европейские народы:
«По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому - не будет у России и никогда еще не было таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!.. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь... именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают».
И ведь православных народов среди означенных вполне хватает.
Давайте попробуем перестать копаться в области идеального, и обратим свой взор на грешную материю.
К.Маркс утверждал, что идеальный мир в его сознании есть всего лишь материальная реальность, пропущенная через его мозг.
По мне это уже слишком даже для марксиста.
Но вот что удивительно, в нашей стране идеологи зачастую исходили из вульгарного материализма там, где он как раз был неуместен. И при этом проявляли странный идеализм там, где надо было быть сугубыми материалистами.
Примат производственных отношений, пусть и порождаемых состоянием производительных сил, приводил к тому, что в известной степени выпадали из поля зрения такие важные факторы формирования социума, как климат и география.
А ведь, казалось бы, что может быть более материальным, нежели среда обитания социума!
Что с еще большей силой может в течение столетий оказывать влияние на сознание человека, пройдя «через его мозг» (правильнее, конечно, говорить: «через его душу»), если не климат и география. Ведь это обстоятельства непреодолимой силы!
В новейшее время одним из первых этот вопрос с цивилизационных позиций поставил Вадим Валерианович Кожинов.
«Об этом, между прочим, редко задумываются, хотя это совершенно очевидно. Особенно если учесть, что первоначальным центром нашей государственности был вовсе не Киев, как многие считают, а Ладога, расположенная севернее нынешнего Новгорода Великого, за 60-й параллелью, - так вот, на этих широтах нигде никакой цивилизации не возникло, а было первобытное общество, озабоченное лишь собственным выживанием. Могут, правда, назвать скандинавские страны, но это будет неправильным, и любой человек, знакомый с географическими условиями Скандинавии, скажет, что это совершенно другая и климатическая, и геополитическая зона, поскольку она окружена незамерзающим морем. Достаточно сказать, что на 60-й параллели у нас зимняя температура на 15-20 градусов ниже, чем на аналогичной широте в Норвегии, Швеции и Шотландии. Можно привести и другой пример - зима в южной части Скандинавии, где сосредоточено 90% населения этих стран и основной хозяйственный комплекс, гораздо короче и мягче, нежели в кубанской степи, расположенной почти на две тысячи километров южнее. Это - различие океанического и континентального климата».
Парадокс именно в том, что
«об этом редко задумываются, хотя это совершенно очевидно».
Это совершенно очевидно!
И, тем не менее, об этом редко задумываются.
И удивительно то, что об этом удивительном парадоксе задумываются еще реже.
Но задумываться об этих «материях» лишь эпизодически недостаточно, ибо указанные обстоятельства отражаются буквально во всем.
Они отражаются во всем сегодня.
Но еще большее влияние они оказали на русский мир в течение столетий, по существу, этот особый «русский мир» и сформировав.
В этом тексте придется немного повториться, некоторые аспекты проблемы уже были высказаны в других постах этого журнала в разные годы, но это повторение просто необходимо для автономности данного текста.
Европа - это полуостров, обогреваемый двумя мощными калориферами - жарким дыханием Средиземного моря и теплым Гольфстримом.
Благодаря этому океаническому течению Петербург - один из самых теплых городов России, он лежит на одной зимней изотерме с Астраханью. С той лишь разницей, что климат Петербурга по-морскому мягкий, а климат Астрахани уже по-континентальному резкий.
Ядро русской государственности сложились на севере Восточно-европейской равнины.
Низкая урожайность зерновых, низкая калорийность холодоустойчивых культур в сочетаниями с бедными почвами заставляли людей селиться широко, но эти же относительно большие расстояния при малой плотности населения осложняли и транспортные коммуникации. На дорожное строительство, как и на любое капитальное строительство природа отводила 3-4 месяца - от заморозка до заморозка. Но почти все силы тогдашнего социума уходили на то, чтобы за короткое лето заготовить себе пропитание на год. Себе и скотине. Ибо пастись последняя могла лишь 5-6 месяцев в году, а в остальное время человек должен был ее кормить, чтобы она могла кормить его. Если необходимо - то по весне кормить соломой со своей крыши. Без крыши какое-то время прожить можно, а без лошадки или коровы - нет.
Социум не мог выделить хоть сколько-нибудь значительные производительные силы для капитального строительства. Строительство было в основном деревянным. Т. е., в известном смысле, временным, рассчитанным на выживание, ибо время и огонь почти не оставляли шансов внукам воспользоваться трудами деда. Почти каждое поколение вынуждено было заново рубить избу, заново вгрызаться в свою неприветливую землю.
Все это, мягко говоря, не способствовало накоплению капитала.
Это именно тот случай, когда разница в объемах прибавочного продукта в Западной Европе и в России приводила к формированию совершенно различных сообществ.
«Количество» переходило в «качество», причем в такой степени, что у русского «организма» по сравнению с западным сформировалась не только другая «анатомия», но и другая «биохимия клетки».
Вот где, казалось бы, разгуляться сторонникам «диамата» и показать, как различие в уровне развития производительных сил, возникающее по объективным причинам, способствует формированию различных цивилизаций. Однако согласно «единственно правильному учению» уровень развития производительных сил определял исключительно характер общественно-экономических формаций.
И несмотря на иную «анатомию», и иную «биохимию клетки», в России, тем не менее, упорно господствует европоцентристский взгляд на мир и, главное, на самих себя.
А.С. Пушкин в свое время пытался достучаться до современников:
«Поймите же… что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою, что история ее требует другой мысли, другой формулы».
Его старший товарищ А.Я. Чаадаев утверждал еще резче:
«И не говорите мне, что мы молоды, что мы отстали от других народов, что мы нагоним их. Нет, мы столь же мало представляем собой XVI или XV век Европы, сколь и XIX век. …У нас другое начало цивилизации… Поэтому нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое.»
Следует признать, что определенная часть наших сограждан весьма негативно воспринимает любые разговоры о климате и географии как факторах цивилизационных различий России и Запада (можно даже сказать их цивилизационной несовместимости).
Причем речь идет не только о либералах.
Причины неприятия либералами понятны. Концепция цивилизационного универсализма (на основе принципов западной цивилизации) для многих весьма привлекательна.
Для самой западной цивилизации, которая до настоящего времени остается наиболее богатой и сильной, эта концепция всегда служила средством подчинения себе других цивилизаций, за счет чего западная цивилизация становилась еще богаче и сильнее.
Что же касается определенных элементов внутри «периферии», то перспектива быть такими же богатыми и успешными, «как на Западе», для них издавна была вожделенной мечтой.
С их точки зрения, причина, по которой «периферия» до сих пор не стала «Западом», проста. Это испорченная, «неевропейская» природа нашего общества. Могли бы двигаться по «европейскому пути», но вот уклонились когда-то и никак на этот «путь» не можем выйти. Уклонились именно по причинам, лежащим в характере народа. Этот характер надо переделать, надо перевоспитать народ. Привнести в общество западные «ценности» и сформировать западные «институты». Словом, превозмочь «тысячелетнюю парадигму несвободы».
Так что факторы географические и климатические не могут не восприниматься «вестернизаторами» как средство «оправдания» изначальной «порочности» русской цивилизации, ее нежелания «исправляться» и «вестернизироваться».
А, главное, если эти факторы учесть, то не только окажется, что «мрии» мечтателей-западников неосуществимы, но и сами «вестернизаторы», выражаясь дипломатично, предстанут несостоятельными как этически, так и умственно.
Подсознательно «вестернизаторы» не могут об этом не догадываться, что и делает их фобии такими иррационально накаленными.
О «нелибералах», воспринимающих любые упоминания о климате и географии в цивилизационном контексте, примерно так же, как упоминания о рептилоидах с планеты Нибиру, разговор отдельный.
Можно лишь указать, что тот же Чаадаев (мыслитель, конечно, мягко говоря, своеобразный), был объявлен и ославлен «западником», прежде всего, за свои предельно не европоцентристские представления о России, причем третировали его отнюдь не либеральные круги, а именно патриотические.
Его третировали с «патриотических» позиций.
То есть как это мы не Европа!
Он не верит в Россию!
Для «патриотов» из высшего общества того времени, которые не только говорили, но зачастую и думали по-французски, принципиально неевропейский характер России означал ее второсортность.
Парадокс: призывавший отказать от европоцентричного взгляда на Россию Чаадаев был обвинен в «западничестве» именно европоцентристами. И это обвинение действует и по сей день.
(Книга А.Паршева «Почему Россия не Америка», посвященная этим вопросам, вызвала неприятие в основном по этой же причине.)
«Не поймет и не приметит гордый взор иноплеменный…» В целом это так.
Но парадоксально то, что те немногие иноплеменные, чей взор, все же, хоть что-то «понимает» и «примечает», способны «извне отметить то, что сами русские «изнутри» склонны не замечать.
А, главное, ни Достоевский или Данилевский, ни Кожинов, Фурсов, или Паршев не смогут передать ощущения европейца так, как это, например, сделал тот же маркиз Астольф де Кюстин.
Именно ощущения противоположной стороны дорогого стоят. Только понимание истоков этих ощущений позволит понять и истоки фобии, которая по определению представляет собой во многом иррациональное чувство, в основе которого, тем не менее, лежат вполне «земные» причины.
Прежде всего, возникает вопрос, а почему наши предки остановились и потом остались в этих неприветливых краях? В. Кожинов писал, что этот вопрос он даже и не ставил. Не будем его ставить и мы. Ничтожная часть целого, живущая считанные десятилетия, просто не в состоянии постигнуть определенные стороны этого целого, существующего в веках.
Представитель «прекрасной Франции», маркиз де Кюстин, глядя с борта корабля на приближающийся русский берег, по французским меркам предельно невзрачный, был глубоко подавлен:
«Ступив на этот малопривлекательный берег, путешественник тотчас испытывает желание его покинуть…»
Однако необъяснимую притягательность русских пространств почувствовал даже маркиз, причем, спустя всего несколько недель:
«Что до меня, то ландшафты в окрестностях Петербурга представляются мне более чем прекрасными: они отмечены возвышенной печалью и по глубине впечатления ничем не уступают самым знаменитым пейзажам на свете с их роскошью и разнообразием. Здесь - не парадное, искусственное произведение, какая-нибудь приятная выдумка, здесь - глубины безлюдья, безлюдья грозного и прекрасного, как смерть. Вся Россия, от края до края своих равнин, от одного морского побережья до другого, внимает всемогущему Божьему гласу…»
Ну, если это почувствовал даже французский аристократ, причем в формах, весьма поэтических, то понятно, что уж наши предки, безусловно, способны были ощущать притягательную силу этих мест.
Тем более, что и сам француз признает:
«В душу русских, народа насмешливого и меланхолического, природа, должно быть, вложила глубокое чувство поэтического…»
«Народ этот умен и по природе своей слишком утончен, слишком тактичен и деликатен…»
Маркиз сразу заметил то, что многие русские не замечают за всю свою жизнь. Впрочем, им это простительно, ведь эти «многие русские» за всю свою жизнь не бывали нигде, кроме России. А ведь все постигается в сравнении.
«На севере цивилизация преследует цели далеко не шуточные. В этих широтах общество созидается не любовью к удовольствиям, не интересами и страстями, которые нетрудно удовлетворить, но могучей волей, осужденной беспрестанно преодолевать препятствия и подвигающей народы на невообразимые усилия. Если личности здесь объединяются, то в первую голову для того, чтобы бороться с мятежной природой…»
Здесь важно отметить: француз допускает, что общество может созидаться любовью к удовольствиям, интересами и страстями, т. е. эгоистическими устремлениями. Тезис, мягко говоря, предельно спорный. Но ясно одно - эгоизм здесь противопоставляется аскетизму.
Нетрудно догадаться, где расположены «палестины», в которых эти эгоистические устремления «нетрудно удовлетворить».
Очевидно, именно так, по мнению маркиза, строилось общество в его «прекрасной Франции» и, вообще, в Европе. Он и сам в другом месте пишет:
«Счастливы страны, где земля и небо соревнуются в щедрости, украшая и облегчая жизнь людей!»
Это очень важный момент! И прошу занести его в протокол, дабы опираться на него позднее. Речь идет именно о любви к удовольствиям, об интересах и страстях, как движущей общественной силе. Причем, по мнению маркиза, созидательной.
Тезис предельно спорный даже применительно к Европе, но важно, что так понимает дело европеец. Важно, что он видит дело именно так.
В России же общество, по мнению француза, созидается не указанными эгоистическими устремлениями, но могучей волей, «осужденной беспрестанно преодолевать препятствия» совершенно объективного характера. Именно отсюда проистекают эти постоянные «невообразимые усилия».
«Невообразимые» по меркам маркиза, а для русских во многом привычные и естественные, если, конечно, они русские.
Сегодня в нашем обществе победившего «развитОго» гедонизма последняя оговорка отнюдь не лишняя.
Де Кюстин прямо говорит, что русские «осуждены» на это обстоятельствами своего бытия, от их личной воли не зависящими. Их личные единичные воли должны быть в известной степени подчинены некоей общей воле, и все это требуется для простого выживания.
Противопоставляя Запад и Россию, де Кюстин фактически противопоставляет эгоизм и самоотверженность (аскетизм). Можно спорить - в какой мере он их противопоставляет количественно, но качественно это именно так.
Причем одного этого различия достаточно для возникновения антагонистического противоречия, способного породить цивилизационную несовместимость.
В данном контексте понятия «эгоизм» и «самоотверженность» не имеют явно отрицательной или явно положительной каннотации. Просто одни могут позволить себе «эгоизм», а другие обречены на «самоотверженность».
Если общество может позволить себе «эгоизм» без риска понести урон, оно его, как правило, себе позволяет. Любое общество.
А общество, которое не может позволить себе такого «эгоизма», обречено на «самоотверженность». Для него выбор между «самоотверженностью» и «эгоизмом» - это выбор между жизнью и смертью.
По новейшей истории своей страны мы знаем, что даже иллюзия допустимости «эгоизма» сверх положенной нормы, когда он начинает активно и агрессивно теснить «самоотверженность» (аскетизм), приводит к тому, что социальная смерть начинает довольно быстро вступать в свои права.
Пару лет назад уже приходилось цитировать Д.И. Фонвизина, путешествовавшего в XVIII веке по Европе.
«Рассудка француз не имеет и иметь его почел бы несчастьем своей жизни, ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться. Забава есть один предмет его желаний. А как на забавы потребны деньги, то для приобретения их употребляет всю остроту, которую его природа одарила... Обман почитается у них правом разума. По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть - глупо. Смело скажу, что француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть хотя в самой безделице. Божество его - деньги».
И это пишет не путешествующий по «буржуазному Западу» советский литератор, например, автор стихов о советском паспорте. Это пишет русский дворянин, живущий трудом крепостных.
Это не «классовое», это «цивилизационное».
И, думается, изначальное неприятие советским человеком «буржуазного Запада» было «классовым» в основном только по форме.
Как там у С. Есенина…
Эти люди - гнилая рыба.
Вся Америка - жадная пасть,
Но Россия... вот это глыба...
Лишь бы только Советская власть!
Высказывание Фонвизина можно было бы назвать образцом «франкофобии», если бы сам маркиз фактически не подтверждал этой оценки русского дворянина. Просто русский судит со своей колокольни - грубо и резко.
Он не хочет принимать во внимание то, что француз может себе все это позволить, и что его характер сложился в условиях, «где земля и небо соревнуются в щедрости, украшая и облегчая жизнь людей».
Француз (шире, европеец) во многом продукт своей среды.
А русский во многом продукт - своей.
Каждый социум в процессе своего формирования реализует свою волю к жизни (и можно не сомневаться, максимально!) Он реализует ее в своих объективных условиях. Это различие в условиях становления во многом и обуславливает различие самих цивилизаций, причем, подчас, до несовместимости.
Рассматриваемый фактор «среды», конечно, не единственный, но этот внешний фактор самый значительный. И никакие другие факторы не могут его влияние нивелировать.
Более того, другие факторы, которые выступают явно и зримо, например, вероисповедание, не могут «противоречить» основному фактору, «фактору среды» и воле к жизни, реализуемой социумом именно в данной среде. Фактор вероисповедания должен эту волю к жизни подтверждать и укреплять.
Он должен «соответствовать».
Он как бы отражает и параллельно дублирует в идеальной сфере то, что диктует «фактор среды». Требования фактора среды, зафиксированные в опыте поколений, оформляются в виде Веры, т. е. в виде доступном для сохранения и передачи новым поколениям, минуя знание.
Так что у нас не было даже свободы выбора Веры.
И если превратности исторической судьбы, подвигнут социум к предельной мобилизации, абсолютно необходимой для его выживания, к небывалому подчинению «личных воль» индивидуумов некоторой «единой воле», причем такому тотальному подчинению, которое Церковь, как институт, консервативный по самому своему назначению, одобрить не сможет, то социум обойдется и без этого одобрения. Со всеми неприятными для Церкви последствиями.
В свете сказанного выше предложение перенять чужие социальные институты, нравы и «ценности» - это приглашение к социальному самоубийству.
То, что с нами произошло в последние три-четыре десятилетия, напоминает самоповешение. Просто веревка оказалась гнилой. И вот мы, сорвавшись, уже пару десятилетий сидим под табуреткой с обрывком веревки на шее и соображаем, что же нам теперь делать.
Одни предлагают не повторять прежней глупости и …взять нормальную крепкую веревку…
Другие предлагают еще что-то.
Но вот это «еще что-то» мы даже назвать прямо боимся, ибо тогда слишком очевидным будет смысл того, что мы уже пытались проделать.
А, главное, как бы нам с Западом не рассориться окончательно.
Вот в чем вопрос.
Наконец-то что-то заскрипело и провернулось. В последнее десятилетие.
«Россия - это отдельная цивилизация».
Ну, слава Богу…
Хорошо, но что это означает?
И чем эта «отдельная цивилизация» отделена, скажем, от цивилизации западной?
В чем наша «отдельность» заключается?
Наверное, не только в том, что западная цивилизация отказалась принимать нас в «семье цивилизованных народов»?
И не только в том, что она постоянно стремится сократить наш жизненный ареал в военной, экономической и политической сферах?
Все это только следствия цивилизационных противоречий.
Как и то, что «они» уже объявили нас всемирными «химическими отравителями». И то ли еще будет.
А суть-то противоречий в чем?
Неплохо было бы ее сформулировать, глядишь и «национальную идею» не пришлось бы искать днем с огнем.
Быть или не быть?
Если «не быть», то и отвечать на поставленный вопрос о сути противоречий не обязательно. Какая разница, кем «не быть»?
А если «быть», то отвечать на него придется.
Ведь «быть» надо кем-то.
Мы напоминаем социум, который после десятилетий реализации попытки «не быть» решил все-таки «быть».
Вот только, кем он должен «быть», толком уже и не помнит.
На память приходит:
«Схизма разделила нас».
Но ведь это уже тоже следствие, а не ответ на вопрос.
Ибо вопрос все равно остается: «А почему схизма разделила нас?».
Вот чехи, например - славяне. Но чехи - это «славянские немцы».
Чехи или поляки, несмотря на какое-нибудь «тождество гаплогрупп» - во многом наши антиподы.
Как все это сложилось? Как мы дошли до жизни такой?
Частенько приходится слышать: мы «такие», ибо мы «православные».
Не надо упрощать… Скорее, наоборот…
Мы «православные», ибо мы «такие».
Народов с православной верой много, но, кроме нас, «таких» среди них нет.
(Когда в ХХ веке для нашего выживания потребовалось стать «супертакими», даже православие оказалось слишком тесным, чтобы вместить реальность.)
Достоевский, например, так оценивал восточно-европейские народы:
«По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому - не будет у России и никогда еще не было таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!.. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь... именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают».
И ведь православных народов среди означенных вполне хватает.
Давайте попробуем перестать копаться в области идеального, и обратим свой взор на грешную материю.
К.Маркс утверждал, что идеальный мир в его сознании есть всего лишь материальная реальность, пропущенная через его мозг.
По мне это уже слишком даже для марксиста.
Но вот что удивительно, в нашей стране идеологи зачастую исходили из вульгарного материализма там, где он как раз был неуместен. И при этом проявляли странный идеализм там, где надо было быть сугубыми материалистами.
Примат производственных отношений, пусть и порождаемых состоянием производительных сил, приводил к тому, что в известной степени выпадали из поля зрения такие важные факторы формирования социума, как климат и география.
А ведь, казалось бы, что может быть более материальным, нежели среда обитания социума!
Что с еще большей силой может в течение столетий оказывать влияние на сознание человека, пройдя «через его мозг» (правильнее, конечно, говорить: «через его душу»), если не климат и география. Ведь это обстоятельства непреодолимой силы!
В новейшее время одним из первых этот вопрос с цивилизационных позиций поставил Вадим Валерианович Кожинов.
«Об этом, между прочим, редко задумываются, хотя это совершенно очевидно. Особенно если учесть, что первоначальным центром нашей государственности был вовсе не Киев, как многие считают, а Ладога, расположенная севернее нынешнего Новгорода Великого, за 60-й параллелью, - так вот, на этих широтах нигде никакой цивилизации не возникло, а было первобытное общество, озабоченное лишь собственным выживанием. Могут, правда, назвать скандинавские страны, но это будет неправильным, и любой человек, знакомый с географическими условиями Скандинавии, скажет, что это совершенно другая и климатическая, и геополитическая зона, поскольку она окружена незамерзающим морем. Достаточно сказать, что на 60-й параллели у нас зимняя температура на 15-20 градусов ниже, чем на аналогичной широте в Норвегии, Швеции и Шотландии. Можно привести и другой пример - зима в южной части Скандинавии, где сосредоточено 90% населения этих стран и основной хозяйственный комплекс, гораздо короче и мягче, нежели в кубанской степи, расположенной почти на две тысячи километров южнее. Это - различие океанического и континентального климата».
Парадокс именно в том, что
«об этом редко задумываются, хотя это совершенно очевидно».
Это совершенно очевидно!
И, тем не менее, об этом редко задумываются.
И удивительно то, что об этом удивительном парадоксе задумываются еще реже.
Но задумываться об этих «материях» лишь эпизодически недостаточно, ибо указанные обстоятельства отражаются буквально во всем.
Они отражаются во всем сегодня.
Но еще большее влияние они оказали на русский мир в течение столетий, по существу, этот особый «русский мир» и сформировав.
В этом тексте придется немного повториться, некоторые аспекты проблемы уже были высказаны в других постах этого журнала в разные годы, но это повторение просто необходимо для автономности данного текста.
Европа - это полуостров, обогреваемый двумя мощными калориферами - жарким дыханием Средиземного моря и теплым Гольфстримом.
Благодаря этому океаническому течению Петербург - один из самых теплых городов России, он лежит на одной зимней изотерме с Астраханью. С той лишь разницей, что климат Петербурга по-морскому мягкий, а климат Астрахани уже по-континентальному резкий.
Ядро русской государственности сложились на севере Восточно-европейской равнины.
Низкая урожайность зерновых, низкая калорийность холодоустойчивых культур в сочетаниями с бедными почвами заставляли людей селиться широко, но эти же относительно большие расстояния при малой плотности населения осложняли и транспортные коммуникации. На дорожное строительство, как и на любое капитальное строительство природа отводила 3-4 месяца - от заморозка до заморозка. Но почти все силы тогдашнего социума уходили на то, чтобы за короткое лето заготовить себе пропитание на год. Себе и скотине. Ибо пастись последняя могла лишь 5-6 месяцев в году, а в остальное время человек должен был ее кормить, чтобы она могла кормить его. Если необходимо - то по весне кормить соломой со своей крыши. Без крыши какое-то время прожить можно, а без лошадки или коровы - нет.
Социум не мог выделить хоть сколько-нибудь значительные производительные силы для капитального строительства. Строительство было в основном деревянным. Т. е., в известном смысле, временным, рассчитанным на выживание, ибо время и огонь почти не оставляли шансов внукам воспользоваться трудами деда. Почти каждое поколение вынуждено было заново рубить избу, заново вгрызаться в свою неприветливую землю.
Все это, мягко говоря, не способствовало накоплению капитала.
Это именно тот случай, когда разница в объемах прибавочного продукта в Западной Европе и в России приводила к формированию совершенно различных сообществ.
«Количество» переходило в «качество», причем в такой степени, что у русского «организма» по сравнению с западным сформировалась не только другая «анатомия», но и другая «биохимия клетки».
Вот где, казалось бы, разгуляться сторонникам «диамата» и показать, как различие в уровне развития производительных сил, возникающее по объективным причинам, способствует формированию различных цивилизаций. Однако согласно «единственно правильному учению» уровень развития производительных сил определял исключительно характер общественно-экономических формаций.
И несмотря на иную «анатомию», и иную «биохимию клетки», в России, тем не менее, упорно господствует европоцентристский взгляд на мир и, главное, на самих себя.
А.С. Пушкин в свое время пытался достучаться до современников:
«Поймите же… что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою, что история ее требует другой мысли, другой формулы».
Его старший товарищ А.Я. Чаадаев утверждал еще резче:
«И не говорите мне, что мы молоды, что мы отстали от других народов, что мы нагоним их. Нет, мы столь же мало представляем собой XVI или XV век Европы, сколь и XIX век. …У нас другое начало цивилизации… Поэтому нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое.»
Следует признать, что определенная часть наших сограждан весьма негативно воспринимает любые разговоры о климате и географии как факторах цивилизационных различий России и Запада (можно даже сказать их цивилизационной несовместимости).
Причем речь идет не только о либералах.
Причины неприятия либералами понятны. Концепция цивилизационного универсализма (на основе принципов западной цивилизации) для многих весьма привлекательна.
Для самой западной цивилизации, которая до настоящего времени остается наиболее богатой и сильной, эта концепция всегда служила средством подчинения себе других цивилизаций, за счет чего западная цивилизация становилась еще богаче и сильнее.
Что же касается определенных элементов внутри «периферии», то перспектива быть такими же богатыми и успешными, «как на Западе», для них издавна была вожделенной мечтой.
С их точки зрения, причина, по которой «периферия» до сих пор не стала «Западом», проста. Это испорченная, «неевропейская» природа нашего общества. Могли бы двигаться по «европейскому пути», но вот уклонились когда-то и никак на этот «путь» не можем выйти. Уклонились именно по причинам, лежащим в характере народа. Этот характер надо переделать, надо перевоспитать народ. Привнести в общество западные «ценности» и сформировать западные «институты». Словом, превозмочь «тысячелетнюю парадигму несвободы».
Так что факторы географические и климатические не могут не восприниматься «вестернизаторами» как средство «оправдания» изначальной «порочности» русской цивилизации, ее нежелания «исправляться» и «вестернизироваться».
А, главное, если эти факторы учесть, то не только окажется, что «мрии» мечтателей-западников неосуществимы, но и сами «вестернизаторы», выражаясь дипломатично, предстанут несостоятельными как этически, так и умственно.
Подсознательно «вестернизаторы» не могут об этом не догадываться, что и делает их фобии такими иррационально накаленными.
О «нелибералах», воспринимающих любые упоминания о климате и географии в цивилизационном контексте, примерно так же, как упоминания о рептилоидах с планеты Нибиру, разговор отдельный.
Можно лишь указать, что тот же Чаадаев (мыслитель, конечно, мягко говоря, своеобразный), был объявлен и ославлен «западником», прежде всего, за свои предельно не европоцентристские представления о России, причем третировали его отнюдь не либеральные круги, а именно патриотические.
Его третировали с «патриотических» позиций.
То есть как это мы не Европа!
Он не верит в Россию!
Для «патриотов» из высшего общества того времени, которые не только говорили, но зачастую и думали по-французски, принципиально неевропейский характер России означал ее второсортность.
Парадокс: призывавший отказать от европоцентричного взгляда на Россию Чаадаев был обвинен в «западничестве» именно европоцентристами. И это обвинение действует и по сей день.
(Книга А.Паршева «Почему Россия не Америка», посвященная этим вопросам, вызвала неприятие в основном по этой же причине.)
«Не поймет и не приметит гордый взор иноплеменный…» В целом это так.
Но парадоксально то, что те немногие иноплеменные, чей взор, все же, хоть что-то «понимает» и «примечает», способны «извне отметить то, что сами русские «изнутри» склонны не замечать.
А, главное, ни Достоевский или Данилевский, ни Кожинов, Фурсов, или Паршев не смогут передать ощущения европейца так, как это, например, сделал тот же маркиз Астольф де Кюстин.
Именно ощущения противоположной стороны дорогого стоят. Только понимание истоков этих ощущений позволит понять и истоки фобии, которая по определению представляет собой во многом иррациональное чувство, в основе которого, тем не менее, лежат вполне «земные» причины.
Прежде всего, возникает вопрос, а почему наши предки остановились и потом остались в этих неприветливых краях? В. Кожинов писал, что этот вопрос он даже и не ставил. Не будем его ставить и мы. Ничтожная часть целого, живущая считанные десятилетия, просто не в состоянии постигнуть определенные стороны этого целого, существующего в веках.
Представитель «прекрасной Франции», маркиз де Кюстин, глядя с борта корабля на приближающийся русский берег, по французским меркам предельно невзрачный, был глубоко подавлен:
«Ступив на этот малопривлекательный берег, путешественник тотчас испытывает желание его покинуть…»
Однако необъяснимую притягательность русских пространств почувствовал даже маркиз, причем, спустя всего несколько недель:
«Что до меня, то ландшафты в окрестностях Петербурга представляются мне более чем прекрасными: они отмечены возвышенной печалью и по глубине впечатления ничем не уступают самым знаменитым пейзажам на свете с их роскошью и разнообразием. Здесь - не парадное, искусственное произведение, какая-нибудь приятная выдумка, здесь - глубины безлюдья, безлюдья грозного и прекрасного, как смерть. Вся Россия, от края до края своих равнин, от одного морского побережья до другого, внимает всемогущему Божьему гласу…»
Ну, если это почувствовал даже французский аристократ, причем в формах, весьма поэтических, то понятно, что уж наши предки, безусловно, способны были ощущать притягательную силу этих мест.
Тем более, что и сам француз признает:
«В душу русских, народа насмешливого и меланхолического, природа, должно быть, вложила глубокое чувство поэтического…»
«Народ этот умен и по природе своей слишком утончен, слишком тактичен и деликатен…»
Маркиз сразу заметил то, что многие русские не замечают за всю свою жизнь. Впрочем, им это простительно, ведь эти «многие русские» за всю свою жизнь не бывали нигде, кроме России. А ведь все постигается в сравнении.
«На севере цивилизация преследует цели далеко не шуточные. В этих широтах общество созидается не любовью к удовольствиям, не интересами и страстями, которые нетрудно удовлетворить, но могучей волей, осужденной беспрестанно преодолевать препятствия и подвигающей народы на невообразимые усилия. Если личности здесь объединяются, то в первую голову для того, чтобы бороться с мятежной природой…»
Здесь важно отметить: француз допускает, что общество может созидаться любовью к удовольствиям, интересами и страстями, т. е. эгоистическими устремлениями. Тезис, мягко говоря, предельно спорный. Но ясно одно - эгоизм здесь противопоставляется аскетизму.
Нетрудно догадаться, где расположены «палестины», в которых эти эгоистические устремления «нетрудно удовлетворить».
Очевидно, именно так, по мнению маркиза, строилось общество в его «прекрасной Франции» и, вообще, в Европе. Он и сам в другом месте пишет:
«Счастливы страны, где земля и небо соревнуются в щедрости, украшая и облегчая жизнь людей!»
Это очень важный момент! И прошу занести его в протокол, дабы опираться на него позднее. Речь идет именно о любви к удовольствиям, об интересах и страстях, как движущей общественной силе. Причем, по мнению маркиза, созидательной.
Тезис предельно спорный даже применительно к Европе, но важно, что так понимает дело европеец. Важно, что он видит дело именно так.
В России же общество, по мнению француза, созидается не указанными эгоистическими устремлениями, но могучей волей, «осужденной беспрестанно преодолевать препятствия» совершенно объективного характера. Именно отсюда проистекают эти постоянные «невообразимые усилия».
«Невообразимые» по меркам маркиза, а для русских во многом привычные и естественные, если, конечно, они русские.
Сегодня в нашем обществе победившего «развитОго» гедонизма последняя оговорка отнюдь не лишняя.
Де Кюстин прямо говорит, что русские «осуждены» на это обстоятельствами своего бытия, от их личной воли не зависящими. Их личные единичные воли должны быть в известной степени подчинены некоей общей воле, и все это требуется для простого выживания.
Противопоставляя Запад и Россию, де Кюстин фактически противопоставляет эгоизм и самоотверженность (аскетизм). Можно спорить - в какой мере он их противопоставляет количественно, но качественно это именно так.
Причем одного этого различия достаточно для возникновения антагонистического противоречия, способного породить цивилизационную несовместимость.
В данном контексте понятия «эгоизм» и «самоотверженность» не имеют явно отрицательной или явно положительной каннотации. Просто одни могут позволить себе «эгоизм», а другие обречены на «самоотверженность».
Если общество может позволить себе «эгоизм» без риска понести урон, оно его, как правило, себе позволяет. Любое общество.
А общество, которое не может позволить себе такого «эгоизма», обречено на «самоотверженность». Для него выбор между «самоотверженностью» и «эгоизмом» - это выбор между жизнью и смертью.
По новейшей истории своей страны мы знаем, что даже иллюзия допустимости «эгоизма» сверх положенной нормы, когда он начинает активно и агрессивно теснить «самоотверженность» (аскетизм), приводит к тому, что социальная смерть начинает довольно быстро вступать в свои права.
Пару лет назад уже приходилось цитировать Д.И. Фонвизина, путешествовавшего в XVIII веке по Европе.
«Рассудка француз не имеет и иметь его почел бы несчастьем своей жизни, ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться. Забава есть один предмет его желаний. А как на забавы потребны деньги, то для приобретения их употребляет всю остроту, которую его природа одарила... Обман почитается у них правом разума. По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть - глупо. Смело скажу, что француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть хотя в самой безделице. Божество его - деньги».
И это пишет не путешествующий по «буржуазному Западу» советский литератор, например, автор стихов о советском паспорте. Это пишет русский дворянин, живущий трудом крепостных.
Это не «классовое», это «цивилизационное».
И, думается, изначальное неприятие советским человеком «буржуазного Запада» было «классовым» в основном только по форме.
Как там у С. Есенина…
Эти люди - гнилая рыба.
Вся Америка - жадная пасть,
Но Россия... вот это глыба...
Лишь бы только Советская власть!
Высказывание Фонвизина можно было бы назвать образцом «франкофобии», если бы сам маркиз фактически не подтверждал этой оценки русского дворянина. Просто русский судит со своей колокольни - грубо и резко.
Он не хочет принимать во внимание то, что француз может себе все это позволить, и что его характер сложился в условиях, «где земля и небо соревнуются в щедрости, украшая и облегчая жизнь людей».
Француз (шире, европеец) во многом продукт своей среды.
А русский во многом продукт - своей.
Каждый социум в процессе своего формирования реализует свою волю к жизни (и можно не сомневаться, максимально!) Он реализует ее в своих объективных условиях. Это различие в условиях становления во многом и обуславливает различие самих цивилизаций, причем, подчас, до несовместимости.
Рассматриваемый фактор «среды», конечно, не единственный, но этот внешний фактор самый значительный. И никакие другие факторы не могут его влияние нивелировать.
Более того, другие факторы, которые выступают явно и зримо, например, вероисповедание, не могут «противоречить» основному фактору, «фактору среды» и воле к жизни, реализуемой социумом именно в данной среде. Фактор вероисповедания должен эту волю к жизни подтверждать и укреплять.
Он должен «соответствовать».
Он как бы отражает и параллельно дублирует в идеальной сфере то, что диктует «фактор среды». Требования фактора среды, зафиксированные в опыте поколений, оформляются в виде Веры, т. е. в виде доступном для сохранения и передачи новым поколениям, минуя знание.
Так что у нас не было даже свободы выбора Веры.
И если превратности исторической судьбы, подвигнут социум к предельной мобилизации, абсолютно необходимой для его выживания, к небывалому подчинению «личных воль» индивидуумов некоторой «единой воле», причем такому тотальному подчинению, которое Церковь, как институт, консервативный по самому своему назначению, одобрить не сможет, то социум обойдется и без этого одобрения. Со всеми неприятными для Церкви последствиями.
В свете сказанного выше предложение перенять чужие социальные институты, нравы и «ценности» - это приглашение к социальному самоубийству.
То, что с нами произошло в последние три-четыре десятилетия, напоминает самоповешение. Просто веревка оказалась гнилой. И вот мы, сорвавшись, уже пару десятилетий сидим под табуреткой с обрывком веревки на шее и соображаем, что же нам теперь делать.
Одни предлагают не повторять прежней глупости и …взять нормальную крепкую веревку…
Другие предлагают еще что-то.
Но вот это «еще что-то» мы даже назвать прямо боимся, ибо тогда слишком очевидным будет смысл того, что мы уже пытались проделать.
А, главное, как бы нам с Западом не рассориться окончательно.