ЗЕРКАЛО ДОСТОЕВСКОГО (3)
. ЗЕРКАЛО ДОСТОЕВСКОГО (3)..sergey_v_fomin.
РУССКИЙ БОГ И «ЖЕНЕВСКИЕ ИДЕИ»
«Власть “в законе”, равно как и самозванцы, рвущиеся к власти, создает идеологические мифы, которые должны обосновать, обезпечить и обставить все властные притязания туманом неопровержимой законности.
Социальная утопия с репутацией догмы - таким представлен в “Бесах” идейный первоисточник, провоцирующий смуту.
Идеологическое своеволие объявляет себя единственным носителем истины; политическая программа переделки мiра “по новому штату” без всяких гарантий своей состоятельности, аморальность деятелей, присвоивших себе право решать за других, в чем их счастье, образуют изначальный дефект того теоретического фундамента, который положен в основу социального проектирования.
Главный идеолог смуты, бес-мономан Шигалев, свое право на монополию в деле переустройства мiра утверждает с фанатичным упорством, полагая, что его доктрине нет и не может быть никакой альтернативы: “Я предлагаю... земной рай, и другого на земле быть не может”. Шигалев рассчитывает утвердить доктрину о неизбежности безграничного деспотизма при построении мiровой гармонии: “странное животное, которое называется человеком”, не приспособлено ни к чему другому.
“Бесы” провидчески называли цену, которую требовала смута для построения нового общества, - 100 миллионов голов, и тут же на сцену выходили политики, перехватывая инициативу у идеологов.
Сомнительная репутация Петра Верховенского, шлейф предательства, подозрения в связях с охранкой не мешали адептам признавать его “двигателем”: слишком лестно было иметь шефом уполномоченного из заграничного Центрального комитета.
Чтобы внутри организации не возникало инакомыслия, все ее члены должны были следить друг за другом и писать отчеты наверх. Являясь уставной обязанностью члена организации, донос и слежка становились способом выживания.
Борьба за цель, не боящаяся никаких средств, отрицание нравственных соображений, если они не увязываются с интересами организации или тем более противоречат ей, провозглашались как новое революционное слово. Старый тезис Раскольникова “кровь по совести” в практике смуты выходил из подполья и внедрялся в жизнь. Фарс политического спектакля
“У наших” стал первой пробой пятерки, когда вождь публично выявлял врага организации и предателя; члены пятерки восприняли “уроки бдительности” с энтузиазмом. Совместная преступная акция, общий грех разделенного злодейства, как точно угадал Ставрогин, стали залогом партийно-группового единства.
Никто из группы не смог и не захотел реально помешать убийству, не сделал попытки предотвратить гибель вчерашнего товарища. Политический клейстер был сварен; отныне “наши”, загнанные в угол, обязывались выполнять “свободный долг” по первому требованию.
Убийство, совершенное пятеркой во главе с ее лидером, высветило генетический код будущего - если оно пойдет вслед за предначертаниями Петра Верховенского. “Мне нет дела, что потом выйдет: главное, чтоб существующее было потрясено, расшатано и лопнуло” - именно этот нечаевский принцип пытается осуществить Петр Верховенский.
Образ смуты представляется ему в подробностях поистине апокалипсических. Русский Бог, который спасовал перед “женевскими идеями”; Россия, на которую обращен некий таинственный index, как на страну, наиболее способную к исполнению “великой задачи”; народ русский, которому предстоит хлебнуть “свеженькой кровушки”, - не устоят. И когда начнется смута, “раскачка такая пойдет, какой еще мiр не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам...”.
Страна, которую маньяк и мистификатор Петруша избрал опытным полем для эксперимента, обрекалась им на режим, где народ, объединенный вокруг ложной идеологии, превращался в толпу, где правители, насаждая идолопоклонство и культ человекобога, манипулируют сознанием миллионов, где всё и вся подчиняется “одной великолепной, кумирной, деспотической воле”.
Логика смуты вела к диктатуре, власти идеологического бреда, к кошмару привычного насилия.
Бесовская одержимость силами зла и разрушения, гордыня идеологического своеволия, претензии на господство, “свехчеловеческое” мiрочувствование - эти глубинные, неискоренимые духовные пороки политического честолюбца и руководителя смуты обнажали некие сущностные законы противостояния добра и зла.
Россия, раздираемая бесами, стояла перед выбором своей судьбы; угроза ее духовному существованию, опасность превращения страны в арену для “диаволова водевиля”, а ее народа - в человеческое стадо, понукаемое и ведомое к “земному раю” с “земными богами”, были явственно различимы в демоническом хоре персонажей смуты.
Нравственный и политический диагноз болезни, коренившейся в русской революции, художественный анализ симптомов и неизбежных осложнений - были равны ясновидению и пророчеству».
Людмила Сараскина «Достоевский». М. 2013. С. 583-585.
. ЗЕРКАЛО ДОСТОЕВСКОГО (4, окончание).
РУССКИЙ БОГ И «ЖЕНЕВСКИЕ ИДЕИ»
«Власть “в законе”, равно как и самозванцы, рвущиеся к власти, создает идеологические мифы, которые должны обосновать, обезпечить и обставить все властные притязания туманом неопровержимой законности.
Социальная утопия с репутацией догмы - таким представлен в “Бесах” идейный первоисточник, провоцирующий смуту.
Идеологическое своеволие объявляет себя единственным носителем истины; политическая программа переделки мiра “по новому штату” без всяких гарантий своей состоятельности, аморальность деятелей, присвоивших себе право решать за других, в чем их счастье, образуют изначальный дефект того теоретического фундамента, который положен в основу социального проектирования.
Главный идеолог смуты, бес-мономан Шигалев, свое право на монополию в деле переустройства мiра утверждает с фанатичным упорством, полагая, что его доктрине нет и не может быть никакой альтернативы: “Я предлагаю... земной рай, и другого на земле быть не может”. Шигалев рассчитывает утвердить доктрину о неизбежности безграничного деспотизма при построении мiровой гармонии: “странное животное, которое называется человеком”, не приспособлено ни к чему другому.
“Бесы” провидчески называли цену, которую требовала смута для построения нового общества, - 100 миллионов голов, и тут же на сцену выходили политики, перехватывая инициативу у идеологов.
Сомнительная репутация Петра Верховенского, шлейф предательства, подозрения в связях с охранкой не мешали адептам признавать его “двигателем”: слишком лестно было иметь шефом уполномоченного из заграничного Центрального комитета.
Чтобы внутри организации не возникало инакомыслия, все ее члены должны были следить друг за другом и писать отчеты наверх. Являясь уставной обязанностью члена организации, донос и слежка становились способом выживания.
Борьба за цель, не боящаяся никаких средств, отрицание нравственных соображений, если они не увязываются с интересами организации или тем более противоречат ей, провозглашались как новое революционное слово. Старый тезис Раскольникова “кровь по совести” в практике смуты выходил из подполья и внедрялся в жизнь. Фарс политического спектакля
“У наших” стал первой пробой пятерки, когда вождь публично выявлял врага организации и предателя; члены пятерки восприняли “уроки бдительности” с энтузиазмом. Совместная преступная акция, общий грех разделенного злодейства, как точно угадал Ставрогин, стали залогом партийно-группового единства.
Никто из группы не смог и не захотел реально помешать убийству, не сделал попытки предотвратить гибель вчерашнего товарища. Политический клейстер был сварен; отныне “наши”, загнанные в угол, обязывались выполнять “свободный долг” по первому требованию.
Убийство, совершенное пятеркой во главе с ее лидером, высветило генетический код будущего - если оно пойдет вслед за предначертаниями Петра Верховенского. “Мне нет дела, что потом выйдет: главное, чтоб существующее было потрясено, расшатано и лопнуло” - именно этот нечаевский принцип пытается осуществить Петр Верховенский.
Образ смуты представляется ему в подробностях поистине апокалипсических. Русский Бог, который спасовал перед “женевскими идеями”; Россия, на которую обращен некий таинственный index, как на страну, наиболее способную к исполнению “великой задачи”; народ русский, которому предстоит хлебнуть “свеженькой кровушки”, - не устоят. И когда начнется смута, “раскачка такая пойдет, какой еще мiр не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам...”.
Страна, которую маньяк и мистификатор Петруша избрал опытным полем для эксперимента, обрекалась им на режим, где народ, объединенный вокруг ложной идеологии, превращался в толпу, где правители, насаждая идолопоклонство и культ человекобога, манипулируют сознанием миллионов, где всё и вся подчиняется “одной великолепной, кумирной, деспотической воле”.
Логика смуты вела к диктатуре, власти идеологического бреда, к кошмару привычного насилия.
Бесовская одержимость силами зла и разрушения, гордыня идеологического своеволия, претензии на господство, “свехчеловеческое” мiрочувствование - эти глубинные, неискоренимые духовные пороки политического честолюбца и руководителя смуты обнажали некие сущностные законы противостояния добра и зла.
Россия, раздираемая бесами, стояла перед выбором своей судьбы; угроза ее духовному существованию, опасность превращения страны в арену для “диаволова водевиля”, а ее народа - в человеческое стадо, понукаемое и ведомое к “земному раю” с “земными богами”, были явственно различимы в демоническом хоре персонажей смуты.
Нравственный и политический диагноз болезни, коренившейся в русской революции, художественный анализ симптомов и неизбежных осложнений - были равны ясновидению и пророчеству».
Людмила Сараскина «Достоевский». М. 2013. С. 583-585.
. ЗЕРКАЛО ДОСТОЕВСКОГО (4, окончание).