Т. Шишмарева о В. Лебедеве
Те, кто интересуется художниками детской книги, наверняка читали не так давно вышедшею книгу Э. Кузнецова "Медведь летит, хвостом вертит" о Ю. Васнецове - интересно и живо написанную. Одним из источников для нее послужили воспоминания Валентина Ивановича Курдова (его книга "Памятные дни и годы. - 1994). Из нее взят яркий эпизод посещения будущими иллюстраторами мастерской В. Лебедева.
Воспоминания Татьяны Владимировны Шишмаревой о В. Лебедеве перекликаются с записями Валентина Ивановича Курдова. Так она тоже описывает впечатление от своего первого визита к метру...
"…Написала о своих друзьях"
Лебедев
В 1925 году я занималась в мастерской художника Александра Ивановича Савинова (1) при Главпрофобре (это было время нэпа и были разрешены частные студии - художественные, балетные и т.д.). Мастерская тогда помещалась позади Казанского собора в бывшем помещении фотографии. Савинов был изумительным педагогом. Как я сейчас понимаю, у него было много точек соприкосновения в преподавании рисунка с Петровым-Водкиным. Ясность во всем. Постижение формы прежде всего. Ничего случайного, строгость рисунка, пластика. Он показывал на полях, никогда не дотрагиваясь <до> работы ученика, рисуя чуть ли не пунктиром, чтобы избежать всякого подражания. Он именно объяснял, очень ясно, никакой мути.
Человек он был мало сказать добрый, чудесный, исключительно внимательный. Я помню такой случай. Василий Власов (2), который тоже у него учился, увлекся Григорьевым и, конечно, перенял, прежде всего, внешнюю манеру. Александр Иванович разгорячился и устроил ему разнос. Когда он окончил обход и ушел, кто-то выглянул в окно и увидел, что Савинов спрятался за колонну собора. Заинтригованные, мы смотрели. Вот вышел Власов. Александр Иванович выходит к нему из-за колонны, идет разговор. Позднее мы узнали, что Савинов переживал за разнос, который он устроил, а Власов его утешал и успокаивал.
Я помню его однажды разгоряченным перед диспутом с Филоновым. Мы с Власовым встретили его в Академии, он с возмущением говорил: "Кишки и черви, кишки и черви".
В мастерской, кроме меня и Власова, училась Алиса Порет, Татьяна Глебова, Владимир Максимов, впоследствии архитектор, А.Цветкова и т.д. Зарабатывали мы разнообразными делами: диаграммами, объявлениями для магазинов, вроде "получена сёмга и свежая икра", и раскрашиванием фанерных коров разных пород для какой-то сельскохозяйственной выставки. Последний заработок был основательный - 45 руб. на брата. Это были большие деньги. Но мечтой было получить работу в издательстве. Это было трудно, так как в издательствах были везде свои художники, и в каждом своя определенная их группа, свой стиль работы. Я старалась одеться несколько по-дамски, используя что-то из гардероба матери, и, изготовив рисунок под стиль данного издательства, отправлялась на "охоту". Я помню, как в каком-то издательстве обо мне доложили: "Вас спрашивает дама", но это не помогло.
И вот появились слухи о том, что в Детском отделе Госиздата есть такой замечательный художник Владимир Васильевич Лебедев, который не только дает работу, но и учит ее делать. Про этого художника ходили легенды. Говорили, что он создал в издательстве удивительную творческую атмосферу, что с молодежью там возятся, учат, подбирают ей работу. Это совсем не то, что частные издательства, где царит вкус хозяина.
В один прекрасный день я, набравшись смелости и без материнского гардероба, отправилась, как тогда говорили, наниматься к Лебедеву. Я запаслась специально сделанными иллюстративными работами, скорее всего под Рудакова (помню, что там было семейство обезьян на кухне), и некоторым количеством натурных набросков и рисунков зверей, как это было мне свойственно. Забравшись на третий этаж зингеровского дома, я с трепетом постучалась. Лебедев принял меня в единственной комнате издательства, где стояли два больших стола. За одним сидел он сам, а за другим рябой человек в очках - это был Маршак.
Владимир Васильевич иллюстрации смотреть не стал, а натурные рисунки посмотрел и предложил принести еще, что я и сделала. Он подобрал мне сказки Соколова-Микитова, которые потом не вышли, так как тогда шла борьба с очеловечиванием животных, а сказки этим грешили. И тут он предложил мне придти к нему в мастерскую. И вот я иду, конечно, волнуясь, по бесконечной лестнице (лифт не работал) семиэтажного дома, по улице Белинского, по которой я потом столько раз ходила.
То, что я увидела, совсем не напоминало мастерскую художника, которую я ожидала увидеть. На правой стене большой мастерской висели прачка и кубизм, большие холсты, на мольберте посередине стояла странная работа - то ли шутка, то ли игра - прачка с наклеенными голубенькими обоями и нарисованными свинцовым карандашом кудряшками. Лебедев посмеивался, видя мою растерянность, а я была в полном недоумении - известный художник и такая шутливая картинка. И рабочие штаны голубого цвета, таких ни у кого не было, и столярные инструменты в углу за рабочим столом, и разные смешные вырезки, и картинки непонятного содержания. Тут и собственные рисунки, и фото, и образец обуви из каталога! И все это называлось "каньки", постепенно пополнялось и было тогда непонятно.
Потом Лебедев показал мне свои ранние "роденовские" рисунки, линейные, свинцовым карандашом, местами растертый пальцем тон. Среди них были рисунки лежащей модели, сделанные очень сверху, видимо, с антресолей. Их было много, и они были очень интересны. И то, что такой художник так мило и просто их показывал, меня ошеломило. Кроме рисунков, был и огромный застекленный шкаф, полный книг, которые мне тогда, естественно, не показывали. Впоследствии они стали мне доступны и были одним из элементов обучения у Владимира Васильевича.
Довольно скоро Лебедев предложил мне приходить рисовать модель у него в мастерской по вечерам. Конечно, это предложение было особенно интересно и заманчиво. Любопытно было увидеть, как работает такой большой художник, а с другой стороны, оплачивать модель в то время мне было трудно, если не невозможно.
Забегая вперед, скажу, что ничего хорошего из этого рисования для меня не вышло. Я начала ему подражать, а не подражать было невозможно, и, в конце концов - запуталась.
Не подражать ему было действительно невозможно. Это была пора его тоновых рисунков, и на моих глазах создавались серии: акробатка, балерина, угольные рисунки, часто парные, сестер Анисимовых. Пора увлечения Сёра, рисунки Лёли Николаевой, натурщицы с мандолиной, и Мальвины Мироновны Штерн - с гитарой. Все эти блестящие рисунки ошеломили и подавляли меня своим совершенством.
Моя учеба у Лебедева была, конечно, не похожа на обычную. Говорил он не всегда внятно, и, собственно, нормального преподавания и не было. Была строгость, требовательность. Были постоянные советы - рисуй с натуры. Были бесконечные показы книг по искусству, преимущественно французскому, когда художник подвергался глубокому подробному разбору. Все это продолжалось по существу чуть не в течение его жизни. Иногда я переводила ему интересующие его тексты, хотя он читал и сам со словарем. Были всегда показы своих работ, причем я никогда не слышала от него похвалы своему искусству. Говорилось о поставленной задаче и, если что хвалилось, то это либо холст, либо краски. Вообще Лебедев любил иностранные материалы и холсты покупал готовые, сам не грунтовал. Любовь и уважение к качеству материала и инструмента он унаследовал, вероятно, от отца - мастерового.
По воскресеньям он ходил на Лиговку, на толкучку. Покупал качественные вещи, инструменты, иногда совершенно ему не нужные, и тут он хвастался покроем сапог, одеждой. Последнюю он часто, купив, подпарывал, сам перекраивал, с помощью своей домработницы Кати, которая умела шить. Однажды произошел курьезный случай, о котором он рассказывал со смехом. Ему привезли из Англии костюм, который заказал, но не взял принц Уэльский. Лебедев по своему обыкновению подпорол кое-что и обнаружил, что не только материал - наш советский, но и пошив тоже наш.
Вообще диковинного вокруг него было немало. Ходил он в сапогах на высокой шнуровке - канадских лесорубов, впоследствии, во время войны, они перешли к моему мужу, потом к моему сыну, а сейчас, через 40 лет, их донашивает сын моей приятельницы. Он носил куртку из шерстяной ткани в крупную малиновую клетку и шапку с козырьком тех же лесорубов, и всего этого больше ни у кого не было.
У меня были хорошие перчатки, на них появилась дырка. Этого Лебедев не мог стерпеть, он уважал вещи, тем более хорошие, забрал их и самолично починил дыру. И странно было видеть, как ловко орудуют его крупные пальцы. Неряшество он презирал во всем и, особенно, в работе. Помню, я увлеклась тогда сухой кистью, рисунки часто бывали с очень черным сплошным краем, и он опять собственноручно, объяснив, что гладкий черный край для него не годится, осторожно ногтями его зазубрил. Действительно, шероховатость рисунка требовала такого края.
Он был боксером, и увлекался боксом, и судил, и был освобожден от этого "за кровожадность", как он сам говорил. Он знал всех
боксеров, встречался с ними, собирал журналы, фото и материалы о боксерах и о матчах. Мог продемонстрировать хук Демпси и "болел" на состязаниях. Я часто видела у него тренера Граве с сильно перебитым носом, а дружба с Князевым (3) продолжалась до смерти. Князев ходил к нему больному и делал ему массаж руки.
Другие увлечения - лошади. Мы впервые пошли с мужем на бега, так сказать, под его руководством. Тогда в Ленинграде еще существовал ипподром, и в рысистых испытаниях участвовали, кроме лошадей из конюшен, кони извозчиков-лихачей. Лебедев не играл, но всегда угадывал победителей.
Он и тут собирал сведения и фото лошадей. Изучая родословные и увлекаясь, и брызгая слюной, рассказывал о своих любимцах. Отсюда и любовь к Жерико и собирание его работ.
И еще одно, как мы теперь говорим, хобби - Петербург. И снова он читал, искал, сверял, уже больной делал выписки и знал Петербург как никто.
Когда я познакомилась с Лебедевым, ему было 33 года. Он относился ко мне хорошо, заботливо, но строго. Вначале он, к сожалению, за мной ухаживал, что, конечно, осложняло и мешало нашим отношениям. По молодости лет мне внимание такого большого и "взрослого" художника льстило, но я только что вышла замуж за художника Власова и мне очень хотелось все это перевести в дружбу, что, к счастью, и произошло. Мы подружились и дружили всю жизнь, и с моим мужем он тоже подружился, пожалуй, даже больше, чем со мной.
Период, когда мы подружились, совпал с рассветом его дарования. Мне посчастливилось, на моих глазах возникли все его знаменитые рисунки и книжки. Кроме них, он делал тогда рисунки для журнала "Бегемот", по рисунку в неделю. Темы менялись, и я с нетерпением ждала, кого и что он в этот раз изобразит (подписи ему писали. - Т.Ш.). Нэп, шпана, управхозы, портнихи. Он никогда не хвастался своими работами. Он показывал их и, если был доволен, посмеивался. Глаз у него был совершенно удивительный, цепкий, насмешливый. Он очень много ходил, наблюдал. Даже много - не то слово. Он ходил пешком с улицы Белинского до Коломяг, на острова и куда угодно! Были специальные походы-наблюдения. Без блокнота. Наблюдательность и зрительная память были феноменальные. Глаз беспощаден, насмешлив, когда речь шла о нэпе, и становился лиричен, когда героиней рисунка становилась работница в косынке. Когда он что-то объяснял, он часто рисовал, и все становилось удивительно ясно и понятно, так как помимо острого глаза, он обладал и разнообразными точными познаниями - результат внимательных наблюдений. До сих пор хорошо помню рисунок, сделанный во время разговора, - разница между рысаком и скаковой лошадью. Это была схема, но какая!
У него было поразительное умение собрать в издательстве все лучшее, что было в ту пору в Ленинграде. Привлечь и разыскать интересную молодежь, которая во главе с ним и такими художниками, как Тырса, Лапшин, Конашевич, и создала советскую детскую книгу. Содружество с Маршаком было, конечно, очень важным. Самуил Яковлевич делал в литературе то, что в искусстве делал Лебедев. А какая удивительная атмосфера заинтересованности в работе, требовательности к себе и другим, чувство участия в общем деле и очень высокий уровень, который был задан старшими товарищами, не говоря о самом Лебедеве, к которому надо было тянуться. И, что было очень важно, люди были разные, непохожие. Достаточно назвать Пахомова (4) и Петра Соколова (5), Эвенбах (6), Мочалова (7) - и всех их объединяла общая задача - создание понятной, увлекательной, познавательной и стоящей на очень высокой ступени, как в литературе, так и в искусстве, детской книги.
У Лебедева это пора "Мороженого", "Усатого-полосатого", Петрушки и т.д. Жизнь в редакции была очень живой. Обсуждали, советовались, показывали друг другу. Сотрудники Детгиза назывались, и недаром, впоследствии "лебедята". Он умел воспитывать и помогать найти себя молодежи. Достаточно вспомнить появление окончивших Академию троицы Васнецова, Чарушина и Курдова. Вскоре выход в свет каждой их новой книги был событием. Все они учились у него, и какие же разные они были. Васнецов сохранил дружбу с Лебедевым до конца и всегда советовался с ним.
Человеком в быту Лебедев был очень разным. Иногда бывал и просто симпатичен, и капризен, как избалованная женщина. Иногда бывал очень прост и интересен. Мог быть очень резким, подчас грубым, порой бывал чувствителен до слез. Он рассказывал много интересного о своей работе в издательствах до революции и о нравах, царивших там. Рассказывал о товарищах: Козлинском, Татлине, Тырсе, о своем житие в Соляном городке, где он рисовал свои удивительные интерьеры с буржуйкой. Вообще же он был не очень разговорчив и мог весь вечер напевать "и я над ними насмехался с своей красавицей-женой" - в ответ на любой вопрос. Говорлив он был только, когда речь шла о любимом художнике, тут доставались все книги, и шел обстоятельный показ его работ с разбором всего и сравнениями, и тут снова доставались книги.
Вообще он считал, что он все время учится. Учителя и увлечения менялись. В момент моего знакомства с ним это был Сёра. Рисунки. Довольно длительный угольный карандаш и часто вертикальный штрих. На смену пришли наброски, акварели, тут же возник и Брак в натюрмортах с гитарами.
Пожалуй, наименее удачным был период Ренуара, но тут сыграло роль и чисто внешнее событие, когда совершенно неожиданно появилась знаменитая статья в "Правде" (8), в которой создателя советской детской книги сравнивали с компрачикосом. Устоять было просто невозможно. Тем более что статья была редакционной и первой в ряду других, о Шостаковиче была вторая. Зная характер Лебедева, его понимание своей задачи в работе над детской книгой, чувствительность самолюбия, привыкшего к наступавшему ощущению подъема в творчестве и успеху как раз состоявшейся выставки в Русском музее, удар был совершенно неожиданным и жестоким. И реакция кругом была разной. Кто открещивался от Лебедева, кто - как Тырса на собрании в ЛОСХе - открыто протестовал и возмущался. Трудно сказать, что мог бы создать Владимир Васильевич, если бы эта статья не появилась. Он как-то замкнулся и хотя знал, что о нем хлопочут, но это не меняло дела.
Он, что называется, пошатнулся, и естественной реакцией было - найти в работе иной путь. Сбиться сразу он, конечно, не мог. Перемена произошла не сразу, постепенно, особенно в книгах. Появились работы другого мастера, тоже высокого, но не без натурализма.
Когда в 1967 году мы собирали выставку "50 лет Ленинградской книги", Лебедев дал только ранние книги, а из поздних - одну "Разноцветную".
Разбирая работы, когда он после войны вернулся на житье в Ленинград, он говорил, что он рисовальщик, а не живописец. Что, конечно, было не очень справедливо, так как живописных хороших портретов было у него немало.
Возвращаясь к моей учебе у Владимира Васильевича, я на всю жизнь запомнила и всегда следовала его убеждениям и советам, в частности, его представлению о пространстве, в отличие от перспективного - ренессансного. Объяснил он его мне выразительным жестом. Попробую сформулировать его словами. Такое понятие было, конечно, связано с пониманием картины, как плоскости, с которой художник всегда должен иметь дело. Пространство, которое возникает, когда предметы перекрывают друг друга в глубину, а не следуют линейной перспективе, постоянно уходя вдаль, - и изобразил это рукой.
Он всегда был очень строг и беспощаден. Резко высмеивал ошибки. Но всегда внимательно смотрел работы, которые я довольно долго ему показывала. Иногда брал в руки инструмент и поправлял, подражая моей манере. После войны он посоветовал заняться иллюстрацией классики. Я попробовала ("Пиковая дама"), дело вроде бы пошло, и мне стали давать и моего любимого Чехова, и Лескова и т.д.
1 - Александр Иванович Савинов (1881-1942) - живописец, преподавал в ленинградских художественных вузах. Погиб во время блокады. (О его жизни и творчестве см.: Наше наследие. 2004. №70).
2 - Василий Андрианович Власов (1905-1979) - график, книжный иллюстратор. Во время блокады Ленинграда работал над плакатами и агитационными листками, писал портреты участников войны.
3 - Иван Александрович Князев (1913-1997) - пятикратный чемпион СССР по боксу в 1945-1949 гг.
4 - Алексей Федорович Пахомов (1900-1973) - график, народный художник СССР, академик Академии художеств СССР, лауреат Сталинской и Государственной премий СССР. Крупный мастер книжной детской иллюстрации.
5 - Петр Иванович Соколов (1892-1938) - график. Делал иллюстрации для журналов "Еж" и "Чиж". В 1937 г. репрессирован.
6 - Евгения Константиновна Эвенбах (1889-1981) - книжный график. Разрабатывала для детей жанр "производственной книги".
7 - Сергей Михайлович Мочалов (1902-1957) - гравер, график. Автор многочисленных иллюстраций, серий гравюр.
8 - В редакционной статье газеты "Правда" от 1.III.1936 "О художниках-пачкунах" говорилось: "Компрачикос - страшная гримаса средневековья. Но не странно ли, не дико ли встретить в наши дни, в нашей стране людей, которые уродование детей сделали своим мастерством,
- конечно, на бумаге, только на бумаге, только в рисунке!.. Лебедев - не единичное явление. Есть школа компрачикосов детской книги, мастеров-пачкастеров…" (Подробнее о событиях, связанных с выступлением "Правды", см.: Творчество. 1990. №4).
Статья напечатана в журнале "Наше наследие" (2009, № 92)
Мемуары художницы Татьяны Владимировны Шишмаревой (1905-1994) подготовила к печати петербургская журналистка Зинаида Курбатова.
Элекронная версия: http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/9212.php
Воспоминания Татьяны Владимировны Шишмаревой о В. Лебедеве перекликаются с записями Валентина Ивановича Курдова. Так она тоже описывает впечатление от своего первого визита к метру...
"…Написала о своих друзьях"
Лебедев
В 1925 году я занималась в мастерской художника Александра Ивановича Савинова (1) при Главпрофобре (это было время нэпа и были разрешены частные студии - художественные, балетные и т.д.). Мастерская тогда помещалась позади Казанского собора в бывшем помещении фотографии. Савинов был изумительным педагогом. Как я сейчас понимаю, у него было много точек соприкосновения в преподавании рисунка с Петровым-Водкиным. Ясность во всем. Постижение формы прежде всего. Ничего случайного, строгость рисунка, пластика. Он показывал на полях, никогда не дотрагиваясь <до> работы ученика, рисуя чуть ли не пунктиром, чтобы избежать всякого подражания. Он именно объяснял, очень ясно, никакой мути.
Человек он был мало сказать добрый, чудесный, исключительно внимательный. Я помню такой случай. Василий Власов (2), который тоже у него учился, увлекся Григорьевым и, конечно, перенял, прежде всего, внешнюю манеру. Александр Иванович разгорячился и устроил ему разнос. Когда он окончил обход и ушел, кто-то выглянул в окно и увидел, что Савинов спрятался за колонну собора. Заинтригованные, мы смотрели. Вот вышел Власов. Александр Иванович выходит к нему из-за колонны, идет разговор. Позднее мы узнали, что Савинов переживал за разнос, который он устроил, а Власов его утешал и успокаивал.
Я помню его однажды разгоряченным перед диспутом с Филоновым. Мы с Власовым встретили его в Академии, он с возмущением говорил: "Кишки и черви, кишки и черви".
В мастерской, кроме меня и Власова, училась Алиса Порет, Татьяна Глебова, Владимир Максимов, впоследствии архитектор, А.Цветкова и т.д. Зарабатывали мы разнообразными делами: диаграммами, объявлениями для магазинов, вроде "получена сёмга и свежая икра", и раскрашиванием фанерных коров разных пород для какой-то сельскохозяйственной выставки. Последний заработок был основательный - 45 руб. на брата. Это были большие деньги. Но мечтой было получить работу в издательстве. Это было трудно, так как в издательствах были везде свои художники, и в каждом своя определенная их группа, свой стиль работы. Я старалась одеться несколько по-дамски, используя что-то из гардероба матери, и, изготовив рисунок под стиль данного издательства, отправлялась на "охоту". Я помню, как в каком-то издательстве обо мне доложили: "Вас спрашивает дама", но это не помогло.
И вот появились слухи о том, что в Детском отделе Госиздата есть такой замечательный художник Владимир Васильевич Лебедев, который не только дает работу, но и учит ее делать. Про этого художника ходили легенды. Говорили, что он создал в издательстве удивительную творческую атмосферу, что с молодежью там возятся, учат, подбирают ей работу. Это совсем не то, что частные издательства, где царит вкус хозяина.
В один прекрасный день я, набравшись смелости и без материнского гардероба, отправилась, как тогда говорили, наниматься к Лебедеву. Я запаслась специально сделанными иллюстративными работами, скорее всего под Рудакова (помню, что там было семейство обезьян на кухне), и некоторым количеством натурных набросков и рисунков зверей, как это было мне свойственно. Забравшись на третий этаж зингеровского дома, я с трепетом постучалась. Лебедев принял меня в единственной комнате издательства, где стояли два больших стола. За одним сидел он сам, а за другим рябой человек в очках - это был Маршак.
Владимир Васильевич иллюстрации смотреть не стал, а натурные рисунки посмотрел и предложил принести еще, что я и сделала. Он подобрал мне сказки Соколова-Микитова, которые потом не вышли, так как тогда шла борьба с очеловечиванием животных, а сказки этим грешили. И тут он предложил мне придти к нему в мастерскую. И вот я иду, конечно, волнуясь, по бесконечной лестнице (лифт не работал) семиэтажного дома, по улице Белинского, по которой я потом столько раз ходила.
То, что я увидела, совсем не напоминало мастерскую художника, которую я ожидала увидеть. На правой стене большой мастерской висели прачка и кубизм, большие холсты, на мольберте посередине стояла странная работа - то ли шутка, то ли игра - прачка с наклеенными голубенькими обоями и нарисованными свинцовым карандашом кудряшками. Лебедев посмеивался, видя мою растерянность, а я была в полном недоумении - известный художник и такая шутливая картинка. И рабочие штаны голубого цвета, таких ни у кого не было, и столярные инструменты в углу за рабочим столом, и разные смешные вырезки, и картинки непонятного содержания. Тут и собственные рисунки, и фото, и образец обуви из каталога! И все это называлось "каньки", постепенно пополнялось и было тогда непонятно.
Потом Лебедев показал мне свои ранние "роденовские" рисунки, линейные, свинцовым карандашом, местами растертый пальцем тон. Среди них были рисунки лежащей модели, сделанные очень сверху, видимо, с антресолей. Их было много, и они были очень интересны. И то, что такой художник так мило и просто их показывал, меня ошеломило. Кроме рисунков, был и огромный застекленный шкаф, полный книг, которые мне тогда, естественно, не показывали. Впоследствии они стали мне доступны и были одним из элементов обучения у Владимира Васильевича.
Довольно скоро Лебедев предложил мне приходить рисовать модель у него в мастерской по вечерам. Конечно, это предложение было особенно интересно и заманчиво. Любопытно было увидеть, как работает такой большой художник, а с другой стороны, оплачивать модель в то время мне было трудно, если не невозможно.
Забегая вперед, скажу, что ничего хорошего из этого рисования для меня не вышло. Я начала ему подражать, а не подражать было невозможно, и, в конце концов - запуталась.
Не подражать ему было действительно невозможно. Это была пора его тоновых рисунков, и на моих глазах создавались серии: акробатка, балерина, угольные рисунки, часто парные, сестер Анисимовых. Пора увлечения Сёра, рисунки Лёли Николаевой, натурщицы с мандолиной, и Мальвины Мироновны Штерн - с гитарой. Все эти блестящие рисунки ошеломили и подавляли меня своим совершенством.
Моя учеба у Лебедева была, конечно, не похожа на обычную. Говорил он не всегда внятно, и, собственно, нормального преподавания и не было. Была строгость, требовательность. Были постоянные советы - рисуй с натуры. Были бесконечные показы книг по искусству, преимущественно французскому, когда художник подвергался глубокому подробному разбору. Все это продолжалось по существу чуть не в течение его жизни. Иногда я переводила ему интересующие его тексты, хотя он читал и сам со словарем. Были всегда показы своих работ, причем я никогда не слышала от него похвалы своему искусству. Говорилось о поставленной задаче и, если что хвалилось, то это либо холст, либо краски. Вообще Лебедев любил иностранные материалы и холсты покупал готовые, сам не грунтовал. Любовь и уважение к качеству материала и инструмента он унаследовал, вероятно, от отца - мастерового.
По воскресеньям он ходил на Лиговку, на толкучку. Покупал качественные вещи, инструменты, иногда совершенно ему не нужные, и тут он хвастался покроем сапог, одеждой. Последнюю он часто, купив, подпарывал, сам перекраивал, с помощью своей домработницы Кати, которая умела шить. Однажды произошел курьезный случай, о котором он рассказывал со смехом. Ему привезли из Англии костюм, который заказал, но не взял принц Уэльский. Лебедев по своему обыкновению подпорол кое-что и обнаружил, что не только материал - наш советский, но и пошив тоже наш.
Вообще диковинного вокруг него было немало. Ходил он в сапогах на высокой шнуровке - канадских лесорубов, впоследствии, во время войны, они перешли к моему мужу, потом к моему сыну, а сейчас, через 40 лет, их донашивает сын моей приятельницы. Он носил куртку из шерстяной ткани в крупную малиновую клетку и шапку с козырьком тех же лесорубов, и всего этого больше ни у кого не было.
У меня были хорошие перчатки, на них появилась дырка. Этого Лебедев не мог стерпеть, он уважал вещи, тем более хорошие, забрал их и самолично починил дыру. И странно было видеть, как ловко орудуют его крупные пальцы. Неряшество он презирал во всем и, особенно, в работе. Помню, я увлеклась тогда сухой кистью, рисунки часто бывали с очень черным сплошным краем, и он опять собственноручно, объяснив, что гладкий черный край для него не годится, осторожно ногтями его зазубрил. Действительно, шероховатость рисунка требовала такого края.
Он был боксером, и увлекался боксом, и судил, и был освобожден от этого "за кровожадность", как он сам говорил. Он знал всех
боксеров, встречался с ними, собирал журналы, фото и материалы о боксерах и о матчах. Мог продемонстрировать хук Демпси и "болел" на состязаниях. Я часто видела у него тренера Граве с сильно перебитым носом, а дружба с Князевым (3) продолжалась до смерти. Князев ходил к нему больному и делал ему массаж руки.
Другие увлечения - лошади. Мы впервые пошли с мужем на бега, так сказать, под его руководством. Тогда в Ленинграде еще существовал ипподром, и в рысистых испытаниях участвовали, кроме лошадей из конюшен, кони извозчиков-лихачей. Лебедев не играл, но всегда угадывал победителей.
Он и тут собирал сведения и фото лошадей. Изучая родословные и увлекаясь, и брызгая слюной, рассказывал о своих любимцах. Отсюда и любовь к Жерико и собирание его работ.
И еще одно, как мы теперь говорим, хобби - Петербург. И снова он читал, искал, сверял, уже больной делал выписки и знал Петербург как никто.
Когда я познакомилась с Лебедевым, ему было 33 года. Он относился ко мне хорошо, заботливо, но строго. Вначале он, к сожалению, за мной ухаживал, что, конечно, осложняло и мешало нашим отношениям. По молодости лет мне внимание такого большого и "взрослого" художника льстило, но я только что вышла замуж за художника Власова и мне очень хотелось все это перевести в дружбу, что, к счастью, и произошло. Мы подружились и дружили всю жизнь, и с моим мужем он тоже подружился, пожалуй, даже больше, чем со мной.
Период, когда мы подружились, совпал с рассветом его дарования. Мне посчастливилось, на моих глазах возникли все его знаменитые рисунки и книжки. Кроме них, он делал тогда рисунки для журнала "Бегемот", по рисунку в неделю. Темы менялись, и я с нетерпением ждала, кого и что он в этот раз изобразит (подписи ему писали. - Т.Ш.). Нэп, шпана, управхозы, портнихи. Он никогда не хвастался своими работами. Он показывал их и, если был доволен, посмеивался. Глаз у него был совершенно удивительный, цепкий, насмешливый. Он очень много ходил, наблюдал. Даже много - не то слово. Он ходил пешком с улицы Белинского до Коломяг, на острова и куда угодно! Были специальные походы-наблюдения. Без блокнота. Наблюдательность и зрительная память были феноменальные. Глаз беспощаден, насмешлив, когда речь шла о нэпе, и становился лиричен, когда героиней рисунка становилась работница в косынке. Когда он что-то объяснял, он часто рисовал, и все становилось удивительно ясно и понятно, так как помимо острого глаза, он обладал и разнообразными точными познаниями - результат внимательных наблюдений. До сих пор хорошо помню рисунок, сделанный во время разговора, - разница между рысаком и скаковой лошадью. Это была схема, но какая!
У него было поразительное умение собрать в издательстве все лучшее, что было в ту пору в Ленинграде. Привлечь и разыскать интересную молодежь, которая во главе с ним и такими художниками, как Тырса, Лапшин, Конашевич, и создала советскую детскую книгу. Содружество с Маршаком было, конечно, очень важным. Самуил Яковлевич делал в литературе то, что в искусстве делал Лебедев. А какая удивительная атмосфера заинтересованности в работе, требовательности к себе и другим, чувство участия в общем деле и очень высокий уровень, который был задан старшими товарищами, не говоря о самом Лебедеве, к которому надо было тянуться. И, что было очень важно, люди были разные, непохожие. Достаточно назвать Пахомова (4) и Петра Соколова (5), Эвенбах (6), Мочалова (7) - и всех их объединяла общая задача - создание понятной, увлекательной, познавательной и стоящей на очень высокой ступени, как в литературе, так и в искусстве, детской книги.
У Лебедева это пора "Мороженого", "Усатого-полосатого", Петрушки и т.д. Жизнь в редакции была очень живой. Обсуждали, советовались, показывали друг другу. Сотрудники Детгиза назывались, и недаром, впоследствии "лебедята". Он умел воспитывать и помогать найти себя молодежи. Достаточно вспомнить появление окончивших Академию троицы Васнецова, Чарушина и Курдова. Вскоре выход в свет каждой их новой книги был событием. Все они учились у него, и какие же разные они были. Васнецов сохранил дружбу с Лебедевым до конца и всегда советовался с ним.
Человеком в быту Лебедев был очень разным. Иногда бывал и просто симпатичен, и капризен, как избалованная женщина. Иногда бывал очень прост и интересен. Мог быть очень резким, подчас грубым, порой бывал чувствителен до слез. Он рассказывал много интересного о своей работе в издательствах до революции и о нравах, царивших там. Рассказывал о товарищах: Козлинском, Татлине, Тырсе, о своем житие в Соляном городке, где он рисовал свои удивительные интерьеры с буржуйкой. Вообще же он был не очень разговорчив и мог весь вечер напевать "и я над ними насмехался с своей красавицей-женой" - в ответ на любой вопрос. Говорлив он был только, когда речь шла о любимом художнике, тут доставались все книги, и шел обстоятельный показ его работ с разбором всего и сравнениями, и тут снова доставались книги.
Вообще он считал, что он все время учится. Учителя и увлечения менялись. В момент моего знакомства с ним это был Сёра. Рисунки. Довольно длительный угольный карандаш и часто вертикальный штрих. На смену пришли наброски, акварели, тут же возник и Брак в натюрмортах с гитарами.
Пожалуй, наименее удачным был период Ренуара, но тут сыграло роль и чисто внешнее событие, когда совершенно неожиданно появилась знаменитая статья в "Правде" (8), в которой создателя советской детской книги сравнивали с компрачикосом. Устоять было просто невозможно. Тем более что статья была редакционной и первой в ряду других, о Шостаковиче была вторая. Зная характер Лебедева, его понимание своей задачи в работе над детской книгой, чувствительность самолюбия, привыкшего к наступавшему ощущению подъема в творчестве и успеху как раз состоявшейся выставки в Русском музее, удар был совершенно неожиданным и жестоким. И реакция кругом была разной. Кто открещивался от Лебедева, кто - как Тырса на собрании в ЛОСХе - открыто протестовал и возмущался. Трудно сказать, что мог бы создать Владимир Васильевич, если бы эта статья не появилась. Он как-то замкнулся и хотя знал, что о нем хлопочут, но это не меняло дела.
Он, что называется, пошатнулся, и естественной реакцией было - найти в работе иной путь. Сбиться сразу он, конечно, не мог. Перемена произошла не сразу, постепенно, особенно в книгах. Появились работы другого мастера, тоже высокого, но не без натурализма.
Когда в 1967 году мы собирали выставку "50 лет Ленинградской книги", Лебедев дал только ранние книги, а из поздних - одну "Разноцветную".
Разбирая работы, когда он после войны вернулся на житье в Ленинград, он говорил, что он рисовальщик, а не живописец. Что, конечно, было не очень справедливо, так как живописных хороших портретов было у него немало.
Возвращаясь к моей учебе у Владимира Васильевича, я на всю жизнь запомнила и всегда следовала его убеждениям и советам, в частности, его представлению о пространстве, в отличие от перспективного - ренессансного. Объяснил он его мне выразительным жестом. Попробую сформулировать его словами. Такое понятие было, конечно, связано с пониманием картины, как плоскости, с которой художник всегда должен иметь дело. Пространство, которое возникает, когда предметы перекрывают друг друга в глубину, а не следуют линейной перспективе, постоянно уходя вдаль, - и изобразил это рукой.
Он всегда был очень строг и беспощаден. Резко высмеивал ошибки. Но всегда внимательно смотрел работы, которые я довольно долго ему показывала. Иногда брал в руки инструмент и поправлял, подражая моей манере. После войны он посоветовал заняться иллюстрацией классики. Я попробовала ("Пиковая дама"), дело вроде бы пошло, и мне стали давать и моего любимого Чехова, и Лескова и т.д.
1 - Александр Иванович Савинов (1881-1942) - живописец, преподавал в ленинградских художественных вузах. Погиб во время блокады. (О его жизни и творчестве см.: Наше наследие. 2004. №70).
2 - Василий Андрианович Власов (1905-1979) - график, книжный иллюстратор. Во время блокады Ленинграда работал над плакатами и агитационными листками, писал портреты участников войны.
3 - Иван Александрович Князев (1913-1997) - пятикратный чемпион СССР по боксу в 1945-1949 гг.
4 - Алексей Федорович Пахомов (1900-1973) - график, народный художник СССР, академик Академии художеств СССР, лауреат Сталинской и Государственной премий СССР. Крупный мастер книжной детской иллюстрации.
5 - Петр Иванович Соколов (1892-1938) - график. Делал иллюстрации для журналов "Еж" и "Чиж". В 1937 г. репрессирован.
6 - Евгения Константиновна Эвенбах (1889-1981) - книжный график. Разрабатывала для детей жанр "производственной книги".
7 - Сергей Михайлович Мочалов (1902-1957) - гравер, график. Автор многочисленных иллюстраций, серий гравюр.
8 - В редакционной статье газеты "Правда" от 1.III.1936 "О художниках-пачкунах" говорилось: "Компрачикос - страшная гримаса средневековья. Но не странно ли, не дико ли встретить в наши дни, в нашей стране людей, которые уродование детей сделали своим мастерством,
- конечно, на бумаге, только на бумаге, только в рисунке!.. Лебедев - не единичное явление. Есть школа компрачикосов детской книги, мастеров-пачкастеров…" (Подробнее о событиях, связанных с выступлением "Правды", см.: Творчество. 1990. №4).
Статья напечатана в журнале "Наше наследие" (2009, № 92)
Мемуары художницы Татьяны Владимировны Шишмаревой (1905-1994) подготовила к печати петербургская журналистка Зинаида Курбатова.
Элекронная версия: http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/9212.php