Курдов В. Чему учил Лебедев?
Так получилось, что когда речь заходит о моей принадлежности к учителям и школе, то чаще всего называется имя художника Владимира Васильевича Лебедева.
Как говорилось выше, моими преподавателями по школе были многие. Но и я сам называю учителем своим никого другого, как именно Владимира Васильевича, хотя я никаких школьных дисциплин у него не проходил, учебных занятий он со мной не вел и педагогических заданий его я не выполнял. Чем же все-таки это обусловливается?
Раздумывая по этому поводу, должен сказать, что работа с Лебедевым самым существенным образом отличалась от работы со всеми предыдущими учителями и стала определяющей в моей профессиональной практике.
В академическом смысле Лебедев не учил, наоборот, его «школа» требовала забыть заученные и выученные приемы, системы и схемы. И все-таки Лебедев учил. Он учил прежде всего любить жизнь, относясь к ней избирательно, проявляя неотъемлемое право каждого человека любить нечто лишь ему дорогое, предпочи тая его всему остальному.
Первая заповедь, которую исповедовал Лебедев, гласила: художник должен, как он выражался, иметь свой роман с жизнью. Это и должно провоцировать желание работать, желание выразить свою любовь средствами искусства.
Лебедев говорил по этому поводу так: «Если на вопрос, что вы больше всего любите, мне отвечают: «искусство» или, например, «книгу», я делаю вывод - глупец. Надо любить не книгу, а жизнь, ради которой появилась книга, а не книгу ради книги, не искусство ради искусства».
Отличительная черта лебедевского понимания искусства заключалась в прямой зависимости художника от самой жизни. Он часто говорил, что художнику нужно быть не только полезным, но даже необходимым для своего государства, он должен найти свое место в жизни.
Лебедев высоко ценил социально активных художников. Он был противником всякого «стола заказов», по его выражению. Учил нас понимать заказ на работу как проявление доверия государства.
Нашу работу Лебедев рассматривал, по существу, как следствие ремесла, уважал в профессии художника мастерство, приравнивал наш труд к труду рабочего и развенчивал этим понятие о «жрецах искусства».
Возникшая нужда в ином, революционном воспитании молодого поколения вызвала необходимость дать малышам детскую книгу, способствующую познанию ими новой жизни. Нужно было создать новое детское издательство. Эту огромную, сложную и увлекательную работу возглавили литературный редактор С. Я. Маршак и художественный редактор В. В. Лебедев. Поначалу издательство имело только одну маленькую редакцию - «зародыш» будущего советской детской книги, снискавшей впоследствии признание во всем мире.
Детская литература времен «Мира искусства» не соответствовала новым задачам. Надо было искать иные пути, иных авторов - писателей и художников.
Лебедев считал, что художник, работающий для детей, должен не только любить, но и знать изображаемое. Осторожно и внимательно он начал подбор одного за другим нужных ему для дела художников, строго учитывая индивидуальные особенности каждого.
Первым Лебедев привлек А. Ф. Пахомова. С удивительной прозорливостью он увидел в нем нечто большее, чем тогда собой представлял Пахомов. Лебедев заметил в художнике органическую привязанность и любовь к крестьянской жизни. Об этом говорили образы деревенских детей, изображаемые Пахомовым. Детгизу такой художник был совершенно необходим. Лебедев учил Пахомова тому, что делал сам Пахомов, то есть помогал ему выразить самого себя и стать тем, что он есть.
Родом позднее к работе в Детгизе Лебедев привлек художника Е. И. Чарушина, который пришел сюда уже сложившимся мастером; животных он изображал профессионально. Лебедев уделял внимание молодому художнику, стремился помочь ему раскрыть внутренний мир и дал ярко расцвести дарованию Чарушина, стимулируя необходимые условия для его успешной работы, не ущемляя интересов ни самого художника, ни издательства.
Пожалуй, самым убедительным примером того, как учил Лебедев, является его работа с Ю. А. Васнецовым. Тут в полной мере сказались лебедевский аналитический редакторский ум и талант, способность разгадывать в художнике собственное, главное, иногда лежащее под спудом академического багажа и многих условностей. Таким предстал перед Владимиром Васильевичем Ю. А. Васнецов впервые. В ту пору он был художником «вообще» и написал академический диплом с натурщика - холст под названием «Каменотес». Угадать в этой работе Васнецова-сказочника не могло никому прийти в голову.
Свою первую книжку для детей - «Карабаш» В. Бианки - Васнецов сделал в 1929 году. Тяжело давались молодому Васнецову рисунки к этой книге. В доказательство достаточно сказать, что потрудились, вернее, руки прикладывали к ней и я, и Женя Чарушин. В конце концов, работа Лебедевым была принята. Владимир Васильевич не мог не заметить тех затруднений, которые тормозили дальнейшее развитие художника, и он начал терпеливо расчищать его талант, как нумизмат старинную монету, пока он не засиял своим подлинным блеском. Это произошло во второй книжке-картинке - «Болото», того же автора. С нее начинает свой неповторимый путь Васнецов, источником дарования которого послужили впечатления вятского детства с его ярмаркой-свистуньей. Уместно заметить, что и Маршак первостепенное значение придавал тем писателям, которые, как говорил, «имеют свою губернию».
Лебедев учил видеть искусство не только в музеях, не только в Эрмитаже. Оно существует повсюду, и на толкучке тоже, часто говорил нам Владимир Васильевич. Сам он любил ходить по толчкам и базарам, где слушал уличных певцов, любил их песни в вагонах пригородных поездов и всюду наблюдал жизнь.
Лебедев-редактор, давая работу, подбирал рукописи обязательно по мерке души художника, его редакторский принцип не опирался на «талантливость», а основывался на знании художника, которое может быть необходимо и передано в познавательном смысле детям. Убедительной была его работа с художником В. А. Тамби. Лебедев ценил энциклопедические знания Тамби, влюбленного в технику машин, кораблей, автомобилей и самолетов, он понимал значение внутреннего мира художника в его работе для детей.
Моя первая работа для Лебедева - иллюстрации к повести Бианки «Аскыр» - запомнилась мне так, словно это было вчера. Делая рисунки к этой книге и вкладывая в них все свои возможности и старания, я безбожно затянул все сроки. Однако судный день наступил. Тяжко было идти к «операционному столу» Лебедева. Владимир Васильевич «препарировал» рисунки с точностью хирурга; он их не поправлял, а безжалостно вскрывал все их недостатки, с безучастным видом показывая их мне. Окончательно он «приговорил» меня следующими заключительными словами: «Вы смотрели зверей в Зоомузее, поэтому у вас получились чучела с них, а не живые наблюдения. Рисунки оставьте в редакции, все равно на этой работе ничего больше из вас не выжать».
Я был убит, но Лебедев был прав, взять с меня больше было нечего. Рисунки я сдал. Урок запомнился на всю жизнь.
Безучастие Лебедева было лишь внешним. После, перед сдачей рисунков в производство, Владимир Васильевич поправлял их, внимательно «штопал» наши прорехи, не вмешиваясь в творческую сферу, а проходился по ним ремесленным умением с целью обеспечить полиграфическое качество воспроизведения.
Лебедев учил становлению художника в большом и главном смысле. Он не прощал безделья, ревниво следил и требовал от нас работы с натуры, всегда давая понять, что работать для детей можно только в том случае, когда художник отделит от себя «выжимку» всего приобретенного ранее в искусстве.
Дело детской книги было его дело, дело его соратников - Тырсы, Лапшина, Конашевича и младших товарищей - Пахомова, Чарушина, Васнецова и других.
Художнику, работавшему у Лебедева, нужно было в совершенстве знать все процессы книжного производства, от шрифта, верстки до печатания книги. Лебедев требовал знания технологии типографской и литографской печати, и мы постоянно находились у печатных станков и машин. Мы, художники Детгиза, как правило, литографировали свои оригиналы сами, месяцами просиживая за камнями в литографии.
Лебедев выучил нас книжному делу, он сделал из нас профессиональных, знающих свое дело мастеров. Он не признавал объяснения затруднений в работе словами «не выходит» или «не получается», считая эти слова дилетанством, не применимым в профессиональной жизни.
Было бы ошибкой думать, что все у Лебедева сводилось к утилитаризму. Свою главную ставку Владимир Васильевич делал на становление художника в большом смысле слова, ревниво следил за каждым, в ком видел талант. Его метод воспитания был суров и жесток.
Естественно, что Лебедева интересовали главные проблемы искусства той поры, и в первую очередь спор вокруг «беспредметного искусства». Интересно, что в своей станковой работе в двадцатые годы он делал свой беспредметный кубизм и одновременно свои сугубо предметные книги «Вчера и сегодня», «Как рубанок сделал рубанок».
Как будто бы в этом есть раздвоение художника, но это лишь кажущееся раздвоение, на самом деле все здесь связано и цельно.
Отношение к беспредметничеству Лебедев высказал тогда же, напутствуя меня идти заниматься к Малевичу. Он сказал: «Беспредметное искусство должно вам только помочь оценить реальный предметный мир. Это так же полезно, как полезно поголодать, чтобы по достоинству оценить вкус простого хлеба. Оценить прелесть и сущность предмета можно только изголодавшись по нему».
Глубоко реалистическая позиция в искусстве самого Лебедева не помешала ему давать советы, исход которых совсем не был ему ясен. Рискованный эксперимент его ничуть не смущал. Он был строгим судьей и ничего не прощал. В этом сказался его характер боксера. Мы не ждали от учителя никакой пощады. Законы ринга он применял в искусстве. Лебедев приучал и нас принимать удары судьбы и продолжать бой, пока стоишь на ногах. Побежденного он не жалел.
Лебедев выделял своих лучших учеников, применяя к нам мерку, годную и спорте. Он определял каждому место, как в состязании: первый номер, второй и третий, делая ставку своих надежд и симпатий. По существу, паша компания шла в одних секундах, как лошади на ипподроме.
Однажды Лебедев вывез нас, учеников, в Москву. То была первая большая Выставка книжной графики в 1933 году, в пору расцвета ленинградского Детгиза. Он хотел и похвалиться нами перед москвичами - своими друзьями-художниками. Встреча происходила в мастерской К. Н. Истомина. Кроме хозяина, были С. В. Герасимов, В. А. Фаворский, М. С. Родионов и молодой гравер М. И. Пиков. Лебедев «демонстрировал» нас как лошадей перед знатоками. Ему хотелось, чтобы мы показали себя самобытно. Мне, Жене Чарушину и Юре Васнецову предстояло и этот вечер веселить общество москвичей, и мы честно «работали» на Лебедева. Старались, как только могли. Жене Чарушину нужно было говорить по-вятски, рассказывать разные были и небылицы, импровизируя и изображая в лицах нашу студенческую жизнь, и он до слез уморил всех. Мне нужно было исполнить «танец отца» - так назывался мой пляс, где я вертелся как черт через голову, выделывая разные антраша, какие мог только выделывать, удивляя этим всех. Потом пели: я - свои уральские частушки, Юра - старинные шансонетки и все вместе - «шпанские песенки». Конечно, Юрочка раздевался, исполняя свой коронный номер - балерину, и говорил на «китайском» языке: «Шарика входит в рота, выходит. . . опа» - и следовал жест, указующий, откуда выходит шарик.
Фаворским нам был представлен художник Пиков - бледный юноша с черной бородой (тогда еще бороды никто не носил). Он что-то сыграл серьезное на флейте. Потом все хором пели старинные русские песни. Пишу, и вспоминается, как было несело и хорошо. А главное, мы были наравне, в товарищеском кругу с замечательными художниками, любимыми нами. Лебедев остался доволен.
Нас с Владимиром Васильевичем еще одно роднило безраздельно - любовь к лошадям. У меня эта страсть возникла в детстве, в деревне, где я верхом на мухорках, гнедках и сивках без седла гонял в ночное, в кровь сбивая себе зад об худые костлявые холки и спины крестьянских одров. Это влечение к лошадям осталось у меня и по сей день.
Лебедев был знатоком лошадей. Живя в Петербурге поблизости от Коломяжского скакового ипподрома, он смолоду пристрастился к конному спорту. Он знал лошадей до тонкости, как знают только заводчики, жокеи и тренеры. Знал не только экстерьер лошадей, но и все родословные на память.
Лебедев открывал мне незнакомый мир конноспортивной жизни. Вместе мы стали ходить на бега, тогда в Ленинграде они еще были. Владимир Васильевич учил меня «высшей математике» в понимании науки о лошадях. Он знал всех рекордистов и их секунды, всех знаменитых наездников. Мы ходили на бега, не пропуская ни одного большого дня, не говоря о дерби.
Лебедев любил наш ленинградский маленький ипподром, считал, что лошадей смотреть можно только в Ленинграде. Выигрышная проходит совсем рядом с трибунами, лошадь бежит так близко, что можно ощущать ее дыхание и видеть налитые кровью ноздри, видеть исступленные лица наездников, ощутить всю страсть бега. Лебедев не был игроком на бегах, он любил смотреть на лошадь. Он любовался лошадьми, как женщинами. На трибуне мы не сидели на месте, мы бегали то в круг, то к весовой, то к конюшням, где конюхи-мальчики выводят изможденных, мокрых от пота, с поникшими головами, усталых после бега лошадей.
Возвращались с бегов всегда пешком. Лебедев не любил ездить в трамвае, он любил ходить пешком быстро и «захаживал» многих непривычных к тому. Дорогой Владимир Васильевич говорил о лошадях, вспоминал удивительно интересные истории о знаменитых рысаках Крепыше, Центурионе, американце Боб-Дугласе, об артистической езде прославленных наездников Барышникова, отца и сыновей Кейтонов. Захватив по дороге бутылку грузинского, мы шли к нему домой и беседовали у него в мастерской. Лебедевская страсть к лошадям в разговоре незаметно и естественно переходила в беседу об искусстве, и тут начиналось новое волшебство. Из шкафа лебедевской библиотеки доставались заветные книги, и для меня открывался новый мир чудес. Лебедев представлял мне своего любимого художника Теодора Жерико. С лупой в руках часами рассматривали и восхищались мы литографиями «жерикули», как ласково называл Лебедев Жерико, бесподобно увлекательно комментируя и затягивая меня в очаровательный мир образов художника.
Часы, проведенные с Владимиром Васильевичем, ни с чем не сравнимы. Поразительное знание искусства, эрудиция, острота ума и неожиданные, иногда парадоксальные заключения неповторимы.
Лебедев как бы «подсовывал» мне, как сваха, художников, многих из которых я знал только понаслышке, и радовался, когда видел, что его «предмет» попадает в душу. Так я узнал Густава Курбе, Анри де Тулуз-Лотрека, К. Гиса, Петра Соколова и многих других. Лебедевская библиотека делала свое дело, и скоро я знал импрессионистов и кубистов. И это была его школа.
Лошади не были единственным увлечением Лебедева - он любил и знал цирк. Жил он рядом, и цирк стал для него вторым домом. В цирковом искусстве Лебедева устраивало многое - во-первых, его демократичность, точность мастерства, труд артиста у всех на виду. «Работа видна», - говорил он с уважением. И наконец, Лебедев очень ценил физическое совершенство человека, смелость, риск и цирковую эксцентричность. В цирке он убеждался в правоте искусства Тулуз-Лотрека и Пикассо. В цирке он рисовал на репетициях, наблюдал жизнь и познавал цирковые жанры. Жонглеры, канатоходцы, дрессировщики, наездники - все это знал Лебедев.
Он знал и династии цирковых артистов. Хорошо знал семейство Труцци. Выезд на шестерке лошадей божественной красоты Эммы Труцци| в золоченом кабриолете сводил Лебедева с ума. Я был свидетелем этого феерического зрелища и видел, что творилось с Владимиром Васильевичем. Действительно, было на что посмотреть и чем полюбоваться.
К цирку Лебедев приучал и учеников своих. Данью увлечения искусством цирка стали его книги «Цирк» и «Верхом».
Говоря о Лебедеве, невозможно не упомянуть о его увлечении боксом. На заре возникновения русского спорта в Петербурге, во времена дядя Вани - знаменитого петербургского спортсмена, Лебедев начал заниматься у известного боксера Лустало . Он выступал в цирке в качестве боксера на ринге, противником его был профессиональный боксер, у которого бой выиграл Владимир Васильевич. Я хорошо помню время, когда па расклеенных по городу афишах, возвещающих о состязаниях по боксу, была напечатана фамилия главного судьи - В. В. Лебедева.
О Лебедеве и боксе можно говорить много, это целая большая глава его жизни. Он не пропускал ни одного состязания по боксу и дружил с боксерами всю жизнь. До конца дней его ближайшим другом оставался И. А. Князев. Мне кажется, большего знатока международного и американского бокса не было и нот.
Лебедев, рассказывая о чемпионах мира, знал каждый раунд боя на первенство мира. Он демонстрировал характер и манеру стойки боксера, у него были вырезаны фотографии всех знаменитостей. Он знал размеры шеи и груди каждого. Так он знал бокс.
Любопытно, что Лебедев, увлеченный боксом, не смог его нарисовать. Он сам мне говорил: «Вот странное дело, так люблю и знаю бокс, и сколько раз пробовал его изображать - не выходит». Видимо, профессиональное в спорте мешало непосредственности искусства. Лебедев-боксер побивал Лебедева-художника.
Не простой, а очень сложный человек был Владимир Васильевич. Среди людей ом жил замкнутой жизнью. К широкому общению с людьми его не влекло. Он говорил про себя: «Мне с Лебедевым не скучно». Владимир Васильевич дружил С немногими избранными. Замкнутый, он всегда был начеку, готов отстаивать свою независимость. Сложность его натуры я ощущал, он то привлекал к себе, то по причинам, одному ему ведомым, холодно отступал. Свой характер он как-то мне сам определил словами: «Я во многом поступаю как женщина». К этим словам Лебедев объяснений никаких не добавил. В личную жизнь он никого не посвящал, а она была у него такой же непростой. Он любил женщин и много их рисовал и писал, оставаясь всегда «странным» художником, посвятившим себя
искусству.
Два человека - Маршак и Лебедев - составляли единство в творческом содружестве. Это стало классическим примером творческой дружбы писателя и художника. Однако по человеческим свойствам они были на редкость разные. Маршак не очень-то хорошо видел из-за своей близорукости рисунки художников. При рассматривании их он то вставал на стул или, сняв очки, подносил их буквально к носу, водя им по листу. Твердой уверенности в том, что Самуил Яковлевич их хорошо видел, у меня не было.
И все же их работа вместе на протяжении почти всей жизни доказывает органическую слитность их натур, о чем свидетельствуют сами книги. Сомнению это не подлежит. Однако я часто спрашиваю себя, что же объединяло этот союз?
Видимо, в этом случае вступает в силу закон времени и задача, выдвинутая самой жизнью, которую решал каждый из них разными творческими методами. Этим, наверное, объясняется факт отдаления Лебедева от Маршака в период суровой критики, доставшейся на долю художника. Изоляция Лебедева от Маршака дает повод думать, что изобразительное искусство требует не только повествования, но и понимания формы выражения, то есть языка художника.
(из книги: Курдов В.И. Памятные дни и годы. - Л., 1994. - С. 59-65.)
Как говорилось выше, моими преподавателями по школе были многие. Но и я сам называю учителем своим никого другого, как именно Владимира Васильевича, хотя я никаких школьных дисциплин у него не проходил, учебных занятий он со мной не вел и педагогических заданий его я не выполнял. Чем же все-таки это обусловливается?
Раздумывая по этому поводу, должен сказать, что работа с Лебедевым самым существенным образом отличалась от работы со всеми предыдущими учителями и стала определяющей в моей профессиональной практике.
В академическом смысле Лебедев не учил, наоборот, его «школа» требовала забыть заученные и выученные приемы, системы и схемы. И все-таки Лебедев учил. Он учил прежде всего любить жизнь, относясь к ней избирательно, проявляя неотъемлемое право каждого человека любить нечто лишь ему дорогое, предпочи тая его всему остальному.
Первая заповедь, которую исповедовал Лебедев, гласила: художник должен, как он выражался, иметь свой роман с жизнью. Это и должно провоцировать желание работать, желание выразить свою любовь средствами искусства.
Лебедев говорил по этому поводу так: «Если на вопрос, что вы больше всего любите, мне отвечают: «искусство» или, например, «книгу», я делаю вывод - глупец. Надо любить не книгу, а жизнь, ради которой появилась книга, а не книгу ради книги, не искусство ради искусства».
Отличительная черта лебедевского понимания искусства заключалась в прямой зависимости художника от самой жизни. Он часто говорил, что художнику нужно быть не только полезным, но даже необходимым для своего государства, он должен найти свое место в жизни.
Лебедев высоко ценил социально активных художников. Он был противником всякого «стола заказов», по его выражению. Учил нас понимать заказ на работу как проявление доверия государства.
Нашу работу Лебедев рассматривал, по существу, как следствие ремесла, уважал в профессии художника мастерство, приравнивал наш труд к труду рабочего и развенчивал этим понятие о «жрецах искусства».
Возникшая нужда в ином, революционном воспитании молодого поколения вызвала необходимость дать малышам детскую книгу, способствующую познанию ими новой жизни. Нужно было создать новое детское издательство. Эту огромную, сложную и увлекательную работу возглавили литературный редактор С. Я. Маршак и художественный редактор В. В. Лебедев. Поначалу издательство имело только одну маленькую редакцию - «зародыш» будущего советской детской книги, снискавшей впоследствии признание во всем мире.
Детская литература времен «Мира искусства» не соответствовала новым задачам. Надо было искать иные пути, иных авторов - писателей и художников.
Лебедев считал, что художник, работающий для детей, должен не только любить, но и знать изображаемое. Осторожно и внимательно он начал подбор одного за другим нужных ему для дела художников, строго учитывая индивидуальные особенности каждого.
Первым Лебедев привлек А. Ф. Пахомова. С удивительной прозорливостью он увидел в нем нечто большее, чем тогда собой представлял Пахомов. Лебедев заметил в художнике органическую привязанность и любовь к крестьянской жизни. Об этом говорили образы деревенских детей, изображаемые Пахомовым. Детгизу такой художник был совершенно необходим. Лебедев учил Пахомова тому, что делал сам Пахомов, то есть помогал ему выразить самого себя и стать тем, что он есть.
Родом позднее к работе в Детгизе Лебедев привлек художника Е. И. Чарушина, который пришел сюда уже сложившимся мастером; животных он изображал профессионально. Лебедев уделял внимание молодому художнику, стремился помочь ему раскрыть внутренний мир и дал ярко расцвести дарованию Чарушина, стимулируя необходимые условия для его успешной работы, не ущемляя интересов ни самого художника, ни издательства.
Пожалуй, самым убедительным примером того, как учил Лебедев, является его работа с Ю. А. Васнецовым. Тут в полной мере сказались лебедевский аналитический редакторский ум и талант, способность разгадывать в художнике собственное, главное, иногда лежащее под спудом академического багажа и многих условностей. Таким предстал перед Владимиром Васильевичем Ю. А. Васнецов впервые. В ту пору он был художником «вообще» и написал академический диплом с натурщика - холст под названием «Каменотес». Угадать в этой работе Васнецова-сказочника не могло никому прийти в голову.
Свою первую книжку для детей - «Карабаш» В. Бианки - Васнецов сделал в 1929 году. Тяжело давались молодому Васнецову рисунки к этой книге. В доказательство достаточно сказать, что потрудились, вернее, руки прикладывали к ней и я, и Женя Чарушин. В конце концов, работа Лебедевым была принята. Владимир Васильевич не мог не заметить тех затруднений, которые тормозили дальнейшее развитие художника, и он начал терпеливо расчищать его талант, как нумизмат старинную монету, пока он не засиял своим подлинным блеском. Это произошло во второй книжке-картинке - «Болото», того же автора. С нее начинает свой неповторимый путь Васнецов, источником дарования которого послужили впечатления вятского детства с его ярмаркой-свистуньей. Уместно заметить, что и Маршак первостепенное значение придавал тем писателям, которые, как говорил, «имеют свою губернию».
Лебедев учил видеть искусство не только в музеях, не только в Эрмитаже. Оно существует повсюду, и на толкучке тоже, часто говорил нам Владимир Васильевич. Сам он любил ходить по толчкам и базарам, где слушал уличных певцов, любил их песни в вагонах пригородных поездов и всюду наблюдал жизнь.
Лебедев-редактор, давая работу, подбирал рукописи обязательно по мерке души художника, его редакторский принцип не опирался на «талантливость», а основывался на знании художника, которое может быть необходимо и передано в познавательном смысле детям. Убедительной была его работа с художником В. А. Тамби. Лебедев ценил энциклопедические знания Тамби, влюбленного в технику машин, кораблей, автомобилей и самолетов, он понимал значение внутреннего мира художника в его работе для детей.
Моя первая работа для Лебедева - иллюстрации к повести Бианки «Аскыр» - запомнилась мне так, словно это было вчера. Делая рисунки к этой книге и вкладывая в них все свои возможности и старания, я безбожно затянул все сроки. Однако судный день наступил. Тяжко было идти к «операционному столу» Лебедева. Владимир Васильевич «препарировал» рисунки с точностью хирурга; он их не поправлял, а безжалостно вскрывал все их недостатки, с безучастным видом показывая их мне. Окончательно он «приговорил» меня следующими заключительными словами: «Вы смотрели зверей в Зоомузее, поэтому у вас получились чучела с них, а не живые наблюдения. Рисунки оставьте в редакции, все равно на этой работе ничего больше из вас не выжать».
Я был убит, но Лебедев был прав, взять с меня больше было нечего. Рисунки я сдал. Урок запомнился на всю жизнь.
Безучастие Лебедева было лишь внешним. После, перед сдачей рисунков в производство, Владимир Васильевич поправлял их, внимательно «штопал» наши прорехи, не вмешиваясь в творческую сферу, а проходился по ним ремесленным умением с целью обеспечить полиграфическое качество воспроизведения.
Лебедев учил становлению художника в большом и главном смысле. Он не прощал безделья, ревниво следил и требовал от нас работы с натуры, всегда давая понять, что работать для детей можно только в том случае, когда художник отделит от себя «выжимку» всего приобретенного ранее в искусстве.
Дело детской книги было его дело, дело его соратников - Тырсы, Лапшина, Конашевича и младших товарищей - Пахомова, Чарушина, Васнецова и других.
Художнику, работавшему у Лебедева, нужно было в совершенстве знать все процессы книжного производства, от шрифта, верстки до печатания книги. Лебедев требовал знания технологии типографской и литографской печати, и мы постоянно находились у печатных станков и машин. Мы, художники Детгиза, как правило, литографировали свои оригиналы сами, месяцами просиживая за камнями в литографии.
Лебедев выучил нас книжному делу, он сделал из нас профессиональных, знающих свое дело мастеров. Он не признавал объяснения затруднений в работе словами «не выходит» или «не получается», считая эти слова дилетанством, не применимым в профессиональной жизни.
Было бы ошибкой думать, что все у Лебедева сводилось к утилитаризму. Свою главную ставку Владимир Васильевич делал на становление художника в большом смысле слова, ревниво следил за каждым, в ком видел талант. Его метод воспитания был суров и жесток.
Естественно, что Лебедева интересовали главные проблемы искусства той поры, и в первую очередь спор вокруг «беспредметного искусства». Интересно, что в своей станковой работе в двадцатые годы он делал свой беспредметный кубизм и одновременно свои сугубо предметные книги «Вчера и сегодня», «Как рубанок сделал рубанок».
Как будто бы в этом есть раздвоение художника, но это лишь кажущееся раздвоение, на самом деле все здесь связано и цельно.
Отношение к беспредметничеству Лебедев высказал тогда же, напутствуя меня идти заниматься к Малевичу. Он сказал: «Беспредметное искусство должно вам только помочь оценить реальный предметный мир. Это так же полезно, как полезно поголодать, чтобы по достоинству оценить вкус простого хлеба. Оценить прелесть и сущность предмета можно только изголодавшись по нему».
Глубоко реалистическая позиция в искусстве самого Лебедева не помешала ему давать советы, исход которых совсем не был ему ясен. Рискованный эксперимент его ничуть не смущал. Он был строгим судьей и ничего не прощал. В этом сказался его характер боксера. Мы не ждали от учителя никакой пощады. Законы ринга он применял в искусстве. Лебедев приучал и нас принимать удары судьбы и продолжать бой, пока стоишь на ногах. Побежденного он не жалел.
Лебедев выделял своих лучших учеников, применяя к нам мерку, годную и спорте. Он определял каждому место, как в состязании: первый номер, второй и третий, делая ставку своих надежд и симпатий. По существу, паша компания шла в одних секундах, как лошади на ипподроме.
Однажды Лебедев вывез нас, учеников, в Москву. То была первая большая Выставка книжной графики в 1933 году, в пору расцвета ленинградского Детгиза. Он хотел и похвалиться нами перед москвичами - своими друзьями-художниками. Встреча происходила в мастерской К. Н. Истомина. Кроме хозяина, были С. В. Герасимов, В. А. Фаворский, М. С. Родионов и молодой гравер М. И. Пиков. Лебедев «демонстрировал» нас как лошадей перед знатоками. Ему хотелось, чтобы мы показали себя самобытно. Мне, Жене Чарушину и Юре Васнецову предстояло и этот вечер веселить общество москвичей, и мы честно «работали» на Лебедева. Старались, как только могли. Жене Чарушину нужно было говорить по-вятски, рассказывать разные были и небылицы, импровизируя и изображая в лицах нашу студенческую жизнь, и он до слез уморил всех. Мне нужно было исполнить «танец отца» - так назывался мой пляс, где я вертелся как черт через голову, выделывая разные антраша, какие мог только выделывать, удивляя этим всех. Потом пели: я - свои уральские частушки, Юра - старинные шансонетки и все вместе - «шпанские песенки». Конечно, Юрочка раздевался, исполняя свой коронный номер - балерину, и говорил на «китайском» языке: «Шарика входит в рота, выходит. . . опа» - и следовал жест, указующий, откуда выходит шарик.
Фаворским нам был представлен художник Пиков - бледный юноша с черной бородой (тогда еще бороды никто не носил). Он что-то сыграл серьезное на флейте. Потом все хором пели старинные русские песни. Пишу, и вспоминается, как было несело и хорошо. А главное, мы были наравне, в товарищеском кругу с замечательными художниками, любимыми нами. Лебедев остался доволен.
Нас с Владимиром Васильевичем еще одно роднило безраздельно - любовь к лошадям. У меня эта страсть возникла в детстве, в деревне, где я верхом на мухорках, гнедках и сивках без седла гонял в ночное, в кровь сбивая себе зад об худые костлявые холки и спины крестьянских одров. Это влечение к лошадям осталось у меня и по сей день.
Лебедев был знатоком лошадей. Живя в Петербурге поблизости от Коломяжского скакового ипподрома, он смолоду пристрастился к конному спорту. Он знал лошадей до тонкости, как знают только заводчики, жокеи и тренеры. Знал не только экстерьер лошадей, но и все родословные на память.
Лебедев открывал мне незнакомый мир конноспортивной жизни. Вместе мы стали ходить на бега, тогда в Ленинграде они еще были. Владимир Васильевич учил меня «высшей математике» в понимании науки о лошадях. Он знал всех рекордистов и их секунды, всех знаменитых наездников. Мы ходили на бега, не пропуская ни одного большого дня, не говоря о дерби.
Лебедев любил наш ленинградский маленький ипподром, считал, что лошадей смотреть можно только в Ленинграде. Выигрышная проходит совсем рядом с трибунами, лошадь бежит так близко, что можно ощущать ее дыхание и видеть налитые кровью ноздри, видеть исступленные лица наездников, ощутить всю страсть бега. Лебедев не был игроком на бегах, он любил смотреть на лошадь. Он любовался лошадьми, как женщинами. На трибуне мы не сидели на месте, мы бегали то в круг, то к весовой, то к конюшням, где конюхи-мальчики выводят изможденных, мокрых от пота, с поникшими головами, усталых после бега лошадей.
Возвращались с бегов всегда пешком. Лебедев не любил ездить в трамвае, он любил ходить пешком быстро и «захаживал» многих непривычных к тому. Дорогой Владимир Васильевич говорил о лошадях, вспоминал удивительно интересные истории о знаменитых рысаках Крепыше, Центурионе, американце Боб-Дугласе, об артистической езде прославленных наездников Барышникова, отца и сыновей Кейтонов. Захватив по дороге бутылку грузинского, мы шли к нему домой и беседовали у него в мастерской. Лебедевская страсть к лошадям в разговоре незаметно и естественно переходила в беседу об искусстве, и тут начиналось новое волшебство. Из шкафа лебедевской библиотеки доставались заветные книги, и для меня открывался новый мир чудес. Лебедев представлял мне своего любимого художника Теодора Жерико. С лупой в руках часами рассматривали и восхищались мы литографиями «жерикули», как ласково называл Лебедев Жерико, бесподобно увлекательно комментируя и затягивая меня в очаровательный мир образов художника.
Часы, проведенные с Владимиром Васильевичем, ни с чем не сравнимы. Поразительное знание искусства, эрудиция, острота ума и неожиданные, иногда парадоксальные заключения неповторимы.
Лебедев как бы «подсовывал» мне, как сваха, художников, многих из которых я знал только понаслышке, и радовался, когда видел, что его «предмет» попадает в душу. Так я узнал Густава Курбе, Анри де Тулуз-Лотрека, К. Гиса, Петра Соколова и многих других. Лебедевская библиотека делала свое дело, и скоро я знал импрессионистов и кубистов. И это была его школа.
Лошади не были единственным увлечением Лебедева - он любил и знал цирк. Жил он рядом, и цирк стал для него вторым домом. В цирковом искусстве Лебедева устраивало многое - во-первых, его демократичность, точность мастерства, труд артиста у всех на виду. «Работа видна», - говорил он с уважением. И наконец, Лебедев очень ценил физическое совершенство человека, смелость, риск и цирковую эксцентричность. В цирке он убеждался в правоте искусства Тулуз-Лотрека и Пикассо. В цирке он рисовал на репетициях, наблюдал жизнь и познавал цирковые жанры. Жонглеры, канатоходцы, дрессировщики, наездники - все это знал Лебедев.
Он знал и династии цирковых артистов. Хорошо знал семейство Труцци. Выезд на шестерке лошадей божественной красоты Эммы Труцци| в золоченом кабриолете сводил Лебедева с ума. Я был свидетелем этого феерического зрелища и видел, что творилось с Владимиром Васильевичем. Действительно, было на что посмотреть и чем полюбоваться.
К цирку Лебедев приучал и учеников своих. Данью увлечения искусством цирка стали его книги «Цирк» и «Верхом».
Говоря о Лебедеве, невозможно не упомянуть о его увлечении боксом. На заре возникновения русского спорта в Петербурге, во времена дядя Вани - знаменитого петербургского спортсмена, Лебедев начал заниматься у известного боксера Лустало . Он выступал в цирке в качестве боксера на ринге, противником его был профессиональный боксер, у которого бой выиграл Владимир Васильевич. Я хорошо помню время, когда па расклеенных по городу афишах, возвещающих о состязаниях по боксу, была напечатана фамилия главного судьи - В. В. Лебедева.
О Лебедеве и боксе можно говорить много, это целая большая глава его жизни. Он не пропускал ни одного состязания по боксу и дружил с боксерами всю жизнь. До конца дней его ближайшим другом оставался И. А. Князев. Мне кажется, большего знатока международного и американского бокса не было и нот.
Лебедев, рассказывая о чемпионах мира, знал каждый раунд боя на первенство мира. Он демонстрировал характер и манеру стойки боксера, у него были вырезаны фотографии всех знаменитостей. Он знал размеры шеи и груди каждого. Так он знал бокс.
Любопытно, что Лебедев, увлеченный боксом, не смог его нарисовать. Он сам мне говорил: «Вот странное дело, так люблю и знаю бокс, и сколько раз пробовал его изображать - не выходит». Видимо, профессиональное в спорте мешало непосредственности искусства. Лебедев-боксер побивал Лебедева-художника.
Не простой, а очень сложный человек был Владимир Васильевич. Среди людей ом жил замкнутой жизнью. К широкому общению с людьми его не влекло. Он говорил про себя: «Мне с Лебедевым не скучно». Владимир Васильевич дружил С немногими избранными. Замкнутый, он всегда был начеку, готов отстаивать свою независимость. Сложность его натуры я ощущал, он то привлекал к себе, то по причинам, одному ему ведомым, холодно отступал. Свой характер он как-то мне сам определил словами: «Я во многом поступаю как женщина». К этим словам Лебедев объяснений никаких не добавил. В личную жизнь он никого не посвящал, а она была у него такой же непростой. Он любил женщин и много их рисовал и писал, оставаясь всегда «странным» художником, посвятившим себя
искусству.
Два человека - Маршак и Лебедев - составляли единство в творческом содружестве. Это стало классическим примером творческой дружбы писателя и художника. Однако по человеческим свойствам они были на редкость разные. Маршак не очень-то хорошо видел из-за своей близорукости рисунки художников. При рассматривании их он то вставал на стул или, сняв очки, подносил их буквально к носу, водя им по листу. Твердой уверенности в том, что Самуил Яковлевич их хорошо видел, у меня не было.
И все же их работа вместе на протяжении почти всей жизни доказывает органическую слитность их натур, о чем свидетельствуют сами книги. Сомнению это не подлежит. Однако я часто спрашиваю себя, что же объединяло этот союз?
Видимо, в этом случае вступает в силу закон времени и задача, выдвинутая самой жизнью, которую решал каждый из них разными творческими методами. Этим, наверное, объясняется факт отдаления Лебедева от Маршака в период суровой критики, доставшейся на долю художника. Изоляция Лебедева от Маршака дает повод думать, что изобразительное искусство требует не только повествования, но и понимания формы выражения, то есть языка художника.
(из книги: Курдов В.И. Памятные дни и годы. - Л., 1994. - С. 59-65.)