Личный ад Василия Гроссмана
К 115-летию со дня рождения писателя
Василий Гроссман в Шверине, 1945 г.
Василий Гроссман никогда не отрицал своей еврейской идентичности; однако, как и многие другие евреи-интеллектуалы, горячо верил в объединяющую и примиряющую силу Советского государства...
Когда Гроссман в качестве военного корреспондента «Красной звезды» ушел на войну, то оставил свою мать в Бердичеве, половина из 60-тысячного населения которого составляли евреи.
Юный Вася (Иосиф) Гроссман с матерью, 1913 г.
Сообщения о зверствах, совершенных немецкими солдатами на оккупированной Украине, сильно его обеспокоили. Тем не менее, пока не началось контрнаступление Красной армии, Гроссман не особо задумывался об уникальности еврейского вопроса. Правда, в своих фронтовых записях он время от времени уделял внимание мимолетным встречам с еврейскими солдатами, с гордостью отмечая их превосходное военное мастерство:
«Ривкин - командир саперного батальона. Лодочная переправа, 15 плотов. Устройство опорного пункта на «Баррикадах» - амбразуры в стенах, ходы сообщения, круговая оборона, минирование, стрелковые ячейки для стрелков (почва в Сталинграде очень твердая). Вперед от цеха выносились ходы сообщения. До 1500 м, около противника в 30-50 метрах, перед рассветом, когда темно, шёпотом говорили. Маскировали в условиях города - под кучку камней, под бревнышко, в ямку. На заводе взламывали асфальт, камень». (Василий Гроссман. Записная книжка «Северо-западнее Сталинграда. Сентябрь 1942 г.»).
Василий Гроссман в годы Великой Отечественной войны
Общеизвестно, что Гроссман стал одним из первых очевидцев колоссальных и ужасающих зверств Холокоста, и он был явно шокирован увиденным. Самые впечатляющие и сильные записи в его фронтовых блокнотах и очерках - те, что касаются посещений лагерей смерти и уничтоженных нацистами еврейских гетто в Европе:
«Что это там, за этой огромной, шестиметровой стеной, плотно закрытой одеялами и начавшими желтеть сосновыми ветвями? Одеяла тоже внушали тревогу: стеганые, разноцветные, шелковые и крытые ситцами, они напоминали те одеяла, что лежали в постельных принадлежностях приехавших. Как попали они сюда? Кто их привез? И где они, владельцы этих одеял? Почему им не нужны больше одеяла? И кто эти люди с голубыми повязками? Вспоминается все передуманное за последнее время, тревоги, слухи, передаваемые шепотом. Нет, нет, не может быть! И человек отгоняет страшную мысль». (Василий Гроссман «Треблинский ад», сентябрь 1944).
Умшлагплац, особый перевалочный пункт в Варшавском гетто, фото 1942 г.
Редакторы Гроссмана были недовольны растущим националистическим (то есть еврейским) уклоном в его очерках. Вначале Гроссман жаловался на неверное редактирование своих фронтовых сводок в «Красной звезде». Позже он обнаружил, что редакторы подвергали его тексты политической цензуре. Они крайне неохотно обращали внимание на уникальную судьбу евреев на войне, тем более на территории СССР. Понять их несложно: если бы они без купюр публиковали отчеты Гроссмана по еврейскому вопросу, пришлось бы рассказать всему миру о роли, которую сыграли в судьбе евреев коллаборационисты, бывшие до войны законопослушными советскими гражданами.
С другой стороны, у газеты были миллионы читателей, и бойцы Красной Армии с нетерпением ждали каждого репортажа Гроссмана, в котором чувствовалась настоящая правда о войне, неподвластная цензуре.
Наградной лист Василия Семеновича Гроссмана от 4 декабря 1942 г. Гроссман получил Орден Красного Знамени за свою самоотверженную деятельность в качестве военного корреспондента (источник иллюстрации: www.podvignaroda.ru)
Прямых претензий к Гроссману у редакции не возникало, но все настоятельные просьбы корреспондента касательно еврейского вопроса Москва старательно игнорировала.
Писателю пришлось искать другие «форумы» для своих «еврейских» статей. Илья Эренбург убедил его помочь Еврейскому антифашистскому комитету. Гроссман без колебаний согласился. Но главный проект, над которым он, Эренбург и другие активно работали, - «Черная книга», устрашающая погребальная песнь евреям Восточной Европы - так никогда и не был обнародован в Советском Союзе (первая публикация в России - 1994 год).
Василий Гроссман «Убийство еврее в Бердичеве»: очерк из «Черной книги»
«Эренбург был, конечно, далек от привязанности к еврейским традициям. Но его еврейское сердце обливалось кровью от того, что сотворили нацисты с его народом. Вместе с Василием Гроссманом он решил показать миру истинную картину совершенных злодеяний, возложив на себя невероятно трудную задачу - составить и опубликовать «Черную книгу». Она долго и тщательно готовилась, но так и не вышла в свет. Весь тираж был уничтожен, типографский набор рассыпан, а рукописи конфискованы в 1948 году, когда в Москве разогнали Еврейский антифашистский комитет. Понадобилось еще более тридцати лет, чтобы «Черная книга» восстала из небытия. Примечательно, что это произошло в Израиле, где ее почти полностью воспроизвели на основе материалов архива Эренбурга. Первое издание состоялось в 1980 году в Израиле». (Семен Шпунгин «За щитом Эренбурга» //«Лехаим», 2005, №12)
Но когда «было можно», Гроссман старался писать максимально откровенно и очень подробно, даже скрупулезно, о том, что видел в гетто и Треблинке, и о том, что слышал от немногочисленных очевидцев, которые пережили этот рукотворный ад:
«Бережливость, аккуратность, расчетливость, педантичная чистота - все это неплохие черты, присущие многим немцам. Приложенные к сельскому хозяйству, к промышленности, они дают свои плоды. Гитлеризм приложил эти черты к преступлению против человечества, и рейхс СС действовало в польском трудовом лагере так, словно речь шла о разведении цветной капусты или картофеля». (Василий Гроссман «Треблинский ад»).
Ворота Треблинки (источник фото: www.warhistoryonline.com)
Гроссман открыто оплакивал тысячи городов, в которых больше не было еврейских жителей, и, достигнув Бердичева вместе с Красной Армией, обнаружил то, о чем давно подозревал: его мать была убита нацистами всего через несколько дней после начала оккупации. Он не писал о ней в своих фронтовых очерках, но сделал ее прототипом матери Виктора Штрума, знаковой фигурой романа «Жизнь и судьба»:
«Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, «Lettres de Mon moulin», томик Мопассана, где «One vie», словарик, взяла Чехова, где «Скучная история» и «Архиерей». Вот и, оказалось, что я заполнила всю свою корзинку». (Василий Гроссман «Жизнь и судьба»).
Иллюстрация Бориса Есельсона
Каким-то необъяснимым образом «словарик» в романе еще поддерживает связь с будущим, с континуальностью, с жизнью, которая не заканчивается, а продолжается. Ведь речь идет о процессе овладения языком, требующим словаря и времени. А этого времени у героини уже нет...
Как не было его и у самого Гроссмана:
«Гроссман горел еврейской темой, особенно после еврейской Катастрофы, даже «помешался на еврейской теме», как вспоминает Наталья Роскина. Ещё на Нюрнбергском процессе распространялась его брошюра «Треблинский ад», сразу после войны он был инициатор и составитель «Черной книги». А вот, всего несколько лет спустя, заставляет себя молчать, да как? Почти наглухо. Он все время держит еврейское горе в памяти, но припоказывает его крайне осторожно - всё то же старание увидеть свой роман в печати во что бы то ни стало». (Александр Солженицын «Дилогия Василия Гроссмана» // Новый мир, 2003, № 8).
Роман «Жизнь и судьба» был завершен в 1959 году. Как и следовало ожидать, власти сразу объявили его публикацию вне закона: в романе писатель ставил знак равенства между двумя системами, открыто высказывал свою позицию в отношении еврейского вопроса, критиковал партию и генералитет, и на что смотрели сквозь пальцы во время войны, в «мирное время» не могли оставить незамеченным.
Протокол об изъятии рукописи романа «Жизнь и судьба» от 14 февраля 1961 года. Фото: РГАЛИ
Все копии и черновики рукописи Гроссмана были изъяты КГБ, забрали даже ленты пишущей машинки. Квартиры его друзей и редакции, с которыми он сотрудничал, подверглись обыску. Тогда Гроссман написал письмо Хрущеву:
Я знаю, что книга моя несовершенна, что она не идёт ни в какое сравнение с произведениями великих писателей прошлого. Но дело тут не в слабости моего таланта. Дело в праве писать правду, выстраданную и вызревшую на протяжении долгих лет жизни.
Почему же на мою книгу, которая может быть в какой-то мере отвечает на внутренние запросы советских людей, книгу, в которой нет лжи и клеветы, а есть правда, боль, любовь к людям, наложен запрет, почему она забрана у меня методами административного насилия, упрятана от меня и от людей, как преступный убийца?
Вот уже год, как я не знаю, цела ли моя книга, хранится ли она, может быть, она уничтожена, сожжена?
Если книга моя ложь, - пусть об этом будут сказано людям, которые хотят её прочесть. Если моя книга клевета, - пусть будет сказано об этом. Пусть советские люди, советские читатели, для которых я пишу 30 лет, судят, что правда и что ложь в моей книге.
Но читатель лишен возможности судить меня и мой труд тем судом, который страшней любого другого суда - я имею в виду суд сердца, суд совести. Я хотел и хочу этого суда. (Цит. по: «Будет добиваться правды: Василий Гроссман» // «Литературная Россия», 2014, №37)
На фото: Н.С. Хрущев, М. А. Суслов, Л. И. Брежнев
Суд состоялся... 23 июля 1962 года в Москве в течение 3-часовой беседы верный страж большевистской ортодоксальности Михаил Андреевич Суслов доходчиво объяснил Гроссману, почему роман « Жизнь и судьба» нельзя публиковать - «ни сейчас, ни через 250 лет». Эта книга, по словам Суслова, «несравненно опаснее», чем «Доктор Живаго» Бориса Пастернака.
Вернувшись домой, Гроссман подробно рассказал жене о содержании состоявшейся беседы. На ее вопрос, можно ли надеяться на издание романа, ответил:
«…Книга признана политически вредной и несравнимой даже с Пастернаком по своей опасности… На мое письмо Хрущеву отвечено отказом. Книга напечатана не будет и возвращена не будет…» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 250, лл. 27-28 // Цит. по: «Будет добиваться правды: Василий Гроссман» // «Литературная Россия», 2014, №37 ).
План романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». РГАЛИ, ф. 1710 оп. 2 ед. хр. 2.
Книга была арестована, а писатель остался на свободе. Его не посадили, хотя сажали и за гораздо меньшее, просто проигнорировали, потому что он был слишком хорошо известен за пределами СССР не только как писатель, но и как видный еврейский общественный деятель. Но что за ад творился в душе писателя, невозможно себе представить. Годами быть убежденным в том, кто виновен в трагедии Второй мировой войны и трагедии еврейского народа, кто виновен в его личной трагедии, буквально поставить на карту душу ради публикации своей главной книги - и остаться один на один с мертвой тишиной сожженного собственными руками дома, на обугленных стенах которого явственно проступают очертания Треблинки...
Власть совсем вычеркивать его из литературы не рискнула. Уже летом 1962 года появились в «Новом мире» его рассказ «Дорога» и в «Неделе» - «Осенняя буря». Потом издательство «Советский писатель» выпустило книгу повестей и рассказов Гроссмана «Старый учитель». Потом опального литератора, помимо «Нового мира», напечатала также «Москва». («Будет добиваться правды: Василий Гроссман» // «Литературная Россия», 2014, №37).
Василий Гроссман. 1950-е годы © Fine Art Images / Diomedia
Но всё это было уже неважно. Писатель, прошедший всю войну без единой царапины, видевший настоящий ад на земле, не смог пережить личного ада... У Гроссмана стал прогрессировать рак почки. Он умер в ночь на 15 сентября 1964 года после неудачной операции.
В КГБ так и не узнали о существовании еще одного машинописного текста романа, надежно спрятанного другом Гроссмана, поэтом Семеном Липкиным. Рукопись была переснята на микрофильм и переправлена на Запад уже в 1970-х при содействии А. Д. Сахарова, В. Н. Войновича и Б. Ш. Окуджавы. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» впервые был опубликован в Лозанне в 1980 году. Только в июле 2013 года авторская рукопись романа была передана в ЦГАЛИ сотрудниками ФСБ...
Гроссман подчинялся не сталинградскому военному начальству, а московской редакции. Никто на фронте не мог ему приказывать. Но он с жадностью и отвагой художника искал истину войны, искал ее на той огневой черте, где смерть выла, пела над головой. Бог охранял его, он не был ни разу ранен. Его настигла не немецкая пуля, а другое страшное оружие.
На войне он был целомудренно чист, презирал тех литераторов, кто заискивал перед начальством, то униженно, то нагло выпрашивал награды и звания, кто ленился появляться на передовой. Был верен жене, в отличие от многих нас, грешных.
Его нравственную, а не только художественную силу чувствовали все. Порой боялись ее. Когда мы вступили в Германию и начались постыдные, дикие происшествия, кто-то из фронтовых стихотворцев, пародируя известную песню, сочинил:
Средь огня и насилий
Едет Гроссман Василий,
Только он не берет ничего...
(Семен Липкин «Жизнь и судьба Василия Гроссмана»)
#наулицезима
Learnoff в: Одноклассниках, ВКонтакте, Instagram, Telegram, ЯндексДзен, Наш сайт