(no subject)
Река и улица вдохнули
любовь в потертые дома...
И.Бродский
Мы гуляли от Адмиралтейства до Сенатской. Посреди столетних тополей и дубов, мускулистых мраморных греко-римских торсов, дрогнущих на невском ветру нам встретился детский комплекс - с песочницами, лазалками, качелями-каруселями. Пока ребёныш с увлечением осваивал низкие и высокие горки, я старалась впрок надышаться петербургским воздухом, вместить в себя и жёлтые фасады, и блестящий адмиралтейский шпиль, и зеленоватый купол исакиевского собора, и статуи, и необъятные в обхвате деревья, и прохожих особой петербургской стати. Всё-таки в том спальном районе, где я ныне вынуждена не только спать, но и бодрствовать целыми днями - я чувствую себя чужестранкой, в ссылке, пусть и не дальней.
Даже родители возящийся в песочнице малышни - не те. На нашей окраине мамочки гуляют кланами, говорят друг другу ты, громко смеются, одалживаются друг у друга синебрюховым... Я тоже пью, пусть и не джин-тоник, могу быть шумной, и люблю быть с друзьями. Но это другая шумность. Не знаю как объяснить. У этой песочницы в двух шагах от Эрмитажа, как и во времена моего детства, стоят бабушки - пожилые дамы и хлопотливые сухонькие старушки. Они говорят друг другу вы, обсуждают внуков, рядом - но каждая автономна, обособленна. Сидит на скамейке рыжая мама в полосатом шарфе, и стыдливо прикрываясь сумкой отхлёбывает пиво. Длиннокурчавый седой отец выгуливает подвижного мальчика с бархатными еврейскими глазами "Уй-уй! Ты не ушибся, булочка моя?"
И пусть 28 лет назад папа был аккуратно подстрижен, на скамейке нервно курила в сторону мамочка с испорченными пермаментом волосами, а многие из тех бабушек помнили блокаду - всё равно возвращенье домой, пусть на час, пусть на два, пусть на три. Ну и что что улицы узки, и покрыты асфальтом дворы! На асфальте и в классики сподручней (сподножней?), и в улиточку, и в лабиринт. Где ещё можно было взламывать ржавую дверь в бомбоубежище, искать в нём клад, подземный ход, скелет фашиста, прикованного к стене? А могут ли школьники самых элитных окраинных школ сбежать с ненавистной математики - греться в Эрмитаж, чтобы, сидя на бархатной скамеечке между греческим и римским залом на первом этаже запивать печенье кефиром, и скользить войлочными тапками по гладкому паркету, и глазеть на карету, и стоя на против пустоглазого, но такого нежного Адониса замирать сердцем от первых девических предчуствий? Где ещё можно ночью выйти на полчаса - посмотреть, как разводят мосты - и отправится досыпать домой? Тут я жила - не в географическом Ленинграде-Петербурге - в настоящем! Я люблю его и горжусь им. А кто-то считает классицисткую архитектуру центра однообразной и гордиться парком Сосновка, а ещё кто-то при обмене не хочет уезжать из Купчино - потому что вырос там... И дочь моя растёт на пяточке между купчинскими прудами, финскими холмами, белым крошечным храмом и сложенными из тысяч бетонных кубиков домами- комфортабельным бараками. И, может быть, она не понимает и не поймёт моей тяги туда - в город, в центр, к рострам, к мостам, к Эрмитажу, к Неве...
Мы уходим с площадки, играем в прятки, прижимаясь лицами к морщинистым древестным стволам, минуем попавшего в окружение из декальтированных невест и фотоаппаратов Медного всадника. Останавливаемся на светофоре напротив Исакия. Ре задирает голову:
-Цейковь... Это цейковь?
- Да, это церковь, называется Исакиевский собор.
- Цейковь огломная... Огломная класота!
- Красота.