Трое с гусиными перьями. Ровно 62 года назад
Продолжаю нашу семейную сагу.
О годах своего учения в университете папа написал книгу воспоминаний "Университетская набережная".
Вот один из фрагментов.
Эдик - студент
Свидетельство из USA
В интернете я нашел несколько упоминаний о событиях декабря 1952 года, о которых хочу сейчас рассказать. В опубликованной в Ньютонвилле (США) литературоведческой работе Льва Лосева «Тулупы мы», анализирующей истоки и развитие российского авангарда, говорится:
"Вот почему могло случиться совершенно невероятное по газетным масштабам 1951 года событие: футуристическая демонстрация на филологическом факультете Ленинградского Государственного Ордена В. И. Ленина университета им. А. А. Жданова. Несколько восемнадцатилетних первокурсников - Эдуард Кондратов, (?) Сокольников, Михаил Красильников и Юрий Михайлов, наряженные в сапоги и рубахи навыпуск, 1 декабря 1951 года пришли в университет и, усевшись на пол в кружок в перерыве между лекциями, хлебали квасную тюрю из общей миски деревянными ложками, распевая подходящие к случаю стихи Хлебникова и как бы осуществляя панславянскую хлебниковскую утопию. Конечно, их разогнали, их свели в партком, их допрашивали, кто подучил, их призывали к раскаянию и выдаче зачинщиков (увы, и то, и другое частично имело место), их шельмовали на открытых комсомольских собраниях и в закрытых докладах, наконец, Красильникова и Михайлова выгнали из комсомола и из университета; в рабочей среде, на заводе они должны были завоевать право продолжать изучать старославянский язык и основы марксизма-ленинизма. По меркам эпохи они отделались легко, и тому были две причины: во-первых, внешне русофильский характер хэппенинга (главное, что не жидовские космополиты), во-вторых, они, сами того не подозревая, своей эскападой удружили массе молодых прохвостов, которым требовался трамплин для карьеры - появилось, кого шельмовать, демонстрируя собственную идейность и бдительность, на каком основании подсиживать - не проявившее достаточной бдительности - начальство и т. д. и т. п. Добрый десяток карьер начался в тот декабрьский денек: один напечатал статью в «Комсомолке», приобрел репутацию «боевитого журналиста», а один даже, начав с того, что волочил славянофилов за шиворот в партбюро, дошел в конце концов до службы в ЦК".
В целом все правильно, хотя в частностях не очень. Так что лучше будет, если историю эту расскажет сам субъект происходящих событий. То есть - я.
только тогда, уж вернусь на год раньше, в конец 1951 года, когда я подружился с тремя своими однокурсниками - Мишкой Красильниковым, долговязым рижанином, полковничьим сыном, Юркой Михайловым, коренным ленинградцем, чей отец был мифологическим питерским рабочим, который в в очках в железной оправе, обладает большущей библиотекой и является строгим отцом и великим спецом в своем железно-гаечном деле, и Вовкой Сокольниковым, таким же провинциалом, как я, только еще более худеньким и белобрысым, приехавшим из Бузулука.
Подельники по футуризму
Люди они были, на мой взгляд, необыкновенные... Мишка Красильников, долговязый, носатый, большой любитель выпить и пофилософствовать, знал, например, фамилии всех первых секретарей братских компартий - от ГДР до Мальдивских островов. Ну всех-всех, а их тогда было не меньше сотни-этих политкарликов, сосавших нашу скудную валюту и тративших ее на московских венерологов. Юра Михайлов, плотный, коротко стриженый очкарик, был сильным легкоатлетом, бегал на 400 метров, к спорту относился профессионально. Но не менее страстно любил и знал джаз, добывая неведомо где пластинки Гиллеспи, Гершвина, Армстронга, Глена Миллера. Володя Сокольников был человеком едким, очень начитанным и почти всегда и во всем не согласным с общепринятым мнением в чем бы то ни было.
А объединяло нас отрицание факультетской действительности с ее комсомольской фальшью, идеологической истовостью, довольно-таки серой, по нашим меркам, студенческой массой и, что самое противное, регламентированными реестрами духовных и литературных ценностей. Вероятно, были на курсе какие-то студенты и поначитаннее нас, но я их тогда что-то не знал. Скорее всего, они были просто-напросто поскромнее нашей четверки, что было нетрудно, потому что к концу первого семестра к нам уже прилепили ярлык «неофутуристов». На то были все основания - мы так старательно и разнообразно ошарашивали однокурсников, что не обратить на себя внимание не могли. Мы жарко увлекались тогда поэзией начала ХХ века, а именно - футуристами, и, эпатируя публику, усердно пытались им подражать.
Например, во время выборов в комсомольский комитет курса мы, пользуясь тем, что первокурсники еще плохо знали друг друга, попытались кооптировать в него свои кандидатуры. А именно: Кшенека - американского джазового композитора, Кострукова - руководителя белогвардейского казачьего хора в Париже и Розанову, художницу-футуристку начала века. Наша яростная агитация за них все же не дала желанного результата - Кшенек набрал меньше 20 голосов, Коструков - 35 Розанова что-то около 60. В комитет они, увы, не прошли.
Скандалом закончилось в начале второго курса мое выступление на литературном объединении, обсуждавшем стихи студента Валентина Горшкова. Когда я с доброй улыбкой заявил, что его вирши так же просты, ясны и примитивны, как и стишки Пушкина, экзальтированным девочкам стало плохо. Меня вышвырнули за дверь, зато весь филфак гудел по поводу разнузданных неофутуристов. А нам только того и надо было.
Вызывающей акцией стало и массовое анкетирование, которое мы провели на курсе. Выписав в столбик 30 самых знаменитых поэтов, мы предложили примерно двумстам студентам поставить им оценки по двадцатибалльной системе. А потом подсчитали баллы и во всеуслышанье объявили, что Пушкин - на шестом месте, Некрасов - на девятом, Маяковский - на третьем. А на первом - Пастернак, на втором же - Ахматова...
Подумать только, Ахматова, которую мы прорабатывали в свете основополагающего для филологов документа - доклада товарища Жданова! До сих пор не могу понять, отчего нас, футуристов, КГБ не взял тогда за жабры.
«Брынза»
Мы ведь и свой журнал стали выпускать. Название его - «Брынза» было написано на обложке на 32 языках. Представляете, сколько пришлось словарей перелистать? Я и сейчас помню кое-что из «Брынзы». Например, собственный опус:
«Люди!/ Иду / и дум много./ Ног о/ вас /не стоит марать./ Орать?/я не Марат. Он один/Нема рать...» замечательная поэзия, правда? А вот Юркин стих: «Словом с лова шли мы с ловом/Но не сливы же несли вы./Но со славой нос осла вы/на слой лавы разослав». Но мне больше всех других нравился его же бесхитростный стишок:
«Пора, пора, гудок гудит./Скорей иду к заводу./Дед на заваленке сидит/ И пьет сырую воду./Скажи мне, дед, когда и где/Ты годы потерял в труде?/На сердце руку положи/И поподробней расскажи,/Как рос в деревне капитал,/Как обдирал купчина,/Как злой помещик угнетал,/как в избах жгли лучину./На пару дней оставь гужи /И по привычке деда/О днях минувших расскажи/О прошлом мне поведай.../Молчит старик, и глух, и нем./Он воду пьет - я дыню ем.»
И у меня были ернические стишки: «Капитализм в России развивался,/Пролетарьят оформился как класс./На полкопейки в месяц поднимался/В своей цене обычный хлебный квас...» И дальнейшее невинное стихобаловство: «А слесарь дует водку из стакана,/Не ведая, что завтра его ждет./Но верит слесарь: поздно или рано/К нему освобождение придет!»
Но что любопытно: сегодняшние литературоведы на Западе с серьезными минами пишут о нашей «Брынзе» как о знаковом явлении для 50-х годов, когда - цитирую изданную все в тех же Штатах работу В.Криулина «Золотой век самиздата»:
«...не выспренне-серьезный символизм, не патетика, а по-детски игровой футуризм в 50-е годы был самым привлекательным и продуктивным течением. Продуктивным прежде всего с точки зрения самоопределения молодых поэтов, настроенных антитрадиционно. История неофутуризма открывается непостижимой в годы сталинщины публичной акцией в помещении ленинградского филфака. В декабре 1951 (да нет, 1952-го! - Э.К.) года восемнадцатилетние первокурсники Эдуард Кондратов, Сокольников (его не было! - Э.К.), Михаил расильников и Юрий Михайлов, наряженные в русские рубахи навыпуск и смазные сапоги, сели на пол в университетском коридоре и принялись публично хлебать квасную тюрю, громко распевая при этом стихи Хлебникова. Красильников и Михайлов были исключены из университета - необыкновенно гуманная мера наказания для тех времен.»
Дальше пересказываются - с перевиранием деталей, дат и фамилий - события, описанные выше Лосевым и говорится о том, что «...через три года вокруг Красильникова и Михайлова складывается новый футуристический кружок, для которого главной отправной точкой остается поэзия Хлебникова и поэтика абсурда... Они (перечисляется несколько фамилий, в том числе и моего брата Саши - Э.К.) расширяют границы устоявшегося поэтического языка, оценивают советскую повседневность сквозь призму футуристической зауми. Тексты А.Кондратова, обнажающие механизм жанровых, стилистических и речевых структур классической литературы и доводящие эти структуры до чудовищных, смехотворных, скелетоподобных образований, во многом предвосхитили позднейшие опыты Д.А.Пригова».
Вот ведь как мудрено пишут литературоведы о нашем творчестве! Правда, братец Саша впоследствии много экспериментировал над стихотворными, часто абсурдистскими формами, его опыты печатали журналы, поэтическая антология «Самиздат века», но тогда, в 1952 году, наша «Брынза» была всего лишь задиристым баловством.
Не запылились!
Не хочу ни в малой степени драматизировать наше мироощущение в ту пору.
Нам было тошно и душно, хотя мы не очень-то и страдали, скорей нахально резвились, придумывая свои эпатирующие публику акты, способные с шумом выпустить газы из застоявшегося филологического болота. Так вот и пришла кому-то из нас эта оригинальная идея - явиться на лекции ряжеными... Только вот какие костюмы напялить? Хорошо бы мушкетерами или испанскими грандами нарядиться, да только где возьмешь все эти шляпы и камзолы? Проще всего, решили мы, будет устроить маскарад в стиле «а ля рюсс». Только пусть каждый сам подумает над своим костюмом и прочим антуражем.
В понедельник 1 декабря 1952 года на лекцию по русскому языку - самую первую в то утро - пришли мы трое, без Володи Сокольникова, который то ли приболел, то ли не одобрил нашей акции. Юрка Михайлов, одетый в желтые спортивные штаны и черную косоворотку, принес лукошко с большой луковицей, буханочкой ржаного и тркемя бутылками кваса. На Мишке была дурацкая кепочка с задранным козырьком, брюки вдеты в носки, а из карманов он вынул завернутые в газетку махру и рыжую воблу. Я выпросил у своей квартирной хозяйки, бабушки Кумзерской, вышитую белую рубаху, которую ее сын сто лет не надевал, подпоясался красным кушаком и расчесал богатую свою шевелюру на прямой пробор. Из атрибутов действа моим вкладом стали очиненные гусиные перья, о которых чуть позже узнает вся страна. На самом деле они были не гусиные, а выдернуты из крыла купленной бабушкой куропатки.
Наше появление в просторной аудитории, где собрались все четыре журналистских группы, вызвало всеобщее ликование. И не только у журналистов. До начала занятий подивиться на неофутуристов, усевшихся в самом центре и разложивших свое добро на столе, прибегали студенты, в основном девицы, с о всяких там испанских и норвежских отделений, занимавшихся на том же этаже. Вера Федоровна, молодая, статная преподавательница по фамилии, сама собой, Иванова, не сразу могла начать лекцию, а когда стала ее читать, то явно смущалась, когда взгляд падал на троих живописно одетых студентов, усердно, чуть не с высунутыми языками, орудующих гусиными перьями и даже несколько записок ей пославших. Написаных толково, по существу, но...с ятями и ерами после конечных согласных.
Но вот грянул звонок на перерыв... Вот тут-то все и началось!.. Иванова еще не успела собрать на кафедре свои бумажки, как Мишка принялся открывать бутылки. Квас, постоявший в тепле, среагировал бурным выбросом пены. Ахнув, наивная наша наставница позже скажет: «я подумала, что это водка» - покинула аудиторию. А мы налили в плошку квас, покрошили туда же лук, хлеб, и принялись угощать тюрей желающих, коих оказалось множество. Для пущей лепоты мы затянули «Лучинушку», и когда Галя Познякова села за рояль - надо ж было ему здесь оказаться, как в анекдоте! - и громогласное «извела меня кручина, подколодная змея» подхватил недружный хор. «Прекратите хулиганить, вы пожалеете!» - испуганно увещевал нас примчавшийся старшекурсник Владлен Кузин, член факультетского комитета комсомола. «Ты, отрок, отседова уйди! Изыди, короче! Потому как не твоего, отрок, ума это дело!» - дерзко ответствовал я ему.
Филологический народ подваливал к нам отовсюду, клубился в коридоре у дверей. Прозвучал звонок, толпа зевак стала рассасываться, но лектора все не было... Оказалось, что Иванова не решилась войти и ушла за подмогой.
Лекция все не начиналась, в воздухе запахло грозой. Мишка подтирал квасную лужу, Юрка спрятал корзину с остатками тюри под стол. Приутихли все. «Эдик, а ты помнишь, что сегодня - день смерти Кирова?» - с тревогой вполголоса спросил меня Солопов, самый старший в нашей группе, фронтовик.
Какое там! Вспомнишь ли об этом утром в понедельник!? А сердце-то екнуло...
(продолжение следует...)
О годах своего учения в университете папа написал книгу воспоминаний "Университетская набережная".
Вот один из фрагментов.
Эдик - студент
Свидетельство из USA
В интернете я нашел несколько упоминаний о событиях декабря 1952 года, о которых хочу сейчас рассказать. В опубликованной в Ньютонвилле (США) литературоведческой работе Льва Лосева «Тулупы мы», анализирующей истоки и развитие российского авангарда, говорится:
"Вот почему могло случиться совершенно невероятное по газетным масштабам 1951 года событие: футуристическая демонстрация на филологическом факультете Ленинградского Государственного Ордена В. И. Ленина университета им. А. А. Жданова. Несколько восемнадцатилетних первокурсников - Эдуард Кондратов, (?) Сокольников, Михаил Красильников и Юрий Михайлов, наряженные в сапоги и рубахи навыпуск, 1 декабря 1951 года пришли в университет и, усевшись на пол в кружок в перерыве между лекциями, хлебали квасную тюрю из общей миски деревянными ложками, распевая подходящие к случаю стихи Хлебникова и как бы осуществляя панславянскую хлебниковскую утопию. Конечно, их разогнали, их свели в партком, их допрашивали, кто подучил, их призывали к раскаянию и выдаче зачинщиков (увы, и то, и другое частично имело место), их шельмовали на открытых комсомольских собраниях и в закрытых докладах, наконец, Красильникова и Михайлова выгнали из комсомола и из университета; в рабочей среде, на заводе они должны были завоевать право продолжать изучать старославянский язык и основы марксизма-ленинизма. По меркам эпохи они отделались легко, и тому были две причины: во-первых, внешне русофильский характер хэппенинга (главное, что не жидовские космополиты), во-вторых, они, сами того не подозревая, своей эскападой удружили массе молодых прохвостов, которым требовался трамплин для карьеры - появилось, кого шельмовать, демонстрируя собственную идейность и бдительность, на каком основании подсиживать - не проявившее достаточной бдительности - начальство и т. д. и т. п. Добрый десяток карьер начался в тот декабрьский денек: один напечатал статью в «Комсомолке», приобрел репутацию «боевитого журналиста», а один даже, начав с того, что волочил славянофилов за шиворот в партбюро, дошел в конце концов до службы в ЦК".
В целом все правильно, хотя в частностях не очень. Так что лучше будет, если историю эту расскажет сам субъект происходящих событий. То есть - я.
только тогда, уж вернусь на год раньше, в конец 1951 года, когда я подружился с тремя своими однокурсниками - Мишкой Красильниковым, долговязым рижанином, полковничьим сыном, Юркой Михайловым, коренным ленинградцем, чей отец был мифологическим питерским рабочим, который в в очках в железной оправе, обладает большущей библиотекой и является строгим отцом и великим спецом в своем железно-гаечном деле, и Вовкой Сокольниковым, таким же провинциалом, как я, только еще более худеньким и белобрысым, приехавшим из Бузулука.
Подельники по футуризму
Люди они были, на мой взгляд, необыкновенные... Мишка Красильников, долговязый, носатый, большой любитель выпить и пофилософствовать, знал, например, фамилии всех первых секретарей братских компартий - от ГДР до Мальдивских островов. Ну всех-всех, а их тогда было не меньше сотни-этих политкарликов, сосавших нашу скудную валюту и тративших ее на московских венерологов. Юра Михайлов, плотный, коротко стриженый очкарик, был сильным легкоатлетом, бегал на 400 метров, к спорту относился профессионально. Но не менее страстно любил и знал джаз, добывая неведомо где пластинки Гиллеспи, Гершвина, Армстронга, Глена Миллера. Володя Сокольников был человеком едким, очень начитанным и почти всегда и во всем не согласным с общепринятым мнением в чем бы то ни было.
А объединяло нас отрицание факультетской действительности с ее комсомольской фальшью, идеологической истовостью, довольно-таки серой, по нашим меркам, студенческой массой и, что самое противное, регламентированными реестрами духовных и литературных ценностей. Вероятно, были на курсе какие-то студенты и поначитаннее нас, но я их тогда что-то не знал. Скорее всего, они были просто-напросто поскромнее нашей четверки, что было нетрудно, потому что к концу первого семестра к нам уже прилепили ярлык «неофутуристов». На то были все основания - мы так старательно и разнообразно ошарашивали однокурсников, что не обратить на себя внимание не могли. Мы жарко увлекались тогда поэзией начала ХХ века, а именно - футуристами, и, эпатируя публику, усердно пытались им подражать.
Например, во время выборов в комсомольский комитет курса мы, пользуясь тем, что первокурсники еще плохо знали друг друга, попытались кооптировать в него свои кандидатуры. А именно: Кшенека - американского джазового композитора, Кострукова - руководителя белогвардейского казачьего хора в Париже и Розанову, художницу-футуристку начала века. Наша яростная агитация за них все же не дала желанного результата - Кшенек набрал меньше 20 голосов, Коструков - 35 Розанова что-то около 60. В комитет они, увы, не прошли.
Скандалом закончилось в начале второго курса мое выступление на литературном объединении, обсуждавшем стихи студента Валентина Горшкова. Когда я с доброй улыбкой заявил, что его вирши так же просты, ясны и примитивны, как и стишки Пушкина, экзальтированным девочкам стало плохо. Меня вышвырнули за дверь, зато весь филфак гудел по поводу разнузданных неофутуристов. А нам только того и надо было.
Вызывающей акцией стало и массовое анкетирование, которое мы провели на курсе. Выписав в столбик 30 самых знаменитых поэтов, мы предложили примерно двумстам студентам поставить им оценки по двадцатибалльной системе. А потом подсчитали баллы и во всеуслышанье объявили, что Пушкин - на шестом месте, Некрасов - на девятом, Маяковский - на третьем. А на первом - Пастернак, на втором же - Ахматова...
Подумать только, Ахматова, которую мы прорабатывали в свете основополагающего для филологов документа - доклада товарища Жданова! До сих пор не могу понять, отчего нас, футуристов, КГБ не взял тогда за жабры.
«Брынза»
Мы ведь и свой журнал стали выпускать. Название его - «Брынза» было написано на обложке на 32 языках. Представляете, сколько пришлось словарей перелистать? Я и сейчас помню кое-что из «Брынзы». Например, собственный опус:
«Люди!/ Иду / и дум много./ Ног о/ вас /не стоит марать./ Орать?/я не Марат. Он один/Нема рать...» замечательная поэзия, правда? А вот Юркин стих: «Словом с лова шли мы с ловом/Но не сливы же несли вы./Но со славой нос осла вы/на слой лавы разослав». Но мне больше всех других нравился его же бесхитростный стишок:
«Пора, пора, гудок гудит./Скорей иду к заводу./Дед на заваленке сидит/ И пьет сырую воду./Скажи мне, дед, когда и где/Ты годы потерял в труде?/На сердце руку положи/И поподробней расскажи,/Как рос в деревне капитал,/Как обдирал купчина,/Как злой помещик угнетал,/как в избах жгли лучину./На пару дней оставь гужи /И по привычке деда/О днях минувших расскажи/О прошлом мне поведай.../Молчит старик, и глух, и нем./Он воду пьет - я дыню ем.»
И у меня были ернические стишки: «Капитализм в России развивался,/Пролетарьят оформился как класс./На полкопейки в месяц поднимался/В своей цене обычный хлебный квас...» И дальнейшее невинное стихобаловство: «А слесарь дует водку из стакана,/Не ведая, что завтра его ждет./Но верит слесарь: поздно или рано/К нему освобождение придет!»
Но что любопытно: сегодняшние литературоведы на Западе с серьезными минами пишут о нашей «Брынзе» как о знаковом явлении для 50-х годов, когда - цитирую изданную все в тех же Штатах работу В.Криулина «Золотой век самиздата»:
«...не выспренне-серьезный символизм, не патетика, а по-детски игровой футуризм в 50-е годы был самым привлекательным и продуктивным течением. Продуктивным прежде всего с точки зрения самоопределения молодых поэтов, настроенных антитрадиционно. История неофутуризма открывается непостижимой в годы сталинщины публичной акцией в помещении ленинградского филфака. В декабре 1951 (да нет, 1952-го! - Э.К.) года восемнадцатилетние первокурсники Эдуард Кондратов, Сокольников (его не было! - Э.К.), Михаил расильников и Юрий Михайлов, наряженные в русские рубахи навыпуск и смазные сапоги, сели на пол в университетском коридоре и принялись публично хлебать квасную тюрю, громко распевая при этом стихи Хлебникова. Красильников и Михайлов были исключены из университета - необыкновенно гуманная мера наказания для тех времен.»
Дальше пересказываются - с перевиранием деталей, дат и фамилий - события, описанные выше Лосевым и говорится о том, что «...через три года вокруг Красильникова и Михайлова складывается новый футуристический кружок, для которого главной отправной точкой остается поэзия Хлебникова и поэтика абсурда... Они (перечисляется несколько фамилий, в том числе и моего брата Саши - Э.К.) расширяют границы устоявшегося поэтического языка, оценивают советскую повседневность сквозь призму футуристической зауми. Тексты А.Кондратова, обнажающие механизм жанровых, стилистических и речевых структур классической литературы и доводящие эти структуры до чудовищных, смехотворных, скелетоподобных образований, во многом предвосхитили позднейшие опыты Д.А.Пригова».
Вот ведь как мудрено пишут литературоведы о нашем творчестве! Правда, братец Саша впоследствии много экспериментировал над стихотворными, часто абсурдистскими формами, его опыты печатали журналы, поэтическая антология «Самиздат века», но тогда, в 1952 году, наша «Брынза» была всего лишь задиристым баловством.
Не запылились!
Не хочу ни в малой степени драматизировать наше мироощущение в ту пору.
Нам было тошно и душно, хотя мы не очень-то и страдали, скорей нахально резвились, придумывая свои эпатирующие публику акты, способные с шумом выпустить газы из застоявшегося филологического болота. Так вот и пришла кому-то из нас эта оригинальная идея - явиться на лекции ряжеными... Только вот какие костюмы напялить? Хорошо бы мушкетерами или испанскими грандами нарядиться, да только где возьмешь все эти шляпы и камзолы? Проще всего, решили мы, будет устроить маскарад в стиле «а ля рюсс». Только пусть каждый сам подумает над своим костюмом и прочим антуражем.
В понедельник 1 декабря 1952 года на лекцию по русскому языку - самую первую в то утро - пришли мы трое, без Володи Сокольникова, который то ли приболел, то ли не одобрил нашей акции. Юрка Михайлов, одетый в желтые спортивные штаны и черную косоворотку, принес лукошко с большой луковицей, буханочкой ржаного и тркемя бутылками кваса. На Мишке была дурацкая кепочка с задранным козырьком, брюки вдеты в носки, а из карманов он вынул завернутые в газетку махру и рыжую воблу. Я выпросил у своей квартирной хозяйки, бабушки Кумзерской, вышитую белую рубаху, которую ее сын сто лет не надевал, подпоясался красным кушаком и расчесал богатую свою шевелюру на прямой пробор. Из атрибутов действа моим вкладом стали очиненные гусиные перья, о которых чуть позже узнает вся страна. На самом деле они были не гусиные, а выдернуты из крыла купленной бабушкой куропатки.
Наше появление в просторной аудитории, где собрались все четыре журналистских группы, вызвало всеобщее ликование. И не только у журналистов. До начала занятий подивиться на неофутуристов, усевшихся в самом центре и разложивших свое добро на столе, прибегали студенты, в основном девицы, с о всяких там испанских и норвежских отделений, занимавшихся на том же этаже. Вера Федоровна, молодая, статная преподавательница по фамилии, сама собой, Иванова, не сразу могла начать лекцию, а когда стала ее читать, то явно смущалась, когда взгляд падал на троих живописно одетых студентов, усердно, чуть не с высунутыми языками, орудующих гусиными перьями и даже несколько записок ей пославших. Написаных толково, по существу, но...с ятями и ерами после конечных согласных.
Но вот грянул звонок на перерыв... Вот тут-то все и началось!.. Иванова еще не успела собрать на кафедре свои бумажки, как Мишка принялся открывать бутылки. Квас, постоявший в тепле, среагировал бурным выбросом пены. Ахнув, наивная наша наставница позже скажет: «я подумала, что это водка» - покинула аудиторию. А мы налили в плошку квас, покрошили туда же лук, хлеб, и принялись угощать тюрей желающих, коих оказалось множество. Для пущей лепоты мы затянули «Лучинушку», и когда Галя Познякова села за рояль - надо ж было ему здесь оказаться, как в анекдоте! - и громогласное «извела меня кручина, подколодная змея» подхватил недружный хор. «Прекратите хулиганить, вы пожалеете!» - испуганно увещевал нас примчавшийся старшекурсник Владлен Кузин, член факультетского комитета комсомола. «Ты, отрок, отседова уйди! Изыди, короче! Потому как не твоего, отрок, ума это дело!» - дерзко ответствовал я ему.
Филологический народ подваливал к нам отовсюду, клубился в коридоре у дверей. Прозвучал звонок, толпа зевак стала рассасываться, но лектора все не было... Оказалось, что Иванова не решилась войти и ушла за подмогой.
Лекция все не начиналась, в воздухе запахло грозой. Мишка подтирал квасную лужу, Юрка спрятал корзину с остатками тюри под стол. Приутихли все. «Эдик, а ты помнишь, что сегодня - день смерти Кирова?» - с тревогой вполголоса спросил меня Солопов, самый старший в нашей группе, фронтовик.
Какое там! Вспомнишь ли об этом утром в понедельник!? А сердце-то екнуло...
(продолжение следует...)