ЛУИЗА И ОРФЕЙ
1.
- Вызывают! Срочно! - выпалила помощник режиссёра, чуть приоткрыв дверь, и исчезла.
Я спустился вниз из своего закутка над сценой и направился к главному режиссёру, предполагая услышать привычное: «Вот, прочти. Уникальная драматургия. Никому не говори. Сглазят».
Вопреки ожиданиям режиссёр держал длительную паузу, смотрел вбок и двумя пальцами неистово крутил карандаш.
Наконец, хмыкнув и переложив стопку пьес с одного края стола на другой, заговорил как-то издалека:
- Одна наша актриса обратилась ко мне с просьбой поработать с ней над моноспектаклем по сонетам Луизы Лабе. Это будет её дебют в нашем театре. Но необходимо сохранить это в тайне, чтобы не сглазили. Если спектакль получится удачным, мы включим его в репертуар театра.
И опять замолчал, переложив пьесы на столе в обратном порядке.
От нетерпения я прервал затянувшееся молчание:
- Мне надо делать эскизы оформления, я правильно вас понимаю?
- Да, правильно, - с готовностью согласился режиссёр и сразу передумал:
- То есть, нет, не правильно. Сначала мы сделаем спектакль, а тебя подключим на заключительном этапе.
- А сейчас вы меня зачем вызвали? - осторожно попытался выведать я уместность своего пребывания в этом кабинете, если необходимость в художнике появится только на заключительном этапе.
Режиссёр опять замолчал, что-то обдумывая, и снова перетасовал на столе предметы.
- Сейчас мы очень нуждаемся в твоей помощи и поддержке, без которой нам ну никак не обойтись. Вся надежда только на тебя. Проблема в дефиците репетиционных помещений. В театре нет возможности, идут прогоны, подготовка к длительным гастролям. А главное, надо сохранить дебют молодой актрисы в тайне, чтобы не сглазили. У тебя не будет желания и возможности предоставить нам свою творческую студию для репетиций на два-три часа по субботам и воскресеньям?
Этот монолог привёл меня в замешательство.
Я работал с главным режиссёром не первый год, видел его в разных ситуациях и знал все его пикантные фантазии.
Как постановщики, мы изрядно поколесили по провинции в поисках элегических похождений, денег, славы и почестей и поставили не один спектакль в других театрах нашей необъятной родины.
Съели пуд соли даже с переизбытком.
Поэтому его замысловатые попытки посягать на мои личные «желания и возможности» где-то в глубине души меня покоробили, так как я понимал истинную цену его затеи «поработать с ней над моноспектаклем».
Теперь уже я выдержал длительную паузу, соображая как поступить в данной неловкой ситуации.
С одной стороны мне не хотелось превращать мастерскую в бордель.
С другой стороны, если мои «желания и возможности» не будут совпадать с желаниями и возможностями главного режиссёра, то он не будет приглашать меня с собой на постановки в другие театры, и тогда прощайте мои романтические путешествия, приключения и приличные авторские гонорары, несравнимые с жалованьем в родном театре.
Следовательно, я вынужден «спасать» моего непосредственного начальника, хотя не очень-то и хотелось.
Даже более того, мне категорически было неприятно оказывать такую «помощь и поддержку» кому-либо, и после паузы я схитрил:
- Вы же были у меня в мастерской, там абсолютно нет никаких условий. Иногда воды не бывает, а если течёт, то ржавая. Крыша протекает. И нет соответствующего реквизита для репетиций. Только холсты, краски и мольберт.
- А я приду со всем своим! - радостно отозвался главреж, восприняв мои слова как согласие.
Надо же, с какой удивительной лёгкостью ему удалось навесить мне лапшу на уши и одурачить на пустом месте.
На прощание, обнимая меня за плечи как родного сына, он тихо произнёс:
- Обязательно прочти Луизу Лабе. Уникальная поэзия. Только никому не говори. Сглазят.
Из кабинета главного режиссёра я вышел с каким-то глубинным чувством досады, стыда и тревоги.
Хотелось сплюнуть и всё забыть.
В том числе и Луизу Лабе.
2.
В субботу режиссёр вскарабкался на мой чердак с антикварным кофром из кожи и дерева для классической гитары, в форме удлинённой трапеции, напоминающим детский старинный гробик.
Репетиция будет с музыкой, подумалось мне.
Отдышавшись, режиссёр щёлкнул латунными затворами и достал из реликтового гробика оранжевый резиновый пляжный тюфяк с бирюзовым глазастым дельфином и развесистой пальмой цвета «зелёный ядовитый» на обратной стороне.
- У тебя в мастерской случайно нет насоса? - поинтересовался он, продолжая вынимать из гробика «всё своё»: бутылку шампанского, два фужера, коробку конфет, упаковку зефира и стопку простыней в пёстрых, до ряби в глазах, лютиках-цветочках.
Насоса у меня в мастерской не было.
Судя по количеству радужных простыней, репетиции спектакля предполагались быть долгими.
Режиссёр примостился на табуретке и начал усердно дуть в выступающее сопло дельфина, но матрас надувался кое-как.
Режиссёр от потуги стал заметно меняться в цвете. Сначала стал красным, потом фиолетовым, затем почернел, захрипел, перестал дышать и схватился за сердце.
Я поспешно распластал на полу бирюзового дельфина и уложил на нём обмякшее тело негроидного страдальца.
Престарелый Орфей на отдыхе - как то сами собой всплыли мифологические ассоциации. Ждёт ли меня такая же судьбина, когда я на склоне лет седовласым ловеласом буду также надувать до посинения резиновую ёмкость для любви? Не доведи господи.
Через некоторое время я поинтересовался:
- Может вам сегодня отменить репетицию?
- Ни в коем случае, - режиссёр приподнялся, проверил кулаком васильковое млекопитающее на упругость и со вздохом сказал:
- Ладно. И так сойдёт.
3.
Когда через два часа я вернулся в мастерскую, то обнаружил на столе бежево-золотистую 100 рублёвую купюру, прижатую бутылкой недопитого шампанского, и неровный клочок бумаги, на котором латиницей было написано: «Мерси. Луиза Лабе».
Неприятно удивляясь свалившейся щедрости, посеявшей в душе сумятицу и ноющую постыдность, я решительно настроился вернуть деньги крайне обнаглевшему главному режиссёру.
- За кого он меня принимает? - меня распирало от возмущения.
Английской булавкой я пригвоздил купюру и записку с благодарностью от Луизы Лабе над столом и попытался залить внутренний дискомфорт оставшимся шампанским.
Не помогло.
Сто рублей - сумасшедшие деньги, это тридцать бутылок шампанского.
Пиво «Жигулёвское» продавалось по цене 37 копеек.
Водка Московская особая стоила 2 рубля 87 копеек.
Батон 13 копеек.
Огурцы солёные можно было купить за семь копеек килограмм.
Моя зарплата художника-постановщика в театре была 125 рублей.
Я сдёрнул со стены омерзительный профиль ухмыляющегося вождя мирового пролетариата и побежал в магазин.
Купил десять бутылок советского шампанского, два килограмма солёных огурцов и обзвонил друзей.
4.
Главного режиссёра я явно недооценивал.
Репетиции с Луизой Лабе продолжались неутомимо, неустанно и гораздо чаще, чем я предполагал.
Бирюзовый дельфин, и без того не отличавшийся упитанностью, стал плоским и тонким, как прокатанная фольга, и без усилий сворачивался в трубочку…
Моя мастерская располагалась на Стремянной улице, но брандмауэр, в котором было пробито маленькое оконце, хорошо просматривался с Владимирского проспекта.
Это было окно в ночи, на свет которого сползалась актёрская братия трёх близлежащих театров после спектакля.
Если торцевая буро-фиолетовая стена светилась тёплым квадратом, то значит, там пьют вино или просто так сидят.
Сторублёвые бумажки, пульсирующие мелкими светящимися точками и радостно улыбающимся профилем вождя пролетариата, регулярно появлялись у меня на столе, поэтому манящее окно, декорированное малиновым кружевом, светилось постоянно.
Шампанское стреляло пробками, извергалось фонтаном и хлестало стремниной.
Закусывали солёными огурцами.
До хрипа и храпа пели Окуджаву, Высоцкого, Галича, Визбора, Клячкина.
Зверобой, кизляр, вермут, агдам, портвейн две тройки и прочая бормотуха были отвергаемы принципиально и с отвращением.
Многие не понимали, как они прежде могли пить эту гадость - явно по затмению ума и вкуса.
Слух о том, что в мастерскую художника поставляет отборное шампанское какая-то Луиза Лабе, дошёл и до других театров.
Любопытная публика повалила косяками - все очень хотели увидеть Луизу Лабе.
Однажды после таких ночных посиделок я заночевал в мастерской.
Для комфорта решил позаимствовать тюфяк с многострадальным дельфином, который терпеливо ждал амурных репетиций в дальнем углу, скатанный в тонкую трубочку и перетянутый огрызком бахромы.
Встряхнув исхудавший матрас, я увидел выпавшую из него золотую серёжку в стиле восточных арабесок, с камешками рубинового цвета.
Чтобы не потерять это сокровище, я навесил её на булавку, которой была закреплена записка «Мерси. Луиза Лабе».
При дальнейших посиделках публика, увидев, что к записке добавлена золотая серёжка явно персидской царевны с мерцающими рубинами, сделала вывод, что ставки мои растут основательно, и своего почтения ко мне уже не скрывала.
5.
В один прекрасный вечер судьба занесла на эти посиделки протагониста нашего театра, недавно получившего звание, поэтому всегда радостного, постоянно гордого и хронически самовлюблённого.
При двухметровом росте и весе за центнер протагонист легко танцевал кадриль, краковяк, польку и выкидывал всевозможные балетные коленца.
Виртуозно исполнял классические арии, умело пел песни народов мира и шлягеры зарубежной эстрады.
Мастерски играл на гитаре, балалайке, домбре и арфе.
Он профессионально занимался борьбой, боксом и карате.
В фильмах все трюки выполнял сам как заправский каскадёр.
Коллекционировал холодное оружие.
Внешность имел звёздную - Ален Делон, Бельмондо и Робер Оссейн в одной канистре.
Я никогда в жизни не встречал такого породистого и ухоженного актёра, разве что видел на фотографиях в журнале «Америка».
Протагонист боготворил главного режиссёра, так как тот выхлопотал ему звание и обрёк пожизненно играть заглавные роли, что для любого актёра является смыслом существования.
Он всегда и всем по многу раз рассказывал про то, что в школе учился очень плохо, был отчаянным хулиганом, а в актёрах оказался случайно, составив компанию своему другу при поступлении в вуз, причем приятель не поступил.
Придя навеселе и добавив шампанского, говорливый протагонист вдруг прервал очередное повествование о своей случайности в актёрской профессии и вытаращился в стенку, на которой была закреплена записка и золотая серёжка с рубинами, и застыл в столбняке.
- А это откуда здесь? Это украшение моей жены! - рыкнул он, трезвея.
Кто-то спьяну и со смешками стал пояснять, что это подвеска Луизы Лабе.
Протагонист взвился моментально:
- Какой нахер Лабе? Это я купил! В Душанбе! Заливала, что на выезде потеряла!
Внезапно, с речитативом многоступенчатого мата, протагонист через стол вцепился мне в горло:
- Это здесь у неё выезд? А? Притон устроил? А? Лупанарий? А?
Взбешенного ревнивца оттащили всем миром.
Протагонист сорвал со стены серёжку и с воплем «Убью суку!» вылетел из мастерской.
Дверь за ним захлопнулась так, что вылетела филёнка.
Вот и всё.
Исчезла магия таинственности, романтики и поэзии - теперь все знают кто такая заоблачная и кристальная фея Луиза Лабе.
Обыкновенная актриса из провинции, которую на гастролях протагонист осчастливил своим вниманием и привёз в северную столицу.
Публика сконфузилась, притихла и искоса с любопытством разглядывать меня, как будто видела впервые.
Потом засобирались домой, пока не развели мосты.
А до меня дошло, что в театре нет ничего тайного, что не стало бы явным, и что в своей жизни я совершил недопустимую и непростительную ошибку.
6.
Всю ночь мне снилась дождь, ветер и свирепая погода.
Будто стою я на стрелке Васильевского острова, мокрый, а на моих ногах оковами висят двухпудовые золотые серёжки с рубинами, и я не могу сдвинуться с места.
Потом вдруг из-за Троицкого моста, появляется бирюзовый дельфин, на спине которого сидят главный режиссёр и восточная красавица с раскосыми очами и в оранжевой тюбетейке.
Они беззвучно, как в немом кино, смеются, и беззаботно счастливые, смотрят влюблено друг на друга.
А я стыну в ужасе, так как неугомонная и вздувшаяся Нева, клокоча и клубясь, вспенивается всё выше и выше, а я не умею плавать.
Впотьмах раздался гром, как будто груда дров свалилась, и на Исаакии внезапно вспыхнул крест.
А с колоннады чёрным ангелом взмыл протагонист, и, взмахивая надо мной острыми крыльями, громовым голосом талдычил снова и снова:
- Отдай мой бриллиант, отдай мой бриллиант, отдай мой бриллиант.
Проснулся я поздно, разбитый и больной.
Руки и ноги свело так, что сразу я не смог встать.
7.
А в театр, хоть умри, идти надо.
Я плёлся медленно, долго, с нежеланием и с тяжёлым чувством.
Намечался прогон спектакля «для пап и мам», и нужно было упаковать ящик с красками, кистями и этюдником для выезда на гастроли.
Чтобы ни с кем не встречаться, я прошёл через парадный вход сразу в полупустой зрительный зал и сел в самый последний ряд.
Ярко горела люстра, и софиты ослепительно светили на авансцену.
Зрители сидели очень тихо и слушали, что творится за закрытым занавесом: оттуда раздавались истошные крики, причитания и матерные междометия.
Я вслушивался и ничего не понимал.
Какие-то незнакомые монологи, непонятно из какого спектакля.
Но по страстям, голосовому диапазону на десять октав это был такой мощный эмоциональный взрыв, что у меня мурашки побежали по телу и волосы на голове зашевелились.
Вот это играют! - восторженно парализовало горло, и накатились слёзы.
Электрический заряд, вздыбив мою лохматую растительность, пронзил сварочной вспышкой экзальтированное туловище и через пятки ушёл куда-то вглубь театрального подземелья.
Ко мне осторожно приткнулась помреж и тихо шепнула в ухо:
- Надо поговорить…
Я так же тихо поинтересовался:
- Какой спектакль они репетируют?
- Какой-какой спектакль... Семейный. - И помощник режиссёра принялась выкладывать новости:
- Это не репетиция. Это протагонист мутузит свою благоверную с раскосыми глазами. Он застукал её с любовником.
После этого помощник режиссёра как-то так многозначительно и проникновенно посмотрела на меня, что у меня не осталось сомнений кто этот любовник.
- С каким любовником? - как то безвыходно выдохнул я.
- А то ты не знаешь. Он уже наябедничал на тебя главному режиссёру, что нашёл в твоей постели свадебные серёжки своей жены и даже показал ему эти серёжки.
- А как протагонист оказался в моей постели - попытался указать я на абсурдность и отсутствие логики в этой странной жизненной коллизии.
- А я откуда знаю, как он оказался в твоей постели? Я же при этом не присутствовала. В общем, Главный просил передать, что ты на гастроли не едешь, а то беды не избежать. И в театре сегодня чтобы ты не появлялся. Он сам придёт к тебе в мастерскую и принесёт тебе три эксклюзивные пьесы. Только никому не говори. Сглазят. Кстати, протагонист просил в реквизиторском цехе железную кочергу - грозился тебя убить, как только ты появишься. Сейчас тебе лучше уйти из театра.
Пока мы шептались, на сцене затихли, и в проёме занавеса показалась голова протагониста. Он обвёл глазами зал, вскрикнул «О!», и направился в нашу сторону.
Помощник режиссёра как-то мгновенно вдавилась в паркет зрительного зала и растворилась.
Протагонист навис надо мной скалистым утёсом, готовым в любую секунду обрушиться свинцовыми тоннами ревности, злости и ненависти.
«Папы и мамы» в зрительном зале поголовно повернулись к нам, наблюдая за продолжением спектакля.
Протагонисту это понравилось, и он решил развить тему:
- Давай сейчас подойдем к зеркалу, и ты посмотришь на себя рядом со мной.
Наверное, это выглядело бы смешно.
Но мы не успели полюбоваться на себя в зеркале.
На авансцене появился главный режиссер и сказал:
- Начинаем прогон.
Протагонист сел слева от меня и положил мне руку на плечо - вероятно, чтобы я не убежал.
К нам, улыбаясь, подошёл главный режиссёр, пристроился справа от меня, и тоже положил мне руку на плечо. Вероятно, чтобы я не сболтнул лишнего.
Заиграла музыка.
Занавес медленно пополз в разные стороны.
27 мая 2019 года.
Санкт-Петербург.