Сезон открыт
Провела два дня на даче, впервые за это лето. Не знаю уж почему, но на даче два дня равняется неделе, а то и двум - время течет там совершенно иначе, тишина и неторопливость там, и очень-очень много чувств. Буквально накрывает чувствами, при чем самыми разными. Детство все же великая пора, и когда попадаешь туда, где оно случалось на протяжении всей жизни, как бы ни изменялось все вокруг - находятся "зарубочки", как кольца на стволе дерева, по которым всплывают самые сильные ощущения, переживания, восторги и разочарования. Так было и в этот раз.
Вчера, как приехали - жарища стояла невозможная, и сразу же пошли купаться. Приехал Мишка, мой ростовский племянник и Ксенькин троюродный братец, он ужасно смешной - добрый и наивный в быту и отношениях до предела - ему сейчас вот-вот 26, и он уже зарабатывает на каких-то там сомнительных аферах, но с нами он такой ребенок - рассказываешь ему что-то, а он переспрашивает, то слово какое не понял, то уточняет, то подтверждает сказанное вопросом. Манера такая вот интересная, и зачастую можно уржаться, как Мишель что-то переспросит.
На озере хоть и было жарко, вода еще очень и очень бодрящая, и я долго собиралась прыгнуть. а когда я это делала - опять почувствовала волшебную силу озера - оно будто бы исцеляет душевные раны всего прошедшего года, и выныриваешь из него другим человеком. Хотя на самом деле просто возвращаешься к себе. Так было и будет всегда…
Правда, со временем этот целительный эффект утрачивает пролонгированное действие, и все же оставляет место для чувств, котороые порой испытывать не хочется, но меж тем с ними богаче и полнее воспринимаешь жизнь, ее хрупкость, ее быстротечность и переменчивость.
На обед ели окрошку - вкуснотища неописуемая. А на ужин Мишка нам приготовил шашлык по-ростовски. у них кусманы огромные, как говорится "один сгогочешь и больше не захочешь" Но поскольку я перед этим долго и упорно занималась сельским фитнесом (пробило на "покосить траву, и я полтора часа ходила с газонокосилкой типа "триммер" по участку, от чего в руках начался тремор и есть захотелось просто феерически, то сгоготала я в итоге почти три куска за вечер. Мясо было как нельзя кстати. И помидоры сладкие и мясистые, и мягчайший хлеб, наломанный руками, из "новостройки", там до сих пор хлебозавод…
Вспоминали наши детские годы, веселились, немного грустили вместе. Спали на втором этаже, в моей любимой комнате в доме. А утром пили кофе на крылечке летней кухни, после чего я опять взялась за косилку и грабли. План максимум я не выполнила. Хотела весь участок выкосить, но вышло только три четверти. А потом на руках раздулись мозоли и стало очень больно косилку держать. А потом и вовсе дождик пошел. Но запах травы впечатался в меня, кажется, до корней волос - до сих пор чувствую его, и ноги местами от травяногосока зеленые. А еще мошки покусали, их в траве много, и у меня пять знатных укусов, и все зудят. Словом, красавица я еще та - зеленые ноги, красные начесы на руках и пузе - но зато сколько ощущений!
Вообще на даче их всегда так много, что кажется, будто бы жизнь тебя берет на руки, и качает, как младенца, обнимая со всех сторон, убаюкивая и обласкивая, как нежат любимое дитя. И от этого хочется сразу поделиться с родным человеком вот этим всем, словами ли, прикосновениями ли, взглядами ли. Чувства на то и чувства,чтобы делиться ими, отдавать, и принимать те, которыми хотят поделиться с тобой.
Я поделилась неординарным, хотя вполне уже привычным для себя образом. Продолжила мою самую трудную, откладываемую много раз книжку - где про папатю. Поскольку там часть романа (я надеюсь, что это получится именно роман) - это письма мои ему, то я села на втором этаже, и под пение птиц, вперемешку с шелестом дождя, написала письмо папате, которое будет где-то в тексте, пока еще не знаю где. Рискну поделиться им тут, пока как написалось, безо всяких редактур и правок - а там посмотрим, куда оно вырастет. Пока это можно читать и как просто письмо. Только написано-то но сейчас, а по задумке повествования оно возникает раньше, несколько лет назад - 5-6 не знаю, не так важно. Важно только то, что папа еще тогда был здесь, и ему можно было все это рассказать лично, или отправить это письмо почтой, и получить ответ. Но разговаривать письмами сквозь пространство - это очень тонкая и сильная форма близости, разговаривать так, чтобы слышать ответ и знать, что на твои слова есть отклик. Просто знать. Без доказательств. Как знаешь то, что нырнув в озеро ты смоешь с себя все заботы и вынырнешь ребенком со счастливой улыбкой, в каком бы возрасте и настроении ты туда не занырнул.
Дорогой папатя!
Снова пишу тебе, ты снова далеко, а мне опять хочется поговорить с тобой по душам, и я представляю, что ты здесь, в соседней комнате, на втором этаже нашего дачного дома. С того момента, как ты был тут последний раз (даже не знаю, двадцать лет назад это было, или больше), здесь почти ничего не изменилось. Те же две комнаты, со скошенными под крышей потолками, те же массивные кресла с деревянными широкими подлокотниками. Ты любил сидеть в них, размышляя над очередной главой романа, а еще больше любил диван, помнишь? Его пришлось выкинуть в этом году, пружины совсем износились, и спать на нем было не удобно. Мама решила сделать в этом углу спальное место, хотя сейчас мест и так хватает. На даче стало пусто, а от большой семьи осталось два ошметка, мамин и тетин - каждый по-своему несчастен и сиротлив, ведет свою тихую жизнь на поделенном пополам участке.
Но тогда… Тогда ты закрывал люк, чтобы было не слышно, как дети носятся по дому, играя в прятки, и как кипит, жужжит будто огромный улей, дачная жизнь - прополка, поливы, звенящие на участках бензопилы, детский гам, грохот посуды на летней кухне - приготовления к обеду, каждый занят своим делом, которое со второго этажа не видно, но слышно чрез открытое , солнечное окно. В окне плавно, будто вальсируя, гипнотизируя огромным маятником, раскачиваются верхушки сосен, устремленных в небо, а непрерывное птичье щебетанье убаюкивает, если сосредоточиться на нем. Будто бы висишь в гамаке вечности, натянутом между землей и небом, и ничего не происходит, только мысли, лениво, как смола просачиваются на белый машинописный лист буква за буквой, строка за строкой.
А внизу суета, внизу жизнь, напоминающая о себе непрерывными и нестройными созвучиями. Слышно не только нас, но и соседей, у которых такая же жизнь происходит поблизости - голоса у всех громкие, в лесу привычка говорить друг с другом перекрикиваясь, перебрасываясь фразами через пространство, и голоса у всех становятся сочнее, ярче, прокатываясь по зеленой траве, как мячики и отзываясь эхом в далеких кронах деревьев. Но все это, если сидишь на втором этаже, взобравшись по деревянным, чуть прогибающимся ступеням лестницы, и если люк в полу закрыт - все это происходит как будто в параллельном мире. Как в дремоте, когда, проваливаясь в благоговейный послеобеденный сон различаешь лишь общие очертания, как если бы рисовать акварелью на мокрой бумаге - краски расплываются на листе, линии разбухают и расползаются причудливо, непредсказуемо, сохраняя лишь общий замысел художника.
И вот тогда, когда земная жизнь чуть в стороне, а ты чуть ближе к верхушкам сосен-гипнотизеров, тогда-то и пишется большой, тягучий и глубокий текст, твой лучший текст, который ты никогда не сможешь читать вслух, потому что от волнения сердце будет бушевать и выпрыгивать в горло, мешая дыханию - «Потерянный дом, или разговоры с Милордом»… Сейчас в роли Милорда ты, а я разговариваю с тобой твоим любимым способом, сплетая букву за буквой, строка за строкой, время от времени проваливаясь в сон на втором этаже дачного дома…
Письменный стол, а на нем бледно-зеленая льняная скатерть и старая ваза с полевыми цветами - кашка, чертополох, колокольчики… Не хватает только твоей печатной машинки. Помнишь, ты рассказывал, как обводил вокруг пальца мою бабушку? У всех «сельский час», дружные родственники, и заезжие на выходной гости в трудах и заботах, всех строит и командует парадом властная, могучая, как вековая ель в своей донской казачьей силе бабушка Зина. А на всеобщие вопросы «где же дядя Шурик?» она строго отвечает: «Шурик работает». Шурика зовут только к обеду, и то по специальному звоночку, который он сконструировал и приспособил на втором этаже, протянув электрический провод от дома до летней кухни. Шурика нельзя отвлекать и утруждать хозяйственными нуждами. Люк закрыт, машинка стучит - значит Шурик работает. Шурик пишет.
А ты, тем временем, разомлев от зноя, далеких голосов и медленного и мерного танца сосновых крон, задремываешь на диване, закончив главу, и в дремоте пытаясь нащупать начало следующей. Купаешься в смоле собственных мыслей, а вместо тебя выстукивает машинка, повторяя точь в точь последние, только что написанные страницы. Ты большой изобретатель, папатя! Додуматься записать стук пишущей машинки на магнитофон и включать запись, лишь бы не пришел кузен Бабаська с вилами в руках и не сказал «дядь Шурик, помоги навозную кучу разобрать!» или мама «Походи с Сашулей по дорожке, укачай» или еще что-нибудь.
Кстати, эту историю мне недавно рассказывал Бабаська. Как-то раз он застукал тебя за дремой под стук машинки. Он тогда пробрался к тебе на второй этаж, поднял тяжеленный люк плечами и застыл, наблюдая твой блестящий план по отлыниванию от сельхоз работ в действии. Тогда он никому ничего не сказал, но твердо решил про себя «Хочу быть писателем».
А я вспомнила, как гостила у своего детсадовского приятеля Петьки. Мы уже были школьниками, оба занимались музыкой, только я занималась дольше и больше, а Петьке это все вообще не нравилось. И тогда петькина мама сказала «хочешь поиграть с Сашей - тогда сыграй «Веселого крестьянина» 10 раз, а Саша послушает. Когда она ушла, мы взяли магнитофон и записали «крестьянина» на него. Я сыграла, специально с ошибками, чтобы было похоже, что играет Петька. А потом просто поставили кассету на «пуск» и стали играть, перематывая запись, когда она заканчивалась. От игры приходилось отвлекаться, неудобная тогда аппаратура была, но все же лучше, чем играть, а уж тем более слушать «крестьянина» целых 10 раз! Дочь своего отца, одним словом.
Я тебе, кажется, эту историю не рассказывала. Приедешь - поделюсь. Лишь бы не забыть, ведь поделиться хочется многим, только успевай записывать. Летом мы почти не видимся, ты уезжаешь с семьей в длинные путешествия, я в основном живу на даче. А ведь именно летом столько всего случается, даже не снаружи, внутри. Летом всегда растешь, правда же, папать? Уезжаешь из пыльного большого города на летние каникулы, напитываешься солнцем, озером, запахами и звуками так, что душа начинает от них разбухать, как весенняя почка и наполняется чувствами, которых вдруг становится так много, что почка лопается и появляется листик.
Бегаешь босиком по траве, обираешь шишки для растопки самовара, купаешься и ныряешь в озерную воду, будто в облака, и не вылезаешь пока кто-нибудь из взрослых не скажет «у тебя уже губы посинели»…А потом ешь на полдник оладьи с пышным малиновым муссом, а сразу после этого на велик, гонишь до поляны, собрать букет самых душистых на свете цветов и поиграть в прятки или бадминтон, а обратно с букетом в руке не справляешься, руль выбивается из рук, и летишь, разбивая коленки о выпуклые сосновые корни… Плачешь, сперва больше от обиды, а потом от зеленки, которой намазали рану, а она щипит, даже если на нее дуть. Собираешь чернику, и пугаешь после этого всех взрослых сине-красными от черничного сока руками, понарошку нападая и растопыривая пальцы, будто ты хищный зверь. Ходишь в магазин за хлебом, и дорога до магазина кажется длинной, но с каждым годом она все короче и короче. А когда приезжаешь обратно с бесконечно длинных каникул, то даже самая родная на свете собственная комната будто немного чужая, и все другое и все другие, у каждого в душе что-то произошло, распустился листик, расцвел, развернулся на ветке дерева, и его крона стала еще гуще.
Папатя, так хочется вдруг с тобой поделиться всем этим! Ведь никогда я не рассказывала тебе ничего такого, хоть мы и говорим с тобой по душам, но это все так кратко, урывками, набросками. Кажется, у нас нет на это времени, после лета каждый в своих заботах, и как же хорошо, что они у нас общие - их приходится обсуждать подробно. А вот все эти чувства, все это кружево, тончайшими узорами плетущееся всю жизнь, когда же о нем? Довольно смешно ведь делиться этим сейчас - когда, кажется уже не растешь, и дорога до дачного магазина вот уже лет десять, а то и больше не кажется долгой, но и не уменьшается. Но когда же тогда? Когда можно будет сесть рядом, и играть в эту странную, непрактичную игру - вспоминать ассоциации, рисовать картинки детства, отрочества, сравнивать похожи ли они. Да я уверена, что они похожи как две капли, это знаешь и ты, хорошо, что мы оба это понимаем и умеем об этом молчать. Но сейчас так хочется говорить с тобой, говорить без умолку, до поздней ночи, не обсуждая никаких дел, только чувства, ощущения, только то, из-за чего мы по-настоящему растем, всю жизнь.
Знаешь, когда я начинаю сильно по тебе скучать, я открываю твою книгу и начинаю читать ее. В своих книгах ты всегда говоришь со мной по душам. И вчера было как-то особенно, эта, рассказанная тобой история о перемещении во времени, благодаря часам, так сильно отозвалась во мне, что я захотела такие часы. И знаешь, что бы я сделала? Я бы перемещалась в каждое свое лето, и рассказывала бы тебе о каждом из них, с самого детства и до последнего, которое живет во мне сейчас. И в котором сейчас живу я. Я бы рассказывала тебе больше о том, что чувствую, и даже если бы ты задремывал в кресле (ну любишь ты в креслах дремать, что поделать), я бы не переставала рассказывать тебе. Ты бы все равно слышал меня, сквозь дрему, как слышал звуки дачной жизни, происходящие где-то внизу, и растекающиеся акварелью по воде в твоем сознании. А мои чувства проникали бы в твои сны, из которых потом рождалась бы новая глава «Потерянного дома»…
Вчера, как приехали - жарища стояла невозможная, и сразу же пошли купаться. Приехал Мишка, мой ростовский племянник и Ксенькин троюродный братец, он ужасно смешной - добрый и наивный в быту и отношениях до предела - ему сейчас вот-вот 26, и он уже зарабатывает на каких-то там сомнительных аферах, но с нами он такой ребенок - рассказываешь ему что-то, а он переспрашивает, то слово какое не понял, то уточняет, то подтверждает сказанное вопросом. Манера такая вот интересная, и зачастую можно уржаться, как Мишель что-то переспросит.
На озере хоть и было жарко, вода еще очень и очень бодрящая, и я долго собиралась прыгнуть. а когда я это делала - опять почувствовала волшебную силу озера - оно будто бы исцеляет душевные раны всего прошедшего года, и выныриваешь из него другим человеком. Хотя на самом деле просто возвращаешься к себе. Так было и будет всегда…
Правда, со временем этот целительный эффект утрачивает пролонгированное действие, и все же оставляет место для чувств, котороые порой испытывать не хочется, но меж тем с ними богаче и полнее воспринимаешь жизнь, ее хрупкость, ее быстротечность и переменчивость.
На обед ели окрошку - вкуснотища неописуемая. А на ужин Мишка нам приготовил шашлык по-ростовски. у них кусманы огромные, как говорится "один сгогочешь и больше не захочешь" Но поскольку я перед этим долго и упорно занималась сельским фитнесом (пробило на "покосить траву, и я полтора часа ходила с газонокосилкой типа "триммер" по участку, от чего в руках начался тремор и есть захотелось просто феерически, то сгоготала я в итоге почти три куска за вечер. Мясо было как нельзя кстати. И помидоры сладкие и мясистые, и мягчайший хлеб, наломанный руками, из "новостройки", там до сих пор хлебозавод…
Вспоминали наши детские годы, веселились, немного грустили вместе. Спали на втором этаже, в моей любимой комнате в доме. А утром пили кофе на крылечке летней кухни, после чего я опять взялась за косилку и грабли. План максимум я не выполнила. Хотела весь участок выкосить, но вышло только три четверти. А потом на руках раздулись мозоли и стало очень больно косилку держать. А потом и вовсе дождик пошел. Но запах травы впечатался в меня, кажется, до корней волос - до сих пор чувствую его, и ноги местами от травяногосока зеленые. А еще мошки покусали, их в траве много, и у меня пять знатных укусов, и все зудят. Словом, красавица я еще та - зеленые ноги, красные начесы на руках и пузе - но зато сколько ощущений!
Вообще на даче их всегда так много, что кажется, будто бы жизнь тебя берет на руки, и качает, как младенца, обнимая со всех сторон, убаюкивая и обласкивая, как нежат любимое дитя. И от этого хочется сразу поделиться с родным человеком вот этим всем, словами ли, прикосновениями ли, взглядами ли. Чувства на то и чувства,чтобы делиться ими, отдавать, и принимать те, которыми хотят поделиться с тобой.
Я поделилась неординарным, хотя вполне уже привычным для себя образом. Продолжила мою самую трудную, откладываемую много раз книжку - где про папатю. Поскольку там часть романа (я надеюсь, что это получится именно роман) - это письма мои ему, то я села на втором этаже, и под пение птиц, вперемешку с шелестом дождя, написала письмо папате, которое будет где-то в тексте, пока еще не знаю где. Рискну поделиться им тут, пока как написалось, безо всяких редактур и правок - а там посмотрим, куда оно вырастет. Пока это можно читать и как просто письмо. Только написано-то но сейчас, а по задумке повествования оно возникает раньше, несколько лет назад - 5-6 не знаю, не так важно. Важно только то, что папа еще тогда был здесь, и ему можно было все это рассказать лично, или отправить это письмо почтой, и получить ответ. Но разговаривать письмами сквозь пространство - это очень тонкая и сильная форма близости, разговаривать так, чтобы слышать ответ и знать, что на твои слова есть отклик. Просто знать. Без доказательств. Как знаешь то, что нырнув в озеро ты смоешь с себя все заботы и вынырнешь ребенком со счастливой улыбкой, в каком бы возрасте и настроении ты туда не занырнул.
Дорогой папатя!
Снова пишу тебе, ты снова далеко, а мне опять хочется поговорить с тобой по душам, и я представляю, что ты здесь, в соседней комнате, на втором этаже нашего дачного дома. С того момента, как ты был тут последний раз (даже не знаю, двадцать лет назад это было, или больше), здесь почти ничего не изменилось. Те же две комнаты, со скошенными под крышей потолками, те же массивные кресла с деревянными широкими подлокотниками. Ты любил сидеть в них, размышляя над очередной главой романа, а еще больше любил диван, помнишь? Его пришлось выкинуть в этом году, пружины совсем износились, и спать на нем было не удобно. Мама решила сделать в этом углу спальное место, хотя сейчас мест и так хватает. На даче стало пусто, а от большой семьи осталось два ошметка, мамин и тетин - каждый по-своему несчастен и сиротлив, ведет свою тихую жизнь на поделенном пополам участке.
Но тогда… Тогда ты закрывал люк, чтобы было не слышно, как дети носятся по дому, играя в прятки, и как кипит, жужжит будто огромный улей, дачная жизнь - прополка, поливы, звенящие на участках бензопилы, детский гам, грохот посуды на летней кухне - приготовления к обеду, каждый занят своим делом, которое со второго этажа не видно, но слышно чрез открытое , солнечное окно. В окне плавно, будто вальсируя, гипнотизируя огромным маятником, раскачиваются верхушки сосен, устремленных в небо, а непрерывное птичье щебетанье убаюкивает, если сосредоточиться на нем. Будто бы висишь в гамаке вечности, натянутом между землей и небом, и ничего не происходит, только мысли, лениво, как смола просачиваются на белый машинописный лист буква за буквой, строка за строкой.
А внизу суета, внизу жизнь, напоминающая о себе непрерывными и нестройными созвучиями. Слышно не только нас, но и соседей, у которых такая же жизнь происходит поблизости - голоса у всех громкие, в лесу привычка говорить друг с другом перекрикиваясь, перебрасываясь фразами через пространство, и голоса у всех становятся сочнее, ярче, прокатываясь по зеленой траве, как мячики и отзываясь эхом в далеких кронах деревьев. Но все это, если сидишь на втором этаже, взобравшись по деревянным, чуть прогибающимся ступеням лестницы, и если люк в полу закрыт - все это происходит как будто в параллельном мире. Как в дремоте, когда, проваливаясь в благоговейный послеобеденный сон различаешь лишь общие очертания, как если бы рисовать акварелью на мокрой бумаге - краски расплываются на листе, линии разбухают и расползаются причудливо, непредсказуемо, сохраняя лишь общий замысел художника.
И вот тогда, когда земная жизнь чуть в стороне, а ты чуть ближе к верхушкам сосен-гипнотизеров, тогда-то и пишется большой, тягучий и глубокий текст, твой лучший текст, который ты никогда не сможешь читать вслух, потому что от волнения сердце будет бушевать и выпрыгивать в горло, мешая дыханию - «Потерянный дом, или разговоры с Милордом»… Сейчас в роли Милорда ты, а я разговариваю с тобой твоим любимым способом, сплетая букву за буквой, строка за строкой, время от времени проваливаясь в сон на втором этаже дачного дома…
Письменный стол, а на нем бледно-зеленая льняная скатерть и старая ваза с полевыми цветами - кашка, чертополох, колокольчики… Не хватает только твоей печатной машинки. Помнишь, ты рассказывал, как обводил вокруг пальца мою бабушку? У всех «сельский час», дружные родственники, и заезжие на выходной гости в трудах и заботах, всех строит и командует парадом властная, могучая, как вековая ель в своей донской казачьей силе бабушка Зина. А на всеобщие вопросы «где же дядя Шурик?» она строго отвечает: «Шурик работает». Шурика зовут только к обеду, и то по специальному звоночку, который он сконструировал и приспособил на втором этаже, протянув электрический провод от дома до летней кухни. Шурика нельзя отвлекать и утруждать хозяйственными нуждами. Люк закрыт, машинка стучит - значит Шурик работает. Шурик пишет.
А ты, тем временем, разомлев от зноя, далеких голосов и медленного и мерного танца сосновых крон, задремываешь на диване, закончив главу, и в дремоте пытаясь нащупать начало следующей. Купаешься в смоле собственных мыслей, а вместо тебя выстукивает машинка, повторяя точь в точь последние, только что написанные страницы. Ты большой изобретатель, папатя! Додуматься записать стук пишущей машинки на магнитофон и включать запись, лишь бы не пришел кузен Бабаська с вилами в руках и не сказал «дядь Шурик, помоги навозную кучу разобрать!» или мама «Походи с Сашулей по дорожке, укачай» или еще что-нибудь.
Кстати, эту историю мне недавно рассказывал Бабаська. Как-то раз он застукал тебя за дремой под стук машинки. Он тогда пробрался к тебе на второй этаж, поднял тяжеленный люк плечами и застыл, наблюдая твой блестящий план по отлыниванию от сельхоз работ в действии. Тогда он никому ничего не сказал, но твердо решил про себя «Хочу быть писателем».
А я вспомнила, как гостила у своего детсадовского приятеля Петьки. Мы уже были школьниками, оба занимались музыкой, только я занималась дольше и больше, а Петьке это все вообще не нравилось. И тогда петькина мама сказала «хочешь поиграть с Сашей - тогда сыграй «Веселого крестьянина» 10 раз, а Саша послушает. Когда она ушла, мы взяли магнитофон и записали «крестьянина» на него. Я сыграла, специально с ошибками, чтобы было похоже, что играет Петька. А потом просто поставили кассету на «пуск» и стали играть, перематывая запись, когда она заканчивалась. От игры приходилось отвлекаться, неудобная тогда аппаратура была, но все же лучше, чем играть, а уж тем более слушать «крестьянина» целых 10 раз! Дочь своего отца, одним словом.
Я тебе, кажется, эту историю не рассказывала. Приедешь - поделюсь. Лишь бы не забыть, ведь поделиться хочется многим, только успевай записывать. Летом мы почти не видимся, ты уезжаешь с семьей в длинные путешествия, я в основном живу на даче. А ведь именно летом столько всего случается, даже не снаружи, внутри. Летом всегда растешь, правда же, папать? Уезжаешь из пыльного большого города на летние каникулы, напитываешься солнцем, озером, запахами и звуками так, что душа начинает от них разбухать, как весенняя почка и наполняется чувствами, которых вдруг становится так много, что почка лопается и появляется листик.
Бегаешь босиком по траве, обираешь шишки для растопки самовара, купаешься и ныряешь в озерную воду, будто в облака, и не вылезаешь пока кто-нибудь из взрослых не скажет «у тебя уже губы посинели»…А потом ешь на полдник оладьи с пышным малиновым муссом, а сразу после этого на велик, гонишь до поляны, собрать букет самых душистых на свете цветов и поиграть в прятки или бадминтон, а обратно с букетом в руке не справляешься, руль выбивается из рук, и летишь, разбивая коленки о выпуклые сосновые корни… Плачешь, сперва больше от обиды, а потом от зеленки, которой намазали рану, а она щипит, даже если на нее дуть. Собираешь чернику, и пугаешь после этого всех взрослых сине-красными от черничного сока руками, понарошку нападая и растопыривая пальцы, будто ты хищный зверь. Ходишь в магазин за хлебом, и дорога до магазина кажется длинной, но с каждым годом она все короче и короче. А когда приезжаешь обратно с бесконечно длинных каникул, то даже самая родная на свете собственная комната будто немного чужая, и все другое и все другие, у каждого в душе что-то произошло, распустился листик, расцвел, развернулся на ветке дерева, и его крона стала еще гуще.
Папатя, так хочется вдруг с тобой поделиться всем этим! Ведь никогда я не рассказывала тебе ничего такого, хоть мы и говорим с тобой по душам, но это все так кратко, урывками, набросками. Кажется, у нас нет на это времени, после лета каждый в своих заботах, и как же хорошо, что они у нас общие - их приходится обсуждать подробно. А вот все эти чувства, все это кружево, тончайшими узорами плетущееся всю жизнь, когда же о нем? Довольно смешно ведь делиться этим сейчас - когда, кажется уже не растешь, и дорога до дачного магазина вот уже лет десять, а то и больше не кажется долгой, но и не уменьшается. Но когда же тогда? Когда можно будет сесть рядом, и играть в эту странную, непрактичную игру - вспоминать ассоциации, рисовать картинки детства, отрочества, сравнивать похожи ли они. Да я уверена, что они похожи как две капли, это знаешь и ты, хорошо, что мы оба это понимаем и умеем об этом молчать. Но сейчас так хочется говорить с тобой, говорить без умолку, до поздней ночи, не обсуждая никаких дел, только чувства, ощущения, только то, из-за чего мы по-настоящему растем, всю жизнь.
Знаешь, когда я начинаю сильно по тебе скучать, я открываю твою книгу и начинаю читать ее. В своих книгах ты всегда говоришь со мной по душам. И вчера было как-то особенно, эта, рассказанная тобой история о перемещении во времени, благодаря часам, так сильно отозвалась во мне, что я захотела такие часы. И знаешь, что бы я сделала? Я бы перемещалась в каждое свое лето, и рассказывала бы тебе о каждом из них, с самого детства и до последнего, которое живет во мне сейчас. И в котором сейчас живу я. Я бы рассказывала тебе больше о том, что чувствую, и даже если бы ты задремывал в кресле (ну любишь ты в креслах дремать, что поделать), я бы не переставала рассказывать тебе. Ты бы все равно слышал меня, сквозь дрему, как слышал звуки дачной жизни, происходящие где-то внизу, и растекающиеся акварелью по воде в твоем сознании. А мои чувства проникали бы в твои сны, из которых потом рождалась бы новая глава «Потерянного дома»…