Косовка
Поскольку в воскресенье всё равно мало кто будет читать ЖЖ, запощу сейчас ещё один кусочек своей графомани. Тоже отрывок из "Змаева Вира" - бабка Косовка у меня там тоже один из персонажей, местная юродивая, которая то ли действительно является той, кем себя считает (тогда ей должно быть уже сильно за сотню лет), то ли... просто юродивой (пусть это останется тайной для всех, включая автора :))
Для тех, кто в теме: ну да, не слишком канонично - и в смысле того, кому из косовских юнаков принадлежат те или иные действия или слова, и Ситница-то тут весьма условная, и город (Вучитрн?). Ну так это и не совсем историческая вещь... Мягко говоря.
***
…Не спится старой Косовке, не дремлется. Нету сна в иссохшем, истончённом от старости теле, и оттого кажется оно лёгким-лёгким, что не провалиться ему даже в зыбкие дремотные глубины, лишь скользить по поверхности, как пёрышко на воде. И мнится, дунь ветер - полетит над горами, над лесом, над бескрайним полем, где, словно упавшие наземь капли крови, полыхают в траве яркие цветы-божуры. Над тем святым полем, где так горько и навсегда окончилась её беззаботная девичья жизнь…
Но невесомость эта обманчива - то лёгкость не тела, а души, уже много лет готовой сбросить дряхлую телесную оболочку, грузом приковывающую к земле. Тело - ветхий сосуд, давно утративший силу и молодую летящую гибкость, и каждое движение его отзывается болью в окостеневших суставах. Мучительно ноют - перед грозой, не иначе! - мозжат старые кости, и бабка ворочается под заплатанным одеялом, не в силах найти положение, чтобы уснуть. Кряхтя, садится, спускает на пол узловатые ступни с синими буграми больных вен и скрюченными, судорожно сведёнными пальцами. Неужели это её ноги? И вспоминается старой Косовке время, когда были эти ноги белыми, гладкими, стройными, даже после целого дня работы готовыми пуститься в пляс или побежать наперегонки с подружками. Такими, как в год битвы, когда на Троицкой седмице полоскала она вместе с другими девушками бельё на речке Ситнице.
Ситница - речка, вполне оправдывающая свое название, - местами воробью по колено перейти. Но здесь, у брода, где пересекавшую речку проезжую дорогу давным-давно укрепили, умостили плотно уложенными камнями, чтобы не размывалась в половодье, образовалось что-то вроде небольшой запруды, где в жару охотно плескались ребятишки, а женщины стирали бельё, мыли половики и одеяла, развешивая их потом для просушки на старых раскидистых вётлах.
Она полила щёлоком и настоем мыльнянки полосатое шерстяное покрывало, расстелив его на плотном песке у самой воды, долго тёрла его, мяла, топтала босыми ногами, выглаживала чисто отмытыми, порозовевшими от холода пятками, чуткими пальцами мыльный шелковистый ворс, яркие краски узора… Потом разложила на мелководье, на самой стремнине, придавив уголки камушками, и оставила промываться дочиста, напитываться солнечной свежестью речной воды. Выполоскала рубашки - свою, отца, матери и двух сестёр, выкрутила их сильными руками, побросала в корзину. И загляделась, стоя по щиколотку в воде, на стайку мальков, что сновали меж искристых бликов над колеблющимся цветным ворсом её покрывала, над чистым песком с твёрдым волнистым узором, ребристым, словно рубель для стирки…
Девушки смеялись, переговаривались, брызгались водой, шутили, обсуждая, как пойдут рано утром гадать на будущих женихов, с песнями пускать по речке венки из неувядающего бессмертника-цмина и смотреть, чей венок прибьёт к берегу, а чей подхватит неутомимое течение и понесёт дальше, к устью, суля скорое счастье и долгую жизнь… Тревожные слухи говорили о другом, о том, что надежду на счастливую жизнь вскоре придётся оставить: в горах и в долине Ибра участились набеги одиночных отрядов турок - вспомнить прошлогоднюю громкую историю с разграблением дома Страхини Бановича и похищением его красавицы жены…
Доносились вести и куда страшнее - о готовящейся большой войне, о том, что султан Мурат уже прислал князю Лазарю письмо с требованием отдать ему власть над большей частью его земель, грозя в случае отказа бросить против него всё своё войско… Но лето властно шло к своему венцу, в полях наливались упругой зрелой силой полновесные колосья, луга пестрели разнотравьем, и думать о плохом совсем не хотелось...
- Ой, гвоздика, цветик мой,
Подари мне облик твой!
- вдруг звонким, задорным голосом завела песню одна из девушек.
- Ой, гвоздика, цветик мой,
Подари мне облик твой,
- привычно, слаженно подхватили подружки:
- …Будь гвоздикой, я бы знала,
Где бы нынче процветала -
У милого под окном
Распустилась бы цветком.
Как проснётся, так вздохнёт,
К Богу тихо воздохнёт…
Песня нестройно увяла, певуньи смолкли одна за другой. К броду лёгкой рысью приближался всадник. Богатый плащ, конь хороший, боевой, у седла перемётная сумка с доспехом… Она узнала его раньше, чем он, подскакав, осадил коня у самой воды и улыбнулся, встретившись с ней глазами.
Милан Топлица, один из ближних витязей князя Лазаря, брат по Богу самого воеводы Милоша Обилича! У неё затеплели щёки: сколько раз ей доводилось ловить на себе долгий взгляд прославленного юнака, встречая его в церкви или на городских улицах, когда он приезжал сюда по своим делам… Подружки завидовали: из трёх побратимов Топлица был первым красавцем - гибкий, стройный, с мягкими каштановыми кудрями, лучистыми тёмно-серыми глазами и ясной, слегка задумчивой улыбкой. Впрочем, краше всех, если по правде, был, наверное, Милош Обилич, но он, юнак над юнаками, всегда был окружен в глазах людей каким-то сияющим, архангельским ореолом, словно бы не предназначенный в женихи ни одной смертной женщине. Хотя поговаривали, что сам князь Лазарь прочит за него свою младшую дочь Оливеру… Хорош собой был и третий из неразлучной троицы, Иван Косанчич, синеглазый здоровяк с буйными русыми вихрами и зычным голосом, но не о Косанчиче и не об Обиличе она думала…
На глазах у притихших девушек Топлица Милан спешился, не торопясь пошёл к ней прямо по мелководью, не боясь замочить нарядные сапоги.
- Пойдёшь ли за меня, если пришлю сватов после Петрова дня? - негромко спросил, шагнув ближе и беря её руки в свои, не сводя с её лица пылающего взгляда. Она вспыхнула, попыталась закрыть лицо руками, но он мягко удержал её ладони.
- Пойду… - тихое слово сорвалось само, кануло ему в самое сердце, словно капля в иссохшую землю… Она подняла на него испуганные и счастливые глаза, и Милан, с внезапно просветлевшим лицом, наклонился и поцеловал её в губы. Так, словно кроме них двоих здесь не было никого… Бережно прижал к себе, отпустил, склонился перед ней медленным поклоном.
- Князь посылает нас с Иваном в разведку в турецкий стан. Жди. Я вернусь ещё до Видовдана…
***
…Чёрными были вести накануне Видовдана. Ещё тогда, перед Троицей, ей приснилось, как вынесло её зелёный венок течением реки на самую стремнину - и неожиданно он, завертевшись в водовороте, пошёл ко дну, словно утянутый рукой водяного. И воды Ситницы на самой середине сделались вдруг красными, как кровь, и венки её подружек, попадая в эту кровавую струю, стали тонуть один за другим… С криком она проснулась и долго лежала без сна в темноте, отгоняя дурное наваждение и пытаясь вспомнить: что же это было наяву такое вчера хорошее, от чего сладко щемило сердце и замирало дыхание, отчего весь день словно носили её над землёй нежные невесомые крылья… Милан Топлица. Милан… его ясные глаза и дыхание так близко… его сильные руки, твёрдые горячие губы на её устах…
А ранним утром на Видовдан она стояла возле церкви в Самодреже и смотрела, как сплошным, бесконечным потоком идёт к причастию войско. Маленькая церковь не могла вместить и сотой доли всех собравшихся, и литургию служили снаружи, перед входом. Священники, епископы, игумены, иеромонахи - все те, кого по просьбе князя призвал сюда патриарх, выступили вперёд с чашами, и к ним, разделяясь по пути на ручейки, текло и текло людское море, что выплёскивалось далеко за пределы церковной ограды - куда хватало глаз…
Седобородые витязи, покрытые шрамами, прославленные в боях, бравые зрелые ратники и побледневшие от волнения юноши, у которых едва проклёвывались усы, ополченцы из числа крестьян и горожан в разномастном снаряжении шли к причастию, сложив руки на груди, с выражением детской доверчивой покорности на лицах. Называли своё имя, замирали в ожидании с открытым ртом, и священники, осторожно зачерпывая лжицей из чаши, вкладывали им в эти рты Тело и Кровь Христовы, словно матери, кормящие с ложечки младенцев, или птицы - птенцам в гнезде… Воины отходили в сторону с просветлёнными лицами, неся в глазах принятое пламя, вливались в обратные людские потоки, чтобы дать место новым причастникам, а те, казалось, всё прибывали и прибывали…
Она видела, как подошёл к патриарху за причастием сам князь Лазарь - величавый, с ясным пронзительным взором и седой окладистой бородой, - как за ним потянулись его воеводы, витязи, родичи и приближённые. Вук Бранкович, статный, чернобородый, с гордым красивым лицом, старый Юг Богдан с сыновьями, братья Мусичи, Банович Страхиня… Милош Обилич, внешне спокойный, но словно уже пребывающий духом где-то не здесь, весь похожий на замершую на тетиве стрелу… горячий, мужественный Иван Косанчич… Сердце её забилось, когда она увидела Милана: лицо отрешённое, почти безмятежное - никогда ещё оно не казалось ей таким прекрасным, таким дорогим…
Она потеряла его из виду, когда, причастившись, он отошёл в сторону, скрывшись за спинами побратимов, и стояла у ограды, высматривая его в толпе. И вдруг услышала голос его совсем рядом, но обращённый не к ней:
- Помнишь, Иван, как мы спорили с тобой, когда возвращались из разведки? Как я предлагал не открывать нашим всей правды о том, что мы видели в турецком лагере, о том, какая страшная сила пришла на нас войной? Сказать, будто видели мы плотников и кухарей, портных и торговцев, крестьян и ремесленников, кое-как вооружённых и необученных, с двумя десятками которых легко справится не только витязь или ратник, но и ополченец с молотильным цепом или вилами...
Она обернулась. Они стояли в нескольких шагах от неё, все трое - Милан Топлица спиной к ней: наверное, не заметил или не узнал её среди людей.
- Помнишь ли свои слова, когда мы с тобой увидали их лагерь с холма, что если бы наше войско было солью, а Муратово - турецким пилавом, то он был бы недосолен? - продолжал он горячо, почти нараспев, обращаясь к Ивану Косанчичу. - Ох, брат мой, как же это верно и как страшно было сказано! Я тогда испугался… нет, не турок испугался, а того, что наш князь и воеводы не решатся вступить в битву с этой силой, что войско устрашится и падёт духом, и от этого дрогнет в бою. А ты ответил, что лучше быть готовым к самому худшему и знать правду, какой бы горькой она ни была. Ты был прав, побратим, но знаешь, о чём я сейчас подумал? А ведь мы и правда соль - должны быть ею, как сказал Господь. И разве наше войско, наш народ - та соль, которая утратила свою силу?
- И если суждено нам быть той крупицей соли, что без остатка растворится в турецком котле, - тихо произнёс Милош Обилич, - значит, надо стать такой солью, чтобы солоно стало врагам, сколько бы их ни было!
- Верно, братья! - захохотал Иван Косанчич, стукнув себя кулаком по бедру и порывисто заключая друзей в объятия. - Обопьются они от нашей соли!
Все трое рассмеялись. Милан вдруг обернулся, словно почуяв её взгляд, и глаза его просияли нежностью.
- Вот, братья, моя наречённая невеста, - воскликнул он, стремительно шагнув к ней. Замер на мгновение, словно сдерживая порыв обнять, отступил на шаг, почтительно поклонился ей, окинул быстрым взглядом побратимов. - Хотел я просить вас быть моими дружками на свадьбе, и, видит Бог, больше всего мне на свете хочется, чтобы это свершилось. Ты не передумала ли, милая моя? - ласково обратился он к ней. - По-прежнему ли хочешь быть моей верной любой перед Богом и людьми?
- Не передумала, - прошептала она зардевшись: от волнения пресеклось дыхание. Обилич с Косанчичем переглянулись и также склонились в церемонном поклоне, прижав правые ладони к груди. Она смутилась, но оба прославленных юнака смотрели на неё приветливо и открыто, без тени насмешки или высокомерия.
- Ну, Милан, - одобрительно пробасил Иван Косанчич, переведя взгляд на товарища, - что я могу сказать? Благословенно Косово поле, если на нём рождаются такие девушки!
Милош Обилич молчал, задумчиво улыбаясь, и в глубине его глаз таилась печаль.
- Не успел я посвататься, как велит обычай, не успел обручиться с тобой и назвать тебя невестой перед Богом, - негромко заговорил Милан Топлица. - И если суждено мне выйти из битвы живым, клянусь, мы сыграем с тобой свадьбу. Будем жить счастливо, растить наших детей… - его голос пресёкся. - Но если я погибну, не хочу, чтобы ты осталась моей вдовицей, не успев стать женой. Поэтому простимся как брат с сестрой, чтобы осталась ты свободной, чтобы могла выйти замуж за другого, если пожелаешь… - глаза Милана на мгновение затуманились болью, но, увидев, как она торопливо замотала головой, силясь что-то сказать, юнак предостерегающе поднял руку. - Подожди!.. Я прошу тебя молиться за меня, за моих братьев, за всех нас, чтобы не дрогнули мы в бою, чтобы Господь даровал нам победу, если Ему будет угодно. Прими же на память и в знак моей любви…
Он вынул из-за пазухи что-то лёгкое, пёстрое, развернул и накинул ей на голову узорчатый платок из драгоценной цареградской парчи. Задержал ладони на её плечах, стиснув их осторожным пожатием, поцеловал в лоб - уже как сестру. Милош Обилич снял с мизинца золотой чеканный перстень, с поклоном вложил ей в руку.
- Прими во славу Божью и помолись и за меня, сестрица. А я, если останусь в живых, уж выдам тебя замуж за побратима, дружкой буду у вас на свадьбе!
- И за меня помолись, сестра, - густо прогудел Иван Косанчич и растерянно окинул себя взглядом в поисках того, чем можно одарить невесту названого брата. Не найдя, расстегнул у себя на груди пряжку нарядного плаща, подбитого волчьим мехом, набросил ей на плечи пушистую тёплую тяжесть. Она смутилась: как, мол, он без плаща в военном походе, но Милан ободряюще кивнул: бери, негоже отказываться от подарков во имя Божье… И она вдруг с пронзительной ясностью поняла то, что знала, чувствовала сердцем ещё с того вещего сна на Троицкой неделе: не понадобится больше Косанчичу его тёплый плащ с узором…
Потому что ни один из трёх побратимов - ни он, ни Милош Обилич, ни наречённый её жених Милан Топлица не вернутся домой из битвы. И с этим ничего нельзя сделать. Ничегошеньки. Ни удержать, ни кинуться с рыданиями в ноги суженому, обхватив колени и умоляя остаться с ней. Бесполезно, да и нельзя - только зря растравлять душу, терзать юнацкое сердце, и без того рвущееся надвое между нею и полем Косовым…
…Весь день, после того как ушло войско, они с матерью и сёстрами провели на коленях перед иконами, прерываясь лишь чтобы сделать самое необходимое; то сидели обнявшись, тихо плача и шепча слова молитв, а то выглядывали из дома, чтобы расспросить соседок, нет ли вестей с поля битвы. Старый отец, которого не взяли в войско из-за немощи, замотал тёплым платком негнущуюся поясницу и ушёл вместе с немногими оставшимися мужчинами охранять городские ворота. Временами ветер доносил со стороны Лаба и Ситницы конское ржание и топот, людские крики и звон железа, и тогда казалось, что в аромате цветущих лип неуловимо пробивается горький и тревожный запах гари и крови и сладковатый смрад разлагающейся плоти…
Уже поздним вечером, когда начало смеркаться, в град шагом пришёл вороной конь. В седле, шатаясь от боли и слабости, в изорванной и покрытой пылью окровавленной одежде, сидел старый слуга князя Лазаря - Милутин. Завидев людей, он молча уронил голову на конскую гриву, потеряв сознание. Подхватив его и бережно опустив на землю, стражники ахнули - из заляпанной кровью тряпицы, подвязанной к груди Милутина, вывалилась отрубленная кисть его правой руки…
Старика внесли в дом, привели в чувство, перевязали чистым полотном кровавые раны, дали белого хлеба и горячего вина с пряностями, и он, подрагивая седыми усами от сдерживаемых слёз, рассказал о том, что произошло в этой битве. Как Милош Обилич, притворившись перебежчиком, явился в стан врага и убил султана Мурата спрятанным под одеждой кинжалом, за что был тут же казнён. Как отступил с поля боя Вук Бранкович со своим войском, открыв княжеский фланг, и как израненный Лазарь, упав с убитого коня, был схвачен навалившимися врагами…
И ещё поведал он то, отчего стоном застонали все люди вокруг, - как, осенив себя крестом и сотворив молитву, князь сам опустился на колени перед плахой и положил голову на чурбак, уже пропитанный кровью Обилича. И как он, Милутин, упросил Муратова сына Баязида о последней милости - позволить ему, прежде чем умереть вслед за князем, принять на свои руки, на чистый плат, его отрубленную голову, чтобы она не скатилась в пыль… И как Баязид, выполнив эту мольбу, приказал отсечь ему правую руку и отпустить живым, чтобы было кому рассказать неверным о кончине их военачальника.
- В эти самые руки, - сказал старый слуга, протянув перед собой дрожащую ладонь левой руки и перевязанный обрубок правой, - в эти грешные раненые руки я принял святую главу моего господина…
И он заплакал.
***
…Рано утром она положила в котомку пять белых хлебов и мех красного метохийского вина. Разорвала на длинные полосы два новых льняных холста из приданого. Набрала в роднике у ворот кувшин чистой воды и пошла на поле битвы...
________
Божур - пион. Предполагаемая этимология - «божий цветок».
Брат по Богу - православный чин «братотворения», побратимства, освящаемого церковным обрядом, существовал в Византии и Европе несколько столетий до средневековья, а на Балканах - и много дольше.
Верная люба - синоним жены.
Видовдан - Видов день, День святого Вида, или Вита. В этот день, 28 июня 1389 года, состоялась битва на Косовом поле с турками.
Юнак - герой. В фольклоре нередко аналогично нашему понятию «добрый молодец», но молодость здесь не принципиальна (шестидесятилетний князь Лазарь и его тесть, старый Юг Богдан, - тоже косовские юнаки). «Юнак над юнаками» (герой из героев) - устойчивое выражение.
Для тех, кто в теме: ну да, не слишком канонично - и в смысле того, кому из косовских юнаков принадлежат те или иные действия или слова, и Ситница-то тут весьма условная, и город (Вучитрн?). Ну так это и не совсем историческая вещь... Мягко говоря.
***
…Не спится старой Косовке, не дремлется. Нету сна в иссохшем, истончённом от старости теле, и оттого кажется оно лёгким-лёгким, что не провалиться ему даже в зыбкие дремотные глубины, лишь скользить по поверхности, как пёрышко на воде. И мнится, дунь ветер - полетит над горами, над лесом, над бескрайним полем, где, словно упавшие наземь капли крови, полыхают в траве яркие цветы-божуры. Над тем святым полем, где так горько и навсегда окончилась её беззаботная девичья жизнь…
Но невесомость эта обманчива - то лёгкость не тела, а души, уже много лет готовой сбросить дряхлую телесную оболочку, грузом приковывающую к земле. Тело - ветхий сосуд, давно утративший силу и молодую летящую гибкость, и каждое движение его отзывается болью в окостеневших суставах. Мучительно ноют - перед грозой, не иначе! - мозжат старые кости, и бабка ворочается под заплатанным одеялом, не в силах найти положение, чтобы уснуть. Кряхтя, садится, спускает на пол узловатые ступни с синими буграми больных вен и скрюченными, судорожно сведёнными пальцами. Неужели это её ноги? И вспоминается старой Косовке время, когда были эти ноги белыми, гладкими, стройными, даже после целого дня работы готовыми пуститься в пляс или побежать наперегонки с подружками. Такими, как в год битвы, когда на Троицкой седмице полоскала она вместе с другими девушками бельё на речке Ситнице.
Ситница - речка, вполне оправдывающая свое название, - местами воробью по колено перейти. Но здесь, у брода, где пересекавшую речку проезжую дорогу давным-давно укрепили, умостили плотно уложенными камнями, чтобы не размывалась в половодье, образовалось что-то вроде небольшой запруды, где в жару охотно плескались ребятишки, а женщины стирали бельё, мыли половики и одеяла, развешивая их потом для просушки на старых раскидистых вётлах.
Она полила щёлоком и настоем мыльнянки полосатое шерстяное покрывало, расстелив его на плотном песке у самой воды, долго тёрла его, мяла, топтала босыми ногами, выглаживала чисто отмытыми, порозовевшими от холода пятками, чуткими пальцами мыльный шелковистый ворс, яркие краски узора… Потом разложила на мелководье, на самой стремнине, придавив уголки камушками, и оставила промываться дочиста, напитываться солнечной свежестью речной воды. Выполоскала рубашки - свою, отца, матери и двух сестёр, выкрутила их сильными руками, побросала в корзину. И загляделась, стоя по щиколотку в воде, на стайку мальков, что сновали меж искристых бликов над колеблющимся цветным ворсом её покрывала, над чистым песком с твёрдым волнистым узором, ребристым, словно рубель для стирки…
Девушки смеялись, переговаривались, брызгались водой, шутили, обсуждая, как пойдут рано утром гадать на будущих женихов, с песнями пускать по речке венки из неувядающего бессмертника-цмина и смотреть, чей венок прибьёт к берегу, а чей подхватит неутомимое течение и понесёт дальше, к устью, суля скорое счастье и долгую жизнь… Тревожные слухи говорили о другом, о том, что надежду на счастливую жизнь вскоре придётся оставить: в горах и в долине Ибра участились набеги одиночных отрядов турок - вспомнить прошлогоднюю громкую историю с разграблением дома Страхини Бановича и похищением его красавицы жены…
Доносились вести и куда страшнее - о готовящейся большой войне, о том, что султан Мурат уже прислал князю Лазарю письмо с требованием отдать ему власть над большей частью его земель, грозя в случае отказа бросить против него всё своё войско… Но лето властно шло к своему венцу, в полях наливались упругой зрелой силой полновесные колосья, луга пестрели разнотравьем, и думать о плохом совсем не хотелось...
- Ой, гвоздика, цветик мой,
Подари мне облик твой!
- вдруг звонким, задорным голосом завела песню одна из девушек.
- Ой, гвоздика, цветик мой,
Подари мне облик твой,
- привычно, слаженно подхватили подружки:
- …Будь гвоздикой, я бы знала,
Где бы нынче процветала -
У милого под окном
Распустилась бы цветком.
Как проснётся, так вздохнёт,
К Богу тихо воздохнёт…
Песня нестройно увяла, певуньи смолкли одна за другой. К броду лёгкой рысью приближался всадник. Богатый плащ, конь хороший, боевой, у седла перемётная сумка с доспехом… Она узнала его раньше, чем он, подскакав, осадил коня у самой воды и улыбнулся, встретившись с ней глазами.
Милан Топлица, один из ближних витязей князя Лазаря, брат по Богу самого воеводы Милоша Обилича! У неё затеплели щёки: сколько раз ей доводилось ловить на себе долгий взгляд прославленного юнака, встречая его в церкви или на городских улицах, когда он приезжал сюда по своим делам… Подружки завидовали: из трёх побратимов Топлица был первым красавцем - гибкий, стройный, с мягкими каштановыми кудрями, лучистыми тёмно-серыми глазами и ясной, слегка задумчивой улыбкой. Впрочем, краше всех, если по правде, был, наверное, Милош Обилич, но он, юнак над юнаками, всегда был окружен в глазах людей каким-то сияющим, архангельским ореолом, словно бы не предназначенный в женихи ни одной смертной женщине. Хотя поговаривали, что сам князь Лазарь прочит за него свою младшую дочь Оливеру… Хорош собой был и третий из неразлучной троицы, Иван Косанчич, синеглазый здоровяк с буйными русыми вихрами и зычным голосом, но не о Косанчиче и не об Обиличе она думала…
На глазах у притихших девушек Топлица Милан спешился, не торопясь пошёл к ней прямо по мелководью, не боясь замочить нарядные сапоги.
- Пойдёшь ли за меня, если пришлю сватов после Петрова дня? - негромко спросил, шагнув ближе и беря её руки в свои, не сводя с её лица пылающего взгляда. Она вспыхнула, попыталась закрыть лицо руками, но он мягко удержал её ладони.
- Пойду… - тихое слово сорвалось само, кануло ему в самое сердце, словно капля в иссохшую землю… Она подняла на него испуганные и счастливые глаза, и Милан, с внезапно просветлевшим лицом, наклонился и поцеловал её в губы. Так, словно кроме них двоих здесь не было никого… Бережно прижал к себе, отпустил, склонился перед ней медленным поклоном.
- Князь посылает нас с Иваном в разведку в турецкий стан. Жди. Я вернусь ещё до Видовдана…
***
…Чёрными были вести накануне Видовдана. Ещё тогда, перед Троицей, ей приснилось, как вынесло её зелёный венок течением реки на самую стремнину - и неожиданно он, завертевшись в водовороте, пошёл ко дну, словно утянутый рукой водяного. И воды Ситницы на самой середине сделались вдруг красными, как кровь, и венки её подружек, попадая в эту кровавую струю, стали тонуть один за другим… С криком она проснулась и долго лежала без сна в темноте, отгоняя дурное наваждение и пытаясь вспомнить: что же это было наяву такое вчера хорошее, от чего сладко щемило сердце и замирало дыхание, отчего весь день словно носили её над землёй нежные невесомые крылья… Милан Топлица. Милан… его ясные глаза и дыхание так близко… его сильные руки, твёрдые горячие губы на её устах…
А ранним утром на Видовдан она стояла возле церкви в Самодреже и смотрела, как сплошным, бесконечным потоком идёт к причастию войско. Маленькая церковь не могла вместить и сотой доли всех собравшихся, и литургию служили снаружи, перед входом. Священники, епископы, игумены, иеромонахи - все те, кого по просьбе князя призвал сюда патриарх, выступили вперёд с чашами, и к ним, разделяясь по пути на ручейки, текло и текло людское море, что выплёскивалось далеко за пределы церковной ограды - куда хватало глаз…
Седобородые витязи, покрытые шрамами, прославленные в боях, бравые зрелые ратники и побледневшие от волнения юноши, у которых едва проклёвывались усы, ополченцы из числа крестьян и горожан в разномастном снаряжении шли к причастию, сложив руки на груди, с выражением детской доверчивой покорности на лицах. Называли своё имя, замирали в ожидании с открытым ртом, и священники, осторожно зачерпывая лжицей из чаши, вкладывали им в эти рты Тело и Кровь Христовы, словно матери, кормящие с ложечки младенцев, или птицы - птенцам в гнезде… Воины отходили в сторону с просветлёнными лицами, неся в глазах принятое пламя, вливались в обратные людские потоки, чтобы дать место новым причастникам, а те, казалось, всё прибывали и прибывали…
Она видела, как подошёл к патриарху за причастием сам князь Лазарь - величавый, с ясным пронзительным взором и седой окладистой бородой, - как за ним потянулись его воеводы, витязи, родичи и приближённые. Вук Бранкович, статный, чернобородый, с гордым красивым лицом, старый Юг Богдан с сыновьями, братья Мусичи, Банович Страхиня… Милош Обилич, внешне спокойный, но словно уже пребывающий духом где-то не здесь, весь похожий на замершую на тетиве стрелу… горячий, мужественный Иван Косанчич… Сердце её забилось, когда она увидела Милана: лицо отрешённое, почти безмятежное - никогда ещё оно не казалось ей таким прекрасным, таким дорогим…
Она потеряла его из виду, когда, причастившись, он отошёл в сторону, скрывшись за спинами побратимов, и стояла у ограды, высматривая его в толпе. И вдруг услышала голос его совсем рядом, но обращённый не к ней:
- Помнишь, Иван, как мы спорили с тобой, когда возвращались из разведки? Как я предлагал не открывать нашим всей правды о том, что мы видели в турецком лагере, о том, какая страшная сила пришла на нас войной? Сказать, будто видели мы плотников и кухарей, портных и торговцев, крестьян и ремесленников, кое-как вооружённых и необученных, с двумя десятками которых легко справится не только витязь или ратник, но и ополченец с молотильным цепом или вилами...
Она обернулась. Они стояли в нескольких шагах от неё, все трое - Милан Топлица спиной к ней: наверное, не заметил или не узнал её среди людей.
- Помнишь ли свои слова, когда мы с тобой увидали их лагерь с холма, что если бы наше войско было солью, а Муратово - турецким пилавом, то он был бы недосолен? - продолжал он горячо, почти нараспев, обращаясь к Ивану Косанчичу. - Ох, брат мой, как же это верно и как страшно было сказано! Я тогда испугался… нет, не турок испугался, а того, что наш князь и воеводы не решатся вступить в битву с этой силой, что войско устрашится и падёт духом, и от этого дрогнет в бою. А ты ответил, что лучше быть готовым к самому худшему и знать правду, какой бы горькой она ни была. Ты был прав, побратим, но знаешь, о чём я сейчас подумал? А ведь мы и правда соль - должны быть ею, как сказал Господь. И разве наше войско, наш народ - та соль, которая утратила свою силу?
- И если суждено нам быть той крупицей соли, что без остатка растворится в турецком котле, - тихо произнёс Милош Обилич, - значит, надо стать такой солью, чтобы солоно стало врагам, сколько бы их ни было!
- Верно, братья! - захохотал Иван Косанчич, стукнув себя кулаком по бедру и порывисто заключая друзей в объятия. - Обопьются они от нашей соли!
Все трое рассмеялись. Милан вдруг обернулся, словно почуяв её взгляд, и глаза его просияли нежностью.
- Вот, братья, моя наречённая невеста, - воскликнул он, стремительно шагнув к ней. Замер на мгновение, словно сдерживая порыв обнять, отступил на шаг, почтительно поклонился ей, окинул быстрым взглядом побратимов. - Хотел я просить вас быть моими дружками на свадьбе, и, видит Бог, больше всего мне на свете хочется, чтобы это свершилось. Ты не передумала ли, милая моя? - ласково обратился он к ней. - По-прежнему ли хочешь быть моей верной любой перед Богом и людьми?
- Не передумала, - прошептала она зардевшись: от волнения пресеклось дыхание. Обилич с Косанчичем переглянулись и также склонились в церемонном поклоне, прижав правые ладони к груди. Она смутилась, но оба прославленных юнака смотрели на неё приветливо и открыто, без тени насмешки или высокомерия.
- Ну, Милан, - одобрительно пробасил Иван Косанчич, переведя взгляд на товарища, - что я могу сказать? Благословенно Косово поле, если на нём рождаются такие девушки!
Милош Обилич молчал, задумчиво улыбаясь, и в глубине его глаз таилась печаль.
- Не успел я посвататься, как велит обычай, не успел обручиться с тобой и назвать тебя невестой перед Богом, - негромко заговорил Милан Топлица. - И если суждено мне выйти из битвы живым, клянусь, мы сыграем с тобой свадьбу. Будем жить счастливо, растить наших детей… - его голос пресёкся. - Но если я погибну, не хочу, чтобы ты осталась моей вдовицей, не успев стать женой. Поэтому простимся как брат с сестрой, чтобы осталась ты свободной, чтобы могла выйти замуж за другого, если пожелаешь… - глаза Милана на мгновение затуманились болью, но, увидев, как она торопливо замотала головой, силясь что-то сказать, юнак предостерегающе поднял руку. - Подожди!.. Я прошу тебя молиться за меня, за моих братьев, за всех нас, чтобы не дрогнули мы в бою, чтобы Господь даровал нам победу, если Ему будет угодно. Прими же на память и в знак моей любви…
Он вынул из-за пазухи что-то лёгкое, пёстрое, развернул и накинул ей на голову узорчатый платок из драгоценной цареградской парчи. Задержал ладони на её плечах, стиснув их осторожным пожатием, поцеловал в лоб - уже как сестру. Милош Обилич снял с мизинца золотой чеканный перстень, с поклоном вложил ей в руку.
- Прими во славу Божью и помолись и за меня, сестрица. А я, если останусь в живых, уж выдам тебя замуж за побратима, дружкой буду у вас на свадьбе!
- И за меня помолись, сестра, - густо прогудел Иван Косанчич и растерянно окинул себя взглядом в поисках того, чем можно одарить невесту названого брата. Не найдя, расстегнул у себя на груди пряжку нарядного плаща, подбитого волчьим мехом, набросил ей на плечи пушистую тёплую тяжесть. Она смутилась: как, мол, он без плаща в военном походе, но Милан ободряюще кивнул: бери, негоже отказываться от подарков во имя Божье… И она вдруг с пронзительной ясностью поняла то, что знала, чувствовала сердцем ещё с того вещего сна на Троицкой неделе: не понадобится больше Косанчичу его тёплый плащ с узором…
Потому что ни один из трёх побратимов - ни он, ни Милош Обилич, ни наречённый её жених Милан Топлица не вернутся домой из битвы. И с этим ничего нельзя сделать. Ничегошеньки. Ни удержать, ни кинуться с рыданиями в ноги суженому, обхватив колени и умоляя остаться с ней. Бесполезно, да и нельзя - только зря растравлять душу, терзать юнацкое сердце, и без того рвущееся надвое между нею и полем Косовым…
…Весь день, после того как ушло войско, они с матерью и сёстрами провели на коленях перед иконами, прерываясь лишь чтобы сделать самое необходимое; то сидели обнявшись, тихо плача и шепча слова молитв, а то выглядывали из дома, чтобы расспросить соседок, нет ли вестей с поля битвы. Старый отец, которого не взяли в войско из-за немощи, замотал тёплым платком негнущуюся поясницу и ушёл вместе с немногими оставшимися мужчинами охранять городские ворота. Временами ветер доносил со стороны Лаба и Ситницы конское ржание и топот, людские крики и звон железа, и тогда казалось, что в аромате цветущих лип неуловимо пробивается горький и тревожный запах гари и крови и сладковатый смрад разлагающейся плоти…
Уже поздним вечером, когда начало смеркаться, в град шагом пришёл вороной конь. В седле, шатаясь от боли и слабости, в изорванной и покрытой пылью окровавленной одежде, сидел старый слуга князя Лазаря - Милутин. Завидев людей, он молча уронил голову на конскую гриву, потеряв сознание. Подхватив его и бережно опустив на землю, стражники ахнули - из заляпанной кровью тряпицы, подвязанной к груди Милутина, вывалилась отрубленная кисть его правой руки…
Старика внесли в дом, привели в чувство, перевязали чистым полотном кровавые раны, дали белого хлеба и горячего вина с пряностями, и он, подрагивая седыми усами от сдерживаемых слёз, рассказал о том, что произошло в этой битве. Как Милош Обилич, притворившись перебежчиком, явился в стан врага и убил султана Мурата спрятанным под одеждой кинжалом, за что был тут же казнён. Как отступил с поля боя Вук Бранкович со своим войском, открыв княжеский фланг, и как израненный Лазарь, упав с убитого коня, был схвачен навалившимися врагами…
И ещё поведал он то, отчего стоном застонали все люди вокруг, - как, осенив себя крестом и сотворив молитву, князь сам опустился на колени перед плахой и положил голову на чурбак, уже пропитанный кровью Обилича. И как он, Милутин, упросил Муратова сына Баязида о последней милости - позволить ему, прежде чем умереть вслед за князем, принять на свои руки, на чистый плат, его отрубленную голову, чтобы она не скатилась в пыль… И как Баязид, выполнив эту мольбу, приказал отсечь ему правую руку и отпустить живым, чтобы было кому рассказать неверным о кончине их военачальника.
- В эти самые руки, - сказал старый слуга, протянув перед собой дрожащую ладонь левой руки и перевязанный обрубок правой, - в эти грешные раненые руки я принял святую главу моего господина…
И он заплакал.
***
…Рано утром она положила в котомку пять белых хлебов и мех красного метохийского вина. Разорвала на длинные полосы два новых льняных холста из приданого. Набрала в роднике у ворот кувшин чистой воды и пошла на поле битвы...
________
Божур - пион. Предполагаемая этимология - «божий цветок».
Брат по Богу - православный чин «братотворения», побратимства, освящаемого церковным обрядом, существовал в Византии и Европе несколько столетий до средневековья, а на Балканах - и много дольше.
Верная люба - синоним жены.
Видовдан - Видов день, День святого Вида, или Вита. В этот день, 28 июня 1389 года, состоялась битва на Косовом поле с турками.
Юнак - герой. В фольклоре нередко аналогично нашему понятию «добрый молодец», но молодость здесь не принципиальна (шестидесятилетний князь Лазарь и его тесть, старый Юг Богдан, - тоже косовские юнаки). «Юнак над юнаками» (герой из героев) - устойчивое выражение.