Почти так всё и было....
Фрагмент повести Геннадия Прашкевича "Нет плохих новостей из Сиккима":
3
До Летнего сада мы не дошли.
Коля затащил нас в подвальчик.
«Политбюро», может, «Трибунал», не помню.
В яркой вспышке озарения некоторые факты прошлого как бы подтаяли.
Ларионычу в «Трибунале» ужасно понравились полки с книгами и портретами бывших советских вождей. Там все были выставлены, как на иконостасе. Даже те, которые были убиты пулями, пошедшими на подвеску Конкордии Аристарховны. Ларионыч незамедлительно потребовал у официанта книгу, в которой Лев Давидович Троцкий безапелляционно утверждал, что искусство пейзажа не могло возникнуть в тюремной камере. Ларионыч был уверен, что это чушь. Он готов был оспорить Троцкого. Плесень на стенах камеры интереснее любого пейзажа. Если начистоту, громко заявил Ларионыч, то самые прекрасные полотна мира - это камерная плесень.
Официант понял Ларионыча правильно. «Значит, водочки, - записал он. - Что еще?»
Мы отмахнулись. Ларионыч говорил беспрерывно. Все сказанное им было одним бесконечным предложением, в котором уместилось всё: питерская погода, мой недописанный роман, любовь к самолетам, неожиданная жалоба на то, что вот он, Ларионыч, в раннем детстве много раз перечитывал непонятный роман «Что делать?», а «Путешествия Гулливера» попались ему только в школе. Правда, попадись ему «Путешествия» раньше, говорил и говорил Ларионыч, он, наверное, неправильно бы их понял. В самом деле, какой смысл читать о придуманных чудесах, когда летающие острова парят над нашими головами, а казенные заведения заполонены замшелыми струльдбругами? «Заканчивай роман, и сразу мотай обратно в Питер!» - время от времени повторял Коля. А Ларионыч его поддерживал: «Пора выпить!»
Мы расставались всего на неделю.
Что нам какая-то неделя? Мы бессмертны.
Отпущенное нам время бесконечно. Оно вмещает в себя абсолютно все: римских рабов и мрачные египетские пирамиды. Первая мировая тоже входит в наше общее время. И пунические войны, и далекие военные походы древних персов и греков, и плавания доисторических мореходов на край ойкумены. Вся история человечества вплавлена в наше общее время, мы, как муравьи в янтаре, входим в один объем - галактики, звезды, запредельные миры, чудесная расширяющаяся Вселенная, пронизанная трассами необыкновенных ченнелинговых сообщений. Мы бессмертны, мы молоды, ничто для нас не может оборваться. Нет плохих вестей из Сиккима!
4
На канале Грибоедова ангел-хранитель Ларионыча, пьяно и нагло расположившийся на его левом плече, сделал строгое замечание пожилому менту за расслабленную походку и похотливый рот, отчего тот нервно начал на нас оглядываться. Но я отшил мента вопросом: «Чиный нэр хэн бэ?» Он отпал, приняв нас за распоясавшихся иностранцев.
«Ус уух. Выпить бы».
Ларионыч продолжал говорить.
К моменту окончательного прощания у Коли выработалась стойкая аллергия на водку. Пришлось заказать по рюмочке коньяка в каком-то баре на Невском. Рюмочки выбирал мрачный Коля. «Это чаши для крюшона», - деликатно подсказал бармен, пораженный его мрачностью. Коля не ответил. За окном начал сеять дождь, понесло нежным туманом, растравой сердечной. Мы плыли сквозь плотную влажную мглу, как меланхоличные прямоходящие рыбы. Потом Ларионыч поймал такси.
- В Пулково!
На подходе к Казанскому собору
3
До Летнего сада мы не дошли.
Коля затащил нас в подвальчик.
«Политбюро», может, «Трибунал», не помню.
В яркой вспышке озарения некоторые факты прошлого как бы подтаяли.
Ларионычу в «Трибунале» ужасно понравились полки с книгами и портретами бывших советских вождей. Там все были выставлены, как на иконостасе. Даже те, которые были убиты пулями, пошедшими на подвеску Конкордии Аристарховны. Ларионыч незамедлительно потребовал у официанта книгу, в которой Лев Давидович Троцкий безапелляционно утверждал, что искусство пейзажа не могло возникнуть в тюремной камере. Ларионыч был уверен, что это чушь. Он готов был оспорить Троцкого. Плесень на стенах камеры интереснее любого пейзажа. Если начистоту, громко заявил Ларионыч, то самые прекрасные полотна мира - это камерная плесень.
Официант понял Ларионыча правильно. «Значит, водочки, - записал он. - Что еще?»
Мы отмахнулись. Ларионыч говорил беспрерывно. Все сказанное им было одним бесконечным предложением, в котором уместилось всё: питерская погода, мой недописанный роман, любовь к самолетам, неожиданная жалоба на то, что вот он, Ларионыч, в раннем детстве много раз перечитывал непонятный роман «Что делать?», а «Путешествия Гулливера» попались ему только в школе. Правда, попадись ему «Путешествия» раньше, говорил и говорил Ларионыч, он, наверное, неправильно бы их понял. В самом деле, какой смысл читать о придуманных чудесах, когда летающие острова парят над нашими головами, а казенные заведения заполонены замшелыми струльдбругами? «Заканчивай роман, и сразу мотай обратно в Питер!» - время от времени повторял Коля. А Ларионыч его поддерживал: «Пора выпить!»
Мы расставались всего на неделю.
Что нам какая-то неделя? Мы бессмертны.
Отпущенное нам время бесконечно. Оно вмещает в себя абсолютно все: римских рабов и мрачные египетские пирамиды. Первая мировая тоже входит в наше общее время. И пунические войны, и далекие военные походы древних персов и греков, и плавания доисторических мореходов на край ойкумены. Вся история человечества вплавлена в наше общее время, мы, как муравьи в янтаре, входим в один объем - галактики, звезды, запредельные миры, чудесная расширяющаяся Вселенная, пронизанная трассами необыкновенных ченнелинговых сообщений. Мы бессмертны, мы молоды, ничто для нас не может оборваться. Нет плохих вестей из Сиккима!
4
На канале Грибоедова ангел-хранитель Ларионыча, пьяно и нагло расположившийся на его левом плече, сделал строгое замечание пожилому менту за расслабленную походку и похотливый рот, отчего тот нервно начал на нас оглядываться. Но я отшил мента вопросом: «Чиный нэр хэн бэ?» Он отпал, приняв нас за распоясавшихся иностранцев.
«Ус уух. Выпить бы».
Ларионыч продолжал говорить.
К моменту окончательного прощания у Коли выработалась стойкая аллергия на водку. Пришлось заказать по рюмочке коньяка в каком-то баре на Невском. Рюмочки выбирал мрачный Коля. «Это чаши для крюшона», - деликатно подсказал бармен, пораженный его мрачностью. Коля не ответил. За окном начал сеять дождь, понесло нежным туманом, растравой сердечной. Мы плыли сквозь плотную влажную мглу, как меланхоличные прямоходящие рыбы. Потом Ларионыч поймал такси.
- В Пулково!
На подходе к Казанскому собору