вечные "римские каникулы"
или "слышать плач этого мира".
~ • ~ • ~
Каждый из нас должен примириться с неизбежностью страдания, а в особенности с тем, что мы считаем лишним, ненужным страданием. Но это вовсе не означает, что мы соглашаемся с неизбежной жестокостью этого мира. Более того, наше сердце, полностью вовлечённое, создаёт антитела, чтобы противостоять этой инфекции жестокости. Когда наше сердце разрывается от сострадания, оно полно человечности и этим укрепляет себя. Могу ли я доказать это? Нет. Уверен ли я в этом? Да. Мы всё еще здесь. "Всего лишь, а толку?", - немедленно скажет кто-то... Да, но всё-таки мы пока здесь - скорее живы, чем мертвы, скорее ранимы, чем с огрубевшей душой, скорее добры, чем жестоки - хоть каждый из нас и несёт в себе многое из этого.
Онемение и оцепенение, постепенно поражающее нас на этом пути, также понятно и ожидаемо. Даже храбрейшие из нас, отдающие собственные жизни в заботе о других, постепенно приходят к полному онемению чувств от усталости, когда сердце просто не в состоянии ничего больше в себя принять, когда нужно время, чтобы просто переварить всё уже встреченное. Перегруженные и ошеломлённые, мы начинаем отступать в сторону от мира, чтобы мы могли вместить и усвоить всё то, что мир продолжает нам давать без передышки. И здесь, возможно, самым благородным личным поступком будет, ничем не предвещаемое, усилие вернуться обратно: вновь раскрыть своё сердце, когда оно уже закрыто для восприятия, вновь повернуть к миру свою душу, в испуге отшатнувшуюся от него, смягчить свои мысли, зачерствевшие и закалённые штормами наших дней.
Глубоко внутри нас, за всей нашей чёрствостью, испугом и онемением, всегда сокрыто лицо сострадания. Лишь с помощью его мы можем вернуть свою утраченную человечность, вновь ощутить прикосновение того Единства, частью которого мы являемся. Лишь сострадание способно вывести нас из состояния обморока и воскресить. И тогда, постепенно поднявшись в своём бытии, мы сможем укрепить себя и твёрдо стоять на ногах, подобно ветряной мельнице духа - одновременно давая возможность крикам страдания этого мира вращать нас снова и снова, пока это вращение не создаст в нас генерацию энергии, которую мы сможем использовать на благо мира.
ИНОГДА, БЫТЬ ЖИВЫМ настолько тяжело, что груз этот заставляет нас думать о том, как избежать всего связанного с таким состоянием страдания. Но избежать его мы не в состоянии, также как горы не могут избежать эрозии. И более того, в этих наших попытках бегства сокрыта большая опасность. В предельных случаях, наш отказ оставаться ранимыми может обернуться в собственную противоположность, в которой мы, странным образом, начнём получать удовольствие от страдания других. Немецкое слово 'Schadenfreude' (буквально, "радость-вреда") подразумевает именно это. Такое извращённое удовольствие возникает из предельного отречения ото всего человеческого; путь бегства от собственного страха приводит нас лишь к более жестокому и бесчеловечному испугу. Безжалостно отвергнутая, наша потребность чувствовать никуда не девается. Она лишь деформируется, теряя своё человеческое лицо. Из той же оперы, известное выражение "Римские каникулы", подразумевающее зловещий спектакль, разыгрываемый гладиаторами в смертельной схватке, для удовольствия и развлечения римской толпы.
from Parabola, 2014, vol. 38:2 "Heaven & Hell"
[ перевод мой - AK ]
~ • ~ • ~
Каждый из нас должен примириться с неизбежностью страдания, а в особенности с тем, что мы считаем лишним, ненужным страданием. Но это вовсе не означает, что мы соглашаемся с неизбежной жестокостью этого мира. Более того, наше сердце, полностью вовлечённое, создаёт антитела, чтобы противостоять этой инфекции жестокости. Когда наше сердце разрывается от сострадания, оно полно человечности и этим укрепляет себя. Могу ли я доказать это? Нет. Уверен ли я в этом? Да. Мы всё еще здесь. "Всего лишь, а толку?", - немедленно скажет кто-то... Да, но всё-таки мы пока здесь - скорее живы, чем мертвы, скорее ранимы, чем с огрубевшей душой, скорее добры, чем жестоки - хоть каждый из нас и несёт в себе многое из этого.
Онемение и оцепенение, постепенно поражающее нас на этом пути, также понятно и ожидаемо. Даже храбрейшие из нас, отдающие собственные жизни в заботе о других, постепенно приходят к полному онемению чувств от усталости, когда сердце просто не в состоянии ничего больше в себя принять, когда нужно время, чтобы просто переварить всё уже встреченное. Перегруженные и ошеломлённые, мы начинаем отступать в сторону от мира, чтобы мы могли вместить и усвоить всё то, что мир продолжает нам давать без передышки. И здесь, возможно, самым благородным личным поступком будет, ничем не предвещаемое, усилие вернуться обратно: вновь раскрыть своё сердце, когда оно уже закрыто для восприятия, вновь повернуть к миру свою душу, в испуге отшатнувшуюся от него, смягчить свои мысли, зачерствевшие и закалённые штормами наших дней.
Глубоко внутри нас, за всей нашей чёрствостью, испугом и онемением, всегда сокрыто лицо сострадания. Лишь с помощью его мы можем вернуть свою утраченную человечность, вновь ощутить прикосновение того Единства, частью которого мы являемся. Лишь сострадание способно вывести нас из состояния обморока и воскресить. И тогда, постепенно поднявшись в своём бытии, мы сможем укрепить себя и твёрдо стоять на ногах, подобно ветряной мельнице духа - одновременно давая возможность крикам страдания этого мира вращать нас снова и снова, пока это вращение не создаст в нас генерацию энергии, которую мы сможем использовать на благо мира.
ИНОГДА, БЫТЬ ЖИВЫМ настолько тяжело, что груз этот заставляет нас думать о том, как избежать всего связанного с таким состоянием страдания. Но избежать его мы не в состоянии, также как горы не могут избежать эрозии. И более того, в этих наших попытках бегства сокрыта большая опасность. В предельных случаях, наш отказ оставаться ранимыми может обернуться в собственную противоположность, в которой мы, странным образом, начнём получать удовольствие от страдания других. Немецкое слово 'Schadenfreude' (буквально, "радость-вреда") подразумевает именно это. Такое извращённое удовольствие возникает из предельного отречения ото всего человеческого; путь бегства от собственного страха приводит нас лишь к более жестокому и бесчеловечному испугу. Безжалостно отвергнутая, наша потребность чувствовать никуда не девается. Она лишь деформируется, теряя своё человеческое лицо. Из той же оперы, известное выражение "Римские каникулы", подразумевающее зловещий спектакль, разыгрываемый гладиаторами в смертельной схватке, для удовольствия и развлечения римской толпы.
from Parabola, 2014, vol. 38:2 "Heaven & Hell"
[ перевод мой - AK ]