(no subject)
Пусть валяется тут, чтобы не посеять. Текст несмотря на некоторую яойность - просто чудесен.
День все длится и длится. Кажется пересветом на пленке. Слишком яркий за стеклянной дверью магазина. Выхожу покурить, и солнце нестерпимо жжет глаз. Мимо текут люди, быстро, медленно. Хочется спать. И я курю, чтобы оставаться на поверхности, в реальности, в каком-то ненормально ярком дне.
Потом какая-то точка, и время переваливается через окончание рабочего дня. По инерции меня тянет устроить бедлам, крутануться через полгорода, по делам, но дел нет. Солнце ядовито жалит глазное дно. Я вспоминаю его вечную злость на это. Ухмыляюсь и думаю. А не пойти бы ему на хуй.
Я завалюсь в клуб на концерт. Выпью. Там посмотрим.
Сижу на турниках перед школой. Уроков у Мими уже нет, но она там устроила какое-то детективное агентство. Должно быть, сейчас расследуют пропажу мелка в кабинете биологии.
О, идет. Башка рыжая как у меня, по самое не балуйся. Нас часто за брата-сестру принимают. Она дуется и доказывает всем обратное зачем-то. Это для нее дело принципа.
- Привет! Опять куксишься?
- Нет, мелочь. Иду на Кэсс.
Ботинком пинает мой ботинок.
- Я тебе не мелочь, придурок! Я пойду с тобой!
- Да ладно.
Она рассказывает про какие-то школьные подробности. Я не вникаю. Глубоко дышу никотином, просто дышу, осознаю процесс. Внутри расслабляется натянутая, впившаяся в меня струна.
- Бадо! - она машет руками перед лицом. - Не спи, замерзнешь! В каком клубе они выступают?
- В Добермане.
- Окей, у меня там знакомый работает, давай завернем к таксофону, я позвоню.
Курю и жду, пока она договаривается в кабинке.
Солнце поблекло, виснет у горизонта, щурится на меня.
Когда уже закончится разговор, эти обрывочные фразы? Я почти не хочу никуда идти. Я хочу спать. От усталости подрагивают руки.
- Окей, - говорит Мими. - Нас пустят.
Мы идем в Буон Вьяджо ужинать.
Кири говорит: «Привет» и «Сегодня были Хайне и Нао-чан».
Все такие милые, что в горле собирается матерное слово, твердое и колючее. Михай притворяется слабым, Кири притворяется боссом, мелочь притворяется своей в доску пацанкой.
Я боюсь не сдержаться.
Кири говорит, что Наото была с цветами. Улыбается Михаю, но раз - и глянет на меня. Я ем. Куда бы мне засунуть такие известия.
Хочется свалить и побыстрее.
Я выхожу на крыльцо покурить.
В горле дергает и нарывает.
Потом, когда я совсем вмерзаю в крыльцо, а на улице густеет вечер, Мими выкатывается из теплой комнаты, и мы идем на остановку.
На горчичной краске внутри трамвая кто-то нацарапал гвоздем: «Убить!».
Я полирую надпись взглядом и мысленно соглашаюсь. Знать бы еще, кого.
Спускаемся в подвальный Доберман. Место напоминает смесь ночлежки и сказочного дворца фей. Грязные, дурные, ободранные люди приходят послушать Кэсси, по их облезлым проржавевшим мыслям разбегаются алмазные блики диско-прожекторов.
Кассандра - это близнецы. Они спаяны, они делят один голос на двоих, и в их голосе есть женская и есть мужская нота. Кэсс похожи на боль. Я закрываю глаза. Сегодня так нужно.
Пока Мими не вытягивает меня окриком.
- Смотри, вот идиоты!
Она показывает на толпу, которая рвет и хлещет, подбрасывает себя на волнах внутреннего штормового слэма.
Я завидую им. Я хочу быть там. Чтобы меня раздавила эта больная, выжившая из ума биомасса.
- Я вернусь, - кричу я на ухо Мими и ухожу в сторону сортиров. Мне просто нужен воздух.
И там нахожу ее, у самого края стойки. Тянет какой-нибудь там дайкири и цепляет меня глазами.
Она совсем некрасивая, длинный нос и маленькие пухлые губы. Я подхожу, прикуриваю сперва ей, а потом себе. И потом как-то само собой получается, что мы идем по темной улице к ней домой.
Зовут ее Женевьев, и она на семь лет старше. Как Дэнни и Дейв.
Ночь кажется сейчас поганой. Я подло сбежал от мелкой, я просто не мог сказать ей: прости, котенок, сегодня большой любви твоей жизни очень хочется потрахаться. Ну просто очень. Можно я свалю на пару часиков?
Что она ответит? Что подумает?
Просто пойдет домой после концерта. И утром выскажет подозрение, что я, видимо, слинял от своих закадычных врагов-мафиози. Еще что я тупой дебил. И все равно простит.
Эта версия такая безобидная.
Я сжимаю руку Женевьев, когда мы входим в темный подъезд, и заставляю себя поцеловать ее. Я уже хочу ее, даже не сказать как, охрененно хочу, просто нужно настроиться еще и на поцелуи.
Она целует в ответ очень мягко, масляно, и я понимаю, что курит она не только табак.
Мы поднимаемся к ней, и, слава богам, без долгих разговоров, она берет в рот. Маленький рот с полными губами, напоминаю я себе.
Я не щажу ее, просто трахаю. Наверное, ей нравится, она стонет, она сама вертится, стараясь получить меня глубже и резче. И впервые за день я не думаю, мысли просто застревают в извилинах и там подыхают. И я всего лишь навсего трахаюсь и жду, когда наконец в наших движениях вызреет оргазм.
Выходя после этого в душ, я замечаю, что ее густые черные тени, подводка или что там такое, растеклись по щекам.
Ненавижу надевать джинсы на мокрое тело. Они вроде и не узкие, но липнут к ногам и бесят просто как суки. Белое слегка полное тело Женевьев укутывает тонкий халат. Под такими, кажется, должно быть неглиже, но на ней нет ничего. Только капли воды.
Я вижу ее грудь под сеткой халата. Это кажется настолько неприличным, что я сам себе ухмыляюсь.
- Хочешь кофе? - спрашивает она.
Хочу, но отказываюсь. Пешком доберусь до магазина, там посижу до завтра.
Она смотрит на меня. Без выражения, просто внимательно.
- Да ладно, ты вообще, что ли, не спишь, ковбой? - спрашивает она.
- На том свете отоспимся, конфетка.
Она не похожа на конфетку. И вкус у нее травянистый был. Но я все равно поддерживаю игру.
Я верчу в руках пачку, и она просит закурить. Я затягиваюсь следом. Дым прогоняет сон. Дым убивает боль. Или это невротичность движений. Мелкая моторика. Черт знает.
Мы пьем кофе. Горький до слез. У нее дома нет сахара - она худеет.
Я говорю, что она красива, хоть так и не думаю. Но, правда, на тощих смотреть не могу. В комплекте к двум прыщам на стиральной доске воображение предоставляет черный въедливый взгляд и катану. И какую-то тупую обреченность. На хуй ее, просто нахуй.
- Ты сбежал от своей сестренки сегодня? - она почти утверждает это. Вопрос там для приличия.
- Не, она не сестра. Прилипалка мелкая. Ей нравится представлять меня на поводке, а она, вся такая заботливая, повязывает на ошейник бантик.
- Бедный, - дует губки Женевьев. Смешно. - А не маловата для подружки?
- Вырастет, - отпинываюсь я. Я не педофил, просто потому, что понятие «фил» в моем случае подохло в зародыше.
- О, и это тебе так трудно ждать? Что аж свербит?
- А кому не свербит, конфетка?
- Бадо, - говорит она. - Ты не спишь фактически и ищешь секса на стороне. Кто тебя бросил, мой сладкий?
В яблочко блядь. Не в бровь, а в последний глаз. Внутренности скручиваются, словно белье на отжиме.
Я закуриваю.
Друг, говорю.
- О!, - говорит она просияв, и я сам себя проклинаю за длину языка.
- Да не о, а просто друг. Затрахали уже говорить ваши сахарные «о». Просто я вдруг понял, что теперь… Знаешь, у меня брат умер… Не, ты не думай, давно уже. Просто сейчас едва ли не хуже. Тогда охуенно больно было, и до безумия страшно. Я не знаю, как я тогда пережил. Но брат хотя бы остался моим навсегда, понимаешь. А эта падла жива, гуляет, ест, трахается, наверное, но вроде как я чужой, или он чужой. И уже не так больно, но еще страшнее, потому что я уже переживал такое, я знаю, как это будет.
Выпалил, и умолк, оглушенный собственной откровенностью. Слюнтяй, Бадо, дебил и хочет к мамочке на ручки. Господи, как стыдно.
И я всматриваюсь в ее некрасивое лицо, как будто жду прощения. Я ни в чем не виноват, но осознание вины меня душит, стискивает все тело. Я почти задыхаюсь. Я снова затягиваюсь сигаретой.
И пока она молчит, я вдруг надеюсь, что не зря был этот день и вечер, и эта ночь, что заваривается крепким черным кофе, тоже не зря.
Но она говорит.
- Жаль, когда так бывает. А девчонка-то есть?
Становится горько.
- Да, - говорю. - Сегодня это ты.
Она видит, что все испортила, но ей плевать. Мне бы так.
Я ухожу. Два часа ночи, я хожу по пустым улицам, пока не заболят ноги. В лицо хлещет холодный ветер со снежной крупой.
Мне жаль, вертится в голове, Хайне, мне жаль.
Ночью - все кажется другим.
Я вспоминаю, как мы под утро шли к вокзалу. Ты собирался в свой дом, который я никогда не мог себе вообразить - почему-то представлялась большая черная изнутри коробка - и я тоже был сонный и вымотанный. На вокзале было тихо, только пара вахтовиков ждала первого поезда. Вдалеке блеснули фары, и ты сказал, пойдем позавтракаем.
И я почувствовал себя так обезболено. В то утро мне ничего не нужно было терять. Сколько такого было.
Все осталось там, глубоко. Гниет, Хайне.
Не то, что Наото стережет тебя. Пусть. Просто ты стал чужим. Открылся ей, и, наверное, ты так устроен, что тебе плевать на весь мир, когда есть тот, кого нужно защищать. И я тебе в этом даже не помощник. Потому что у героини твоего романа есть острый меч в руках.
Я каждый раз теперь ловлю себя на мысли, что это я знаю тебя наизусть, вижу смены настроения, помню про привычки и повадки, чувствую, как с тобой надо находиться рядом. Но вместо меня рядом она, и ей хватает своей непричесанной, неотесанной влюбленности. Без системы, без интуиции. Наверное, она… Впрочем, она просто женщина. Давно пора было, Хайне.
Ты и Нао-чан..
И вы оба такие охуенно сложные.
А Бадо Нейлз простой.
Он сейчас вытащит пачку, помнет в пальцах сигаретку, прикурит, затянется. И горечь табака разгонит ощущение гигантской жуткой космической пустоты, в которой есть только крошечный Бадо, который Нэйлз. Это я.
И я курю, и кружу по улицам, в надежде, что ночь никогда не закончится, и никто в Городе не проснется, и я смогу окончательно потеряться в своей пустоте, которая снова принадлежит только мне одному.
Я курю и курю, потому что я так хочу спать…
утырено отут http://www.diary.ru/~mad-dogs/p128347964.htm#more1
День все длится и длится. Кажется пересветом на пленке. Слишком яркий за стеклянной дверью магазина. Выхожу покурить, и солнце нестерпимо жжет глаз. Мимо текут люди, быстро, медленно. Хочется спать. И я курю, чтобы оставаться на поверхности, в реальности, в каком-то ненормально ярком дне.
Потом какая-то точка, и время переваливается через окончание рабочего дня. По инерции меня тянет устроить бедлам, крутануться через полгорода, по делам, но дел нет. Солнце ядовито жалит глазное дно. Я вспоминаю его вечную злость на это. Ухмыляюсь и думаю. А не пойти бы ему на хуй.
Я завалюсь в клуб на концерт. Выпью. Там посмотрим.
Сижу на турниках перед школой. Уроков у Мими уже нет, но она там устроила какое-то детективное агентство. Должно быть, сейчас расследуют пропажу мелка в кабинете биологии.
О, идет. Башка рыжая как у меня, по самое не балуйся. Нас часто за брата-сестру принимают. Она дуется и доказывает всем обратное зачем-то. Это для нее дело принципа.
- Привет! Опять куксишься?
- Нет, мелочь. Иду на Кэсс.
Ботинком пинает мой ботинок.
- Я тебе не мелочь, придурок! Я пойду с тобой!
- Да ладно.
Она рассказывает про какие-то школьные подробности. Я не вникаю. Глубоко дышу никотином, просто дышу, осознаю процесс. Внутри расслабляется натянутая, впившаяся в меня струна.
- Бадо! - она машет руками перед лицом. - Не спи, замерзнешь! В каком клубе они выступают?
- В Добермане.
- Окей, у меня там знакомый работает, давай завернем к таксофону, я позвоню.
Курю и жду, пока она договаривается в кабинке.
Солнце поблекло, виснет у горизонта, щурится на меня.
Когда уже закончится разговор, эти обрывочные фразы? Я почти не хочу никуда идти. Я хочу спать. От усталости подрагивают руки.
- Окей, - говорит Мими. - Нас пустят.
Мы идем в Буон Вьяджо ужинать.
Кири говорит: «Привет» и «Сегодня были Хайне и Нао-чан».
Все такие милые, что в горле собирается матерное слово, твердое и колючее. Михай притворяется слабым, Кири притворяется боссом, мелочь притворяется своей в доску пацанкой.
Я боюсь не сдержаться.
Кири говорит, что Наото была с цветами. Улыбается Михаю, но раз - и глянет на меня. Я ем. Куда бы мне засунуть такие известия.
Хочется свалить и побыстрее.
Я выхожу на крыльцо покурить.
В горле дергает и нарывает.
Потом, когда я совсем вмерзаю в крыльцо, а на улице густеет вечер, Мими выкатывается из теплой комнаты, и мы идем на остановку.
На горчичной краске внутри трамвая кто-то нацарапал гвоздем: «Убить!».
Я полирую надпись взглядом и мысленно соглашаюсь. Знать бы еще, кого.
Спускаемся в подвальный Доберман. Место напоминает смесь ночлежки и сказочного дворца фей. Грязные, дурные, ободранные люди приходят послушать Кэсси, по их облезлым проржавевшим мыслям разбегаются алмазные блики диско-прожекторов.
Кассандра - это близнецы. Они спаяны, они делят один голос на двоих, и в их голосе есть женская и есть мужская нота. Кэсс похожи на боль. Я закрываю глаза. Сегодня так нужно.
Пока Мими не вытягивает меня окриком.
- Смотри, вот идиоты!
Она показывает на толпу, которая рвет и хлещет, подбрасывает себя на волнах внутреннего штормового слэма.
Я завидую им. Я хочу быть там. Чтобы меня раздавила эта больная, выжившая из ума биомасса.
- Я вернусь, - кричу я на ухо Мими и ухожу в сторону сортиров. Мне просто нужен воздух.
И там нахожу ее, у самого края стойки. Тянет какой-нибудь там дайкири и цепляет меня глазами.
Она совсем некрасивая, длинный нос и маленькие пухлые губы. Я подхожу, прикуриваю сперва ей, а потом себе. И потом как-то само собой получается, что мы идем по темной улице к ней домой.
Зовут ее Женевьев, и она на семь лет старше. Как Дэнни и Дейв.
Ночь кажется сейчас поганой. Я подло сбежал от мелкой, я просто не мог сказать ей: прости, котенок, сегодня большой любви твоей жизни очень хочется потрахаться. Ну просто очень. Можно я свалю на пару часиков?
Что она ответит? Что подумает?
Просто пойдет домой после концерта. И утром выскажет подозрение, что я, видимо, слинял от своих закадычных врагов-мафиози. Еще что я тупой дебил. И все равно простит.
Эта версия такая безобидная.
Я сжимаю руку Женевьев, когда мы входим в темный подъезд, и заставляю себя поцеловать ее. Я уже хочу ее, даже не сказать как, охрененно хочу, просто нужно настроиться еще и на поцелуи.
Она целует в ответ очень мягко, масляно, и я понимаю, что курит она не только табак.
Мы поднимаемся к ней, и, слава богам, без долгих разговоров, она берет в рот. Маленький рот с полными губами, напоминаю я себе.
Я не щажу ее, просто трахаю. Наверное, ей нравится, она стонет, она сама вертится, стараясь получить меня глубже и резче. И впервые за день я не думаю, мысли просто застревают в извилинах и там подыхают. И я всего лишь навсего трахаюсь и жду, когда наконец в наших движениях вызреет оргазм.
Выходя после этого в душ, я замечаю, что ее густые черные тени, подводка или что там такое, растеклись по щекам.
Ненавижу надевать джинсы на мокрое тело. Они вроде и не узкие, но липнут к ногам и бесят просто как суки. Белое слегка полное тело Женевьев укутывает тонкий халат. Под такими, кажется, должно быть неглиже, но на ней нет ничего. Только капли воды.
Я вижу ее грудь под сеткой халата. Это кажется настолько неприличным, что я сам себе ухмыляюсь.
- Хочешь кофе? - спрашивает она.
Хочу, но отказываюсь. Пешком доберусь до магазина, там посижу до завтра.
Она смотрит на меня. Без выражения, просто внимательно.
- Да ладно, ты вообще, что ли, не спишь, ковбой? - спрашивает она.
- На том свете отоспимся, конфетка.
Она не похожа на конфетку. И вкус у нее травянистый был. Но я все равно поддерживаю игру.
Я верчу в руках пачку, и она просит закурить. Я затягиваюсь следом. Дым прогоняет сон. Дым убивает боль. Или это невротичность движений. Мелкая моторика. Черт знает.
Мы пьем кофе. Горький до слез. У нее дома нет сахара - она худеет.
Я говорю, что она красива, хоть так и не думаю. Но, правда, на тощих смотреть не могу. В комплекте к двум прыщам на стиральной доске воображение предоставляет черный въедливый взгляд и катану. И какую-то тупую обреченность. На хуй ее, просто нахуй.
- Ты сбежал от своей сестренки сегодня? - она почти утверждает это. Вопрос там для приличия.
- Не, она не сестра. Прилипалка мелкая. Ей нравится представлять меня на поводке, а она, вся такая заботливая, повязывает на ошейник бантик.
- Бедный, - дует губки Женевьев. Смешно. - А не маловата для подружки?
- Вырастет, - отпинываюсь я. Я не педофил, просто потому, что понятие «фил» в моем случае подохло в зародыше.
- О, и это тебе так трудно ждать? Что аж свербит?
- А кому не свербит, конфетка?
- Бадо, - говорит она. - Ты не спишь фактически и ищешь секса на стороне. Кто тебя бросил, мой сладкий?
В яблочко блядь. Не в бровь, а в последний глаз. Внутренности скручиваются, словно белье на отжиме.
Я закуриваю.
Друг, говорю.
- О!, - говорит она просияв, и я сам себя проклинаю за длину языка.
- Да не о, а просто друг. Затрахали уже говорить ваши сахарные «о». Просто я вдруг понял, что теперь… Знаешь, у меня брат умер… Не, ты не думай, давно уже. Просто сейчас едва ли не хуже. Тогда охуенно больно было, и до безумия страшно. Я не знаю, как я тогда пережил. Но брат хотя бы остался моим навсегда, понимаешь. А эта падла жива, гуляет, ест, трахается, наверное, но вроде как я чужой, или он чужой. И уже не так больно, но еще страшнее, потому что я уже переживал такое, я знаю, как это будет.
Выпалил, и умолк, оглушенный собственной откровенностью. Слюнтяй, Бадо, дебил и хочет к мамочке на ручки. Господи, как стыдно.
И я всматриваюсь в ее некрасивое лицо, как будто жду прощения. Я ни в чем не виноват, но осознание вины меня душит, стискивает все тело. Я почти задыхаюсь. Я снова затягиваюсь сигаретой.
И пока она молчит, я вдруг надеюсь, что не зря был этот день и вечер, и эта ночь, что заваривается крепким черным кофе, тоже не зря.
Но она говорит.
- Жаль, когда так бывает. А девчонка-то есть?
Становится горько.
- Да, - говорю. - Сегодня это ты.
Она видит, что все испортила, но ей плевать. Мне бы так.
Я ухожу. Два часа ночи, я хожу по пустым улицам, пока не заболят ноги. В лицо хлещет холодный ветер со снежной крупой.
Мне жаль, вертится в голове, Хайне, мне жаль.
Ночью - все кажется другим.
Я вспоминаю, как мы под утро шли к вокзалу. Ты собирался в свой дом, который я никогда не мог себе вообразить - почему-то представлялась большая черная изнутри коробка - и я тоже был сонный и вымотанный. На вокзале было тихо, только пара вахтовиков ждала первого поезда. Вдалеке блеснули фары, и ты сказал, пойдем позавтракаем.
И я почувствовал себя так обезболено. В то утро мне ничего не нужно было терять. Сколько такого было.
Все осталось там, глубоко. Гниет, Хайне.
Не то, что Наото стережет тебя. Пусть. Просто ты стал чужим. Открылся ей, и, наверное, ты так устроен, что тебе плевать на весь мир, когда есть тот, кого нужно защищать. И я тебе в этом даже не помощник. Потому что у героини твоего романа есть острый меч в руках.
Я каждый раз теперь ловлю себя на мысли, что это я знаю тебя наизусть, вижу смены настроения, помню про привычки и повадки, чувствую, как с тобой надо находиться рядом. Но вместо меня рядом она, и ей хватает своей непричесанной, неотесанной влюбленности. Без системы, без интуиции. Наверное, она… Впрочем, она просто женщина. Давно пора было, Хайне.
Ты и Нао-чан..
И вы оба такие охуенно сложные.
А Бадо Нейлз простой.
Он сейчас вытащит пачку, помнет в пальцах сигаретку, прикурит, затянется. И горечь табака разгонит ощущение гигантской жуткой космической пустоты, в которой есть только крошечный Бадо, который Нэйлз. Это я.
И я курю, и кружу по улицам, в надежде, что ночь никогда не закончится, и никто в Городе не проснется, и я смогу окончательно потеряться в своей пустоте, которая снова принадлежит только мне одному.
Я курю и курю, потому что я так хочу спать…
утырено отут http://www.diary.ru/~mad-dogs/p128347964.htm#more1