(no subject)
Вернулся вот, приехал, опять и снова к осени, к холодам, к холодному прозрачному воздуху, синему хрустально звенящему небу, горькому запаху палых листьев в лужах, к ночи укрывающихся тонким хрупким ледком, к горячему сладкому чаю и теплым пледам, к закрытым окнам и задернутым шторам... Вернулся вот. Летний отпуск себе устраивал. На три с половиной месяца. Четверть года почти. И где носило его только, когда так нужно было? Вот только вот разобралась вроде бы сама, научилась, наконец-то, кажется справляться без подпорок, снова свой уютный карточный домик построила, а вот он тут, а значит что все еще не справляюсь сама, не выходит у меня, только кажется мне, что получается.
Вернулся вот, приехал, явился встрепанный какой-то, растерянный, молчаливый до невозможности, шарфом своим полосатым, от времени уже повыцветшим, по глаза умотался, свитер с прорехой, рукав у куртки порван, хромает еще. Черт его знает, где его носило, чтобы до такого состояния довести. И молчит. Молчит, и курит, и чай свой до черноты заваренный хлещет, чашка за чашкой, и котейку на коленях в клубок свернувшуюся гладит рассеянно, и курит, и курит, одну за одной, на подоконнике уже три смятых пачки валяются, да и четвертая на подходе. И молчит.
- Ты чего? - спрашиваю, грею руки о толстую желтую кружку, - выкладывай уже, что там у тебя случилось.
Отворачивается молча, в окно смотрит, новую сигарету от окурка прикуривает, кошку за шкирку на пол с колен ссаживает.
- Не молчи, - говорю. - Это не поможет. Слова, правда, тоже вряд ли помогут, но когда выговариваешься, становится сильно легче. Правда. Мне поверь, кому уж, как не мне знать-то.
- Нечего рассказывать, - отвечает хрипло и глухо, так, будто впрямь уж все эти несколько месяцев не разговаривал. - По крайней мере, того, что стоило бы знать.
- Можно без подробностей. В общих чертах. Этого будет вполне достаточно.
- В общих чертах, - поворачивается, в глаза смотрит, и вот только сейчас по взгляду понятно, насколько же он устал, - все очень хреново. Я очень ступил, наделал чертову тучу ошибок и теперь не знаю, как все это исправить.
- Нашел, чем удивить, - говорю, открываю окно и полотенцем пытаюсь разогнать висящий под потолком дым до того, как квартира промерзнет насквозь. - Добро пожаловать в реальный мир. Я вон сама за эти пару месяцев таких гор наворотила, что не знаю как раскапывать. Людям это вообще-то свойственно - сначала совершать ошибки, потом учиться из них выпутываться.
- Понимаешь, - Рыжий закуривает последнюю сигарету из пачки, упирается подбородком в скрещенный руки, - от моих ошибок, так уж вышло, жизнь зависит. И, заметь, не моя. И не одна даже.
- И вот ты хочешь сказать, - закрываю окно, пока туда не вывалилась одна из вездесущих бестолковых кошек, - что ты вот ни на секунду не преувеличиваешь, не прибавляешь себе значимости, и вот прямо вот так от твоих решений зависят судьбы мира и все такое? Знаешь, чаще всего оказывается, что наши мелкие решения ни на что не влияют...
- Прямо вот так, - перебивает, встает за спиной, скрестив на груди руки, смотрит в темноту. - Ты забываешь иногда, что я живу немного по другим законам. По литературному жанру, так сказать. Герою положено решать чужие судьбы. Поэтому, если я не придумаю, как выкрутиться, станет еще хуже.
- Я могу чем-нибудь помочь? - чисто автоматически спрашиваю.
- Разве что переписать все заново, - улыбается. - А так, в общем-то, мои проблемы - это мои проблемы. И мне с ними разбираться.
- Твои бы слова да Богу в уши. Ох, Рыжий, как бы мне хотелось, чтобы все понимали, что со всеми своими вопросами нужно разбираться самому, а не перевешивать их на других.
- А иногда очень хочется, - говорит, - даже всегда, скорее. Вот только как быть при этом уверенным, что кто-то другой разберется с этим лучше тебя самого? Что кто-то не сделает еще более глупых ошибок? Никак. И, если за свои глупости ты отвечаешь сам, то за чужие не отвечает никто.
Замолкаем временно оба, и в тишине слышно, как наглая кошка лакает из кружки Рыжего остывший чай, как где-то по трубам отопления журчит вода. А за окном гаснут фонари - город к зиме экономит электричество, - мокрые листья на асфальте поблескивают золотом, жаль только ненадолго это золото, вскоре все это размокнет, почернеет, укроется под снежком, вначале тонким и полупрозрачным, как осенняя паутина, а потом густым, белым и пушистым - если зима не подведет опять, - чистым, как белый лист, под которым можно спрятать все ошибки, а можно просто взять и переписать на нем все наново, будто и не было ничего. Бумага ведь, в отличие от жизни, стерпит все.
- Знаешь, - говорит Рыжий, - а ты ведь права. Выговорился вслух вот, и помогает. Легче уж явно становится.
Он засыпает в заварник свежий чай, щелкает кнопкой чайника, выбрасывает в мусор пустые сигаретные пачки и достает из кармана еще одну, новую.
- Конечно знаю, - говорю. - А чего ж ради я с тобой третий год уж тут разговариваю...
Вернулся вот, приехал, явился встрепанный какой-то, растерянный, молчаливый до невозможности, шарфом своим полосатым, от времени уже повыцветшим, по глаза умотался, свитер с прорехой, рукав у куртки порван, хромает еще. Черт его знает, где его носило, чтобы до такого состояния довести. И молчит. Молчит, и курит, и чай свой до черноты заваренный хлещет, чашка за чашкой, и котейку на коленях в клубок свернувшуюся гладит рассеянно, и курит, и курит, одну за одной, на подоконнике уже три смятых пачки валяются, да и четвертая на подходе. И молчит.
- Ты чего? - спрашиваю, грею руки о толстую желтую кружку, - выкладывай уже, что там у тебя случилось.
Отворачивается молча, в окно смотрит, новую сигарету от окурка прикуривает, кошку за шкирку на пол с колен ссаживает.
- Не молчи, - говорю. - Это не поможет. Слова, правда, тоже вряд ли помогут, но когда выговариваешься, становится сильно легче. Правда. Мне поверь, кому уж, как не мне знать-то.
- Нечего рассказывать, - отвечает хрипло и глухо, так, будто впрямь уж все эти несколько месяцев не разговаривал. - По крайней мере, того, что стоило бы знать.
- Можно без подробностей. В общих чертах. Этого будет вполне достаточно.
- В общих чертах, - поворачивается, в глаза смотрит, и вот только сейчас по взгляду понятно, насколько же он устал, - все очень хреново. Я очень ступил, наделал чертову тучу ошибок и теперь не знаю, как все это исправить.
- Нашел, чем удивить, - говорю, открываю окно и полотенцем пытаюсь разогнать висящий под потолком дым до того, как квартира промерзнет насквозь. - Добро пожаловать в реальный мир. Я вон сама за эти пару месяцев таких гор наворотила, что не знаю как раскапывать. Людям это вообще-то свойственно - сначала совершать ошибки, потом учиться из них выпутываться.
- Понимаешь, - Рыжий закуривает последнюю сигарету из пачки, упирается подбородком в скрещенный руки, - от моих ошибок, так уж вышло, жизнь зависит. И, заметь, не моя. И не одна даже.
- И вот ты хочешь сказать, - закрываю окно, пока туда не вывалилась одна из вездесущих бестолковых кошек, - что ты вот ни на секунду не преувеличиваешь, не прибавляешь себе значимости, и вот прямо вот так от твоих решений зависят судьбы мира и все такое? Знаешь, чаще всего оказывается, что наши мелкие решения ни на что не влияют...
- Прямо вот так, - перебивает, встает за спиной, скрестив на груди руки, смотрит в темноту. - Ты забываешь иногда, что я живу немного по другим законам. По литературному жанру, так сказать. Герою положено решать чужие судьбы. Поэтому, если я не придумаю, как выкрутиться, станет еще хуже.
- Я могу чем-нибудь помочь? - чисто автоматически спрашиваю.
- Разве что переписать все заново, - улыбается. - А так, в общем-то, мои проблемы - это мои проблемы. И мне с ними разбираться.
- Твои бы слова да Богу в уши. Ох, Рыжий, как бы мне хотелось, чтобы все понимали, что со всеми своими вопросами нужно разбираться самому, а не перевешивать их на других.
- А иногда очень хочется, - говорит, - даже всегда, скорее. Вот только как быть при этом уверенным, что кто-то другой разберется с этим лучше тебя самого? Что кто-то не сделает еще более глупых ошибок? Никак. И, если за свои глупости ты отвечаешь сам, то за чужие не отвечает никто.
Замолкаем временно оба, и в тишине слышно, как наглая кошка лакает из кружки Рыжего остывший чай, как где-то по трубам отопления журчит вода. А за окном гаснут фонари - город к зиме экономит электричество, - мокрые листья на асфальте поблескивают золотом, жаль только ненадолго это золото, вскоре все это размокнет, почернеет, укроется под снежком, вначале тонким и полупрозрачным, как осенняя паутина, а потом густым, белым и пушистым - если зима не подведет опять, - чистым, как белый лист, под которым можно спрятать все ошибки, а можно просто взять и переписать на нем все наново, будто и не было ничего. Бумага ведь, в отличие от жизни, стерпит все.
- Знаешь, - говорит Рыжий, - а ты ведь права. Выговорился вслух вот, и помогает. Легче уж явно становится.
Он засыпает в заварник свежий чай, щелкает кнопкой чайника, выбрасывает в мусор пустые сигаретные пачки и достает из кармана еще одну, новую.
- Конечно знаю, - говорю. - А чего ж ради я с тобой третий год уж тут разговариваю...