(no subject)
Проходит мимо в дверях, делает равнодушный вид,- не замечает меня, видите ли. Ох, если бы я не знал, что она сейчас чувствует, и чувствует ко мне вообще, то, может быть, я бы мог подумать, что она равнодушна ко мне, ведь на иное не было формальных поводов. А мне не всё равно: люблю иногда поиграть с человечками, с их психикой, позлить или порадовать, внушить ту или иную мысль с неопределённой целью для меня. Просто так.
M'ecoutez. Je ferai tout pour vous. Vous devez m'etre bons. Vous comprenez ? Cela est beaucoup l'affaire serieuse. Mon ami, vous benis le dieu pour de bonnes affaires. Sont alles!
Когда же это всё закончится, ведь ещё и не начиналось, и, дай бог, не начнётся. Никогда.
- Привет..., - и всё. Пока всё. И обращается к рядом стоящему со мной человечку. Глядит. На этого человека. Вот зачем человечкам нужно периферическое зрение, используемое её. Это даже смешно. Пока ещё смешно.
Последний день для новой жизни, в очередной раз, дай бог в последний раз, сказать себе, что никогда не будет этих прошлых выдранных листов из книжек записных. И, не довольствуясь затихшим прошлым, не надеясь на туманное будущее, и, даже, не созерцая настоящее, того, что так противно всем, и все бегут его, крича и, задыхаясь, захлёбываясь слезами, рыдая навзрыд, жить, просто жить. Так не возможно ни для кого, а кто и живёт, о тех мы не узнаем никогда. Их жизни не сопричастны нашим, ни в ём и никогда.
Он говорит со мной как с равным. Но я не такая же тварь, как он; и не известно мне, как можно спать с клопами, и ходить по оплёванному полу; и не творить, когда душ рвётся от безысходности своей судьбы. Это преступление, которому нет оправдания ни здесь, ни там, ни где-нибудь еще, где есть хоть нота творческого духа. И неважно мастерство, не важно гений ли он, или бездарность, похожая на соседа, похожего на умершего работника салона связи, подрожавшего неродившейся жизни случайного прохожего, или рядом сидящего в метро.
Я узнал те дома с высокими крышами и широкими окнами, глядящими на канал. Потом были крики прохожих и громыхавшей земли. Повернув за тень колоны, перейдя тусклую площадь, человек может оказаться на лесной набережной, покрытой свежим деревом, и пахнет не рекой, а свежей древесиной с привкусом морозной осени и каплями дождя. Да-да, на серых покрывалах бессолнечного неба, спускающегося иногда к одиноким художникам и странникам, приехавших сюда, словно паломники к святыне, с разных концов этого крошечного мира, развесив свои старые, ободранные и зацелованные флаги на зданиях разрушенной эпохи.
Они не станут говорить, и обнимать; ложись ленивой листвой на тротуары парков, на серые статуи богов и запоздалых прохожих, бегущих от призрачных себя.
Можно и не понимать разумом, подчинённым строгой науки и логике, но чувствовать и, веруя, знать. Давно пора покончить с властью холодного рассудка, как уже, пожалуй, покончено с властью религии, интуицией и чувствами. Хотя бы для меня, но не для всех, взгляни тем взором, что не доступен, ни для кого. Последняя сигарета.
И ни кого на улицах нет, словно Смерть всех созвала на пир. А они придут, они не могут не показаться миру в своей привычной наготе на каких-то деревянных клетках для загнанных зверей. На холодных, пробудившихся стенах жёлтых домов, собираются молодые, длинные тени безликих поэтов, толпящихся в вагонах метро до половины дня, а дальше- они медленно тают, или оседают пеплом на гранитах набережных, приглушаемые небом без детских улыбок.
Как раньше, когда он жил, прекрасно писали, и слова, как краски, ложились на контуры рисунков. Дама в шляпе. Звезда. До этого за долго, и в древнем племени книжных предков. Воспоминание одно: пустынные города, война и жёлтые дома, опять, трамвая грохот в пустоте, звон его невыносимо сладкий, и вновь, на небе ослепительно голубом, рождается тоскующая тень. Она ждёт и любит одного, то сердце, да, что ищёт другое сердце, которое и есть то сердце. Тоска цитаты в биографиях на нотах. Не пересекаются, но только лишь горят; в слезах потомках слышен жар сгоревших нот.
Звуки наполняют тишину; с каждой каплей тяжелее дышать и думать о прошлом. Пускай. Это страшно- думать и мечтать и только о прошлом, что было в памяти зеркала над потухшем камином. Вторая сигарета. Лёгкая, синяя, фальшивая цыганка. Их истребили, всех.
А потом я зашёл в подъезд какого-то случайного, большого дома. И вышел вновь на перекрёстке Садовой и Инженерной, и, к памятнику поэта нервным шагом приблизившись, я соскочил с хранителей. Они танцуют и поют; сибирский огонь мягок и резок в своих застывших языках.
Уже топятся и ждут кого-нибудь, и ждут меня и обещания моего противного и ложного, осуществимого потом, когда мосты поднимут крылья в тишине ночной впервые. Такого не было и, как говорил мой всадник, такому не бывать.
То время дня, время года, когда сливается и ночь и утро, и лето и зима, когда на деревьях молодая листва контрастом лежит с тлеющими листьями прошлых бурных годов, когда человек лежит на реке, не замечая движения волн и красок на раскинувшемся, словно случайно, небе, с редкими проблесками солнца; и невыносимо приятной тоски. Тогда рождается любовь безмолвная, без лишнего трепета на каменистых тротуарах парков.
И вновь пробуждение. Его пробудили звуки проезжавших мимо него автомобилей. Стоя по середине улице, всматриваясь в пространство, он явно не осознавал того, что с ним произошло, да и вообще где он сейчас и куда идёт. Стоит иной раз задуматься над случайным прохожим в огромной толпе, больше похожую на стаю рыб, или, с пренебрежением, на стадо диких лошадей, скачущих на огромной равнине бог весть куда и откуда. И в голову не придёт мысль, что каждый же из них таит в себе свой мир, хотя внешне и кажется, что ничего подобного и быть не может. И об этом говорилось и не раз, но вот только лишь теми, кто это осознавал и чувствовал всем сердцем истину этой вечной истины.
Выстрел пушки. В тишине, такой редкой в этом уголке, с беспокойством и спешкой; и новым страхом, пробираясь под небом с грохочущими железными ставнями.
Это внешняя сторона, происходящая сейчас, такое нудное и привычное действие, что, думаю, это можно опустить, оставить позади, и… бог весть, что будет. Как часто, слушая запись, трудно с точностью до секунды разом, одним нажатием, найти нужный фрагмент этой записи, так и с чужой жизнью, в которую вглядываешься, ища в ней любовь или радость от увиденного света, или внутреннего страха, скрытого под глупой маской приличия. Но это не то.
Какая-то большая, светлая комната, уставленная английской мебелью, на стенах копии картин старых мастеров, на чёрном закрытом рояле пара больших подсвечников и нотная тетрадь, покрытая, конечно, мелкой пылью.
- А где он сейчас? Было бы интересно его увидеть…
- Собирается…Entre nous, cher ami, он пишет какую-то статью по ***ии.
- О, так что же?
- Не знаю, не знаю…- быстро проговорил он, не понимая, что по его тону, по его бегающим, противно добрым глазкам, и слепой поймёт, что он всё знает, но не говорит, и даже даёт мне понять, что я…
- А тема-то какая?
- Нет, я говорю, что не знаю ничего. Пишет что-то там.- Опять тот же тон и та же игра глазок, и единственная морщина на лбу, вызывающая чувство омерзения к нему...
Как же я его презираю, и, особенно за эту его лживую натуру, так обнаженную сейчас. Противен мне он, а ещё такой человек, занимающий не последнее место в нашей системе. И не догадывается, что я вижу его насквозь, но природой данное чувство, не позволяет мне ему сказать о своих чувствах. А так сказал бы: «Ты, лживая мразь, жертва мёртвого режима, да что ты сделал в свой тридцать пять лет для ****? Да ничего! Ты получил место и звание, но ты сам знаешь, чего это тебе стоило, и что в твоих бумажках нет твоих личных слов, но только выписки, подстроенную под систему… Ты ни скажешь и слова при людях, чтоб не подумать прежде о том, как к этому отнесутся люди и в особенности твои коллеги и тем более начальник… Какая же ты сука, ничтожество (тут бы я остановился и отдышался немного). Ты всегда останешься рабом этой системы, не создашь ничего… Ах, ведь ты и сам предлагал мне, что бы я позволил опубликовать своё имя на какой-то там общей статье, которую я даже не видел. Нет, мне этого не позволит сделать совесть, и ты, я думаю, знаешь, что я смотрю на таких «учёных» как на говно! Да! И ты говно! Просто мелочь, ничтожество, не создавшая ничего, ничего своего, личного! Ты считаешь себя *** при этом ничего не понимаешь в ***, и особенно того, что *** всеми достойными мужами, в том числе и мной, глубоко презираются, и даже не рассматриваются в серьёз. Их жалкие нападки были отбиты ещё *****! Но не об этом! Ты…». При этом мы никогда не говорили на ты, считая друг друга приятелями.
- Вы уже начали писать, как мы в прошлый раз договаривались? Вы выбрали тему?- Опять он затронул эту мерзкую для меня тему повышения моего авторитета в глазах... кого? Я всегда ему же говорю: Кто судьи?
- Нет, пока ещё нет...
- Пора уже определиться. Впрочем, я могу подыскать для вас материал, оформим, перепишем, добавим и поставим ваше имя... Подумайте.
- Хорошо-хорошо,- говорю и надеюсь, что поймёт он в этот раз меня. Не могу я позволить себе мараться в такой грязи. Не могу. А он может.
- Вы не простая личность, вам стоит серьёзно заняться исследованиями, написать, оформить...,- и вновь противная мне тема зазвучала в его обветренных губах, периодически облизываемыми языком, от чего он становился ещё противнее и омерзительнее в моих глазах.
Вот и всё кончено и теперь его нет в моей жизни, есть лишь телефонный номер, записанный в книжке, который я однажды зачеркнул, чтоб уж наверное не звонить ему для разговорчиков о наболевшем, но, по отпечатку, я всё же телефон восстановил, и звонил, и не раз. Но всё кончено. В суете очередной жизни, я позабыл обо всём, но вспоминаю, и не только это, но всю жизнь особенно по ночам.
Они разошлись. Комната опустела. Свет погас.
Две тени, хронически любя друг друга, тень зори и тень заката, бродящие по стенам обнажённых домов, отражаются в стёклах окон, в бликах рек и небе,- в облаках рождённый образ.
M'ecoutez. Je ferai tout pour vous. Vous devez m'etre bons. Vous comprenez ? Cela est beaucoup l'affaire serieuse. Mon ami, vous benis le dieu pour de bonnes affaires. Sont alles!
Когда же это всё закончится, ведь ещё и не начиналось, и, дай бог, не начнётся. Никогда.
- Привет..., - и всё. Пока всё. И обращается к рядом стоящему со мной человечку. Глядит. На этого человека. Вот зачем человечкам нужно периферическое зрение, используемое её. Это даже смешно. Пока ещё смешно.
Последний день для новой жизни, в очередной раз, дай бог в последний раз, сказать себе, что никогда не будет этих прошлых выдранных листов из книжек записных. И, не довольствуясь затихшим прошлым, не надеясь на туманное будущее, и, даже, не созерцая настоящее, того, что так противно всем, и все бегут его, крича и, задыхаясь, захлёбываясь слезами, рыдая навзрыд, жить, просто жить. Так не возможно ни для кого, а кто и живёт, о тех мы не узнаем никогда. Их жизни не сопричастны нашим, ни в ём и никогда.
Он говорит со мной как с равным. Но я не такая же тварь, как он; и не известно мне, как можно спать с клопами, и ходить по оплёванному полу; и не творить, когда душ рвётся от безысходности своей судьбы. Это преступление, которому нет оправдания ни здесь, ни там, ни где-нибудь еще, где есть хоть нота творческого духа. И неважно мастерство, не важно гений ли он, или бездарность, похожая на соседа, похожего на умершего работника салона связи, подрожавшего неродившейся жизни случайного прохожего, или рядом сидящего в метро.
Я узнал те дома с высокими крышами и широкими окнами, глядящими на канал. Потом были крики прохожих и громыхавшей земли. Повернув за тень колоны, перейдя тусклую площадь, человек может оказаться на лесной набережной, покрытой свежим деревом, и пахнет не рекой, а свежей древесиной с привкусом морозной осени и каплями дождя. Да-да, на серых покрывалах бессолнечного неба, спускающегося иногда к одиноким художникам и странникам, приехавших сюда, словно паломники к святыне, с разных концов этого крошечного мира, развесив свои старые, ободранные и зацелованные флаги на зданиях разрушенной эпохи.
Они не станут говорить, и обнимать; ложись ленивой листвой на тротуары парков, на серые статуи богов и запоздалых прохожих, бегущих от призрачных себя.
Можно и не понимать разумом, подчинённым строгой науки и логике, но чувствовать и, веруя, знать. Давно пора покончить с властью холодного рассудка, как уже, пожалуй, покончено с властью религии, интуицией и чувствами. Хотя бы для меня, но не для всех, взгляни тем взором, что не доступен, ни для кого. Последняя сигарета.
И ни кого на улицах нет, словно Смерть всех созвала на пир. А они придут, они не могут не показаться миру в своей привычной наготе на каких-то деревянных клетках для загнанных зверей. На холодных, пробудившихся стенах жёлтых домов, собираются молодые, длинные тени безликих поэтов, толпящихся в вагонах метро до половины дня, а дальше- они медленно тают, или оседают пеплом на гранитах набережных, приглушаемые небом без детских улыбок.
Как раньше, когда он жил, прекрасно писали, и слова, как краски, ложились на контуры рисунков. Дама в шляпе. Звезда. До этого за долго, и в древнем племени книжных предков. Воспоминание одно: пустынные города, война и жёлтые дома, опять, трамвая грохот в пустоте, звон его невыносимо сладкий, и вновь, на небе ослепительно голубом, рождается тоскующая тень. Она ждёт и любит одного, то сердце, да, что ищёт другое сердце, которое и есть то сердце. Тоска цитаты в биографиях на нотах. Не пересекаются, но только лишь горят; в слезах потомках слышен жар сгоревших нот.
Звуки наполняют тишину; с каждой каплей тяжелее дышать и думать о прошлом. Пускай. Это страшно- думать и мечтать и только о прошлом, что было в памяти зеркала над потухшем камином. Вторая сигарета. Лёгкая, синяя, фальшивая цыганка. Их истребили, всех.
А потом я зашёл в подъезд какого-то случайного, большого дома. И вышел вновь на перекрёстке Садовой и Инженерной, и, к памятнику поэта нервным шагом приблизившись, я соскочил с хранителей. Они танцуют и поют; сибирский огонь мягок и резок в своих застывших языках.
Уже топятся и ждут кого-нибудь, и ждут меня и обещания моего противного и ложного, осуществимого потом, когда мосты поднимут крылья в тишине ночной впервые. Такого не было и, как говорил мой всадник, такому не бывать.
То время дня, время года, когда сливается и ночь и утро, и лето и зима, когда на деревьях молодая листва контрастом лежит с тлеющими листьями прошлых бурных годов, когда человек лежит на реке, не замечая движения волн и красок на раскинувшемся, словно случайно, небе, с редкими проблесками солнца; и невыносимо приятной тоски. Тогда рождается любовь безмолвная, без лишнего трепета на каменистых тротуарах парков.
И вновь пробуждение. Его пробудили звуки проезжавших мимо него автомобилей. Стоя по середине улице, всматриваясь в пространство, он явно не осознавал того, что с ним произошло, да и вообще где он сейчас и куда идёт. Стоит иной раз задуматься над случайным прохожим в огромной толпе, больше похожую на стаю рыб, или, с пренебрежением, на стадо диких лошадей, скачущих на огромной равнине бог весть куда и откуда. И в голову не придёт мысль, что каждый же из них таит в себе свой мир, хотя внешне и кажется, что ничего подобного и быть не может. И об этом говорилось и не раз, но вот только лишь теми, кто это осознавал и чувствовал всем сердцем истину этой вечной истины.
Выстрел пушки. В тишине, такой редкой в этом уголке, с беспокойством и спешкой; и новым страхом, пробираясь под небом с грохочущими железными ставнями.
Это внешняя сторона, происходящая сейчас, такое нудное и привычное действие, что, думаю, это можно опустить, оставить позади, и… бог весть, что будет. Как часто, слушая запись, трудно с точностью до секунды разом, одним нажатием, найти нужный фрагмент этой записи, так и с чужой жизнью, в которую вглядываешься, ища в ней любовь или радость от увиденного света, или внутреннего страха, скрытого под глупой маской приличия. Но это не то.
Какая-то большая, светлая комната, уставленная английской мебелью, на стенах копии картин старых мастеров, на чёрном закрытом рояле пара больших подсвечников и нотная тетрадь, покрытая, конечно, мелкой пылью.
- А где он сейчас? Было бы интересно его увидеть…
- Собирается…Entre nous, cher ami, он пишет какую-то статью по ***ии.
- О, так что же?
- Не знаю, не знаю…- быстро проговорил он, не понимая, что по его тону, по его бегающим, противно добрым глазкам, и слепой поймёт, что он всё знает, но не говорит, и даже даёт мне понять, что я…
- А тема-то какая?
- Нет, я говорю, что не знаю ничего. Пишет что-то там.- Опять тот же тон и та же игра глазок, и единственная морщина на лбу, вызывающая чувство омерзения к нему...
Как же я его презираю, и, особенно за эту его лживую натуру, так обнаженную сейчас. Противен мне он, а ещё такой человек, занимающий не последнее место в нашей системе. И не догадывается, что я вижу его насквозь, но природой данное чувство, не позволяет мне ему сказать о своих чувствах. А так сказал бы: «Ты, лживая мразь, жертва мёртвого режима, да что ты сделал в свой тридцать пять лет для ****? Да ничего! Ты получил место и звание, но ты сам знаешь, чего это тебе стоило, и что в твоих бумажках нет твоих личных слов, но только выписки, подстроенную под систему… Ты ни скажешь и слова при людях, чтоб не подумать прежде о том, как к этому отнесутся люди и в особенности твои коллеги и тем более начальник… Какая же ты сука, ничтожество (тут бы я остановился и отдышался немного). Ты всегда останешься рабом этой системы, не создашь ничего… Ах, ведь ты и сам предлагал мне, что бы я позволил опубликовать своё имя на какой-то там общей статье, которую я даже не видел. Нет, мне этого не позволит сделать совесть, и ты, я думаю, знаешь, что я смотрю на таких «учёных» как на говно! Да! И ты говно! Просто мелочь, ничтожество, не создавшая ничего, ничего своего, личного! Ты считаешь себя *** при этом ничего не понимаешь в ***, и особенно того, что *** всеми достойными мужами, в том числе и мной, глубоко презираются, и даже не рассматриваются в серьёз. Их жалкие нападки были отбиты ещё *****! Но не об этом! Ты…». При этом мы никогда не говорили на ты, считая друг друга приятелями.
- Вы уже начали писать, как мы в прошлый раз договаривались? Вы выбрали тему?- Опять он затронул эту мерзкую для меня тему повышения моего авторитета в глазах... кого? Я всегда ему же говорю: Кто судьи?
- Нет, пока ещё нет...
- Пора уже определиться. Впрочем, я могу подыскать для вас материал, оформим, перепишем, добавим и поставим ваше имя... Подумайте.
- Хорошо-хорошо,- говорю и надеюсь, что поймёт он в этот раз меня. Не могу я позволить себе мараться в такой грязи. Не могу. А он может.
- Вы не простая личность, вам стоит серьёзно заняться исследованиями, написать, оформить...,- и вновь противная мне тема зазвучала в его обветренных губах, периодически облизываемыми языком, от чего он становился ещё противнее и омерзительнее в моих глазах.
Вот и всё кончено и теперь его нет в моей жизни, есть лишь телефонный номер, записанный в книжке, который я однажды зачеркнул, чтоб уж наверное не звонить ему для разговорчиков о наболевшем, но, по отпечатку, я всё же телефон восстановил, и звонил, и не раз. Но всё кончено. В суете очередной жизни, я позабыл обо всём, но вспоминаю, и не только это, но всю жизнь особенно по ночам.
Они разошлись. Комната опустела. Свет погас.
Две тени, хронически любя друг друга, тень зори и тень заката, бродящие по стенам обнажённых домов, отражаются в стёклах окон, в бликах рек и небе,- в облаках рождённый образ.