(no subject)
Год 1210. Апрель. Тулуза.
Тулуза прекрасна. И мне наплевать на всё. Вот уже более полугода я занимаю себя тем, что вычёркиваю из памяти имена - одно за другим.
Нет смысла бороться с безразличием. Как и тревожить Создателя вопросами о том, кому и зачем эта трижды никчёмная жизнь могла понадобиться...
Замок Мираваль, мой замок, пал ещё осенью, после трёхмесячной осады. Я не был там. Ворота открыли ночью, гарнизон перебит - так мне сказали. Безье ещё раньше, в конце июля, сожжён со всеми жителями. Под угрозой Лавор. Каркассон уцелел. И ныне у него новый хозяин. Нет, не надо о Каркассоне... Да и какое мне дело теперь до него!
В Тулузе превосходное вино и очень красивые женщины. Жизнь придворного трубадура легка и беззаботна. К моим услугам все трактиры и харчевни - все погреба и комнаты наверху. Я забавляюсь.
Донна Адалаис, сестра, мой сеньор, благослови её Господь... она принимает меня у себя. Принимает ваша часто, тем более что искусством своим... я ей не досаждаю. Меня оставляют в парадном покое одного. Здесь на стене висит ваше знамя, Раймон-Роже, гербовое знамя Тренкавелей. Я прихожу сюда исповедоваться. И в долгих монологах здесь, перед вашим знаменем, я пришёл к мысли, что данное вами обещание - защищать обездоленных - выполняю отныне по своему разумению, как ваш вассал. И нет для того у меня иного пути и иного способа, как встать в их ряды.
И оттого ещё тяжелее груз на сердце моём, друг мой... я говорил с ними и знаю теперь наверное, что воистину Добрым Человеком мне не стать никогда (сколь бы ни был я самонадеян, сие очевидно). Добрым же католиком в силу этих же причин ни в глазах церкви, ни в понимании мирян я считаться уже не могу... О содеянном не сожалею - хотя бы в этом стремясь оставаться рыцарем перед лицом Господа и своего сеньора. И одно лишь печалит меня безмерно - мне никогда более не стоять рядом с вами под одними знамёнами, добрый мой друг и господин. Но пусть осенит вас Господь своею благодатью, пусть ласкает он вас светом, храня на груди своей. Так оно и есть, я знаю твёрдо, даже если слова молитвы моей слуха его не достигают... Вины же моей перед вами мне не искупить никогда. Мысль эта порою помрачает рассудок мой, заставляя забывать и долг мой, и страх, и вежество... На ассамблее у графа Раймона один из вельмож, говоря о Монфоре, именовал его виконтом Каркассона. Я, забывшись совершенно, бросился на него и едва не убил, крича, что никто не смеет столь подлым образом позорить честное имя... Граф был в бешенстве. Однако, как истинный правитель, в присутствии многих позволил себе сказать лишь...
- Отчего ж это вы с тряпицей-то разговариваете, добрый господин? Да долго, да громко так, ровно в сердцах! Она ж не святой отец - не скажет вам ничего. Её на стенку для красы повесили. А вы руками хватать. Да ещё и лицом в неё уткнулись - куда такое годится? А случись чего - так с меня же спросят...
В дверях девочка лет восьми. Деревянные сабо, полосатая юбочка, чепчик великоват - сползает на глаза. В руках ведро и метёлка из перьев...
- Конечно, вы правы, во всём правы, моя донна, не должно рыцарю так забываться. Однако спокойствию вашему ныне ничто не грозит, клянусь... - Ну заставь себя хотя бы улыбнуться! Вообще зря ты это затеял: гляди, вон малышка позеленела вся - уже не рада, небось, что заговорить посмела! Край знамени в руке - не выпустить никак! - жёсткий, заскорузлый, даже обугленный кое-где... Всё, что мне осталось.
Вы помните:
" - Ибо каким судом судите, таким будете судимы... и воздаст Господь каждому по делам его...
- Благодарю, друг мой. Я как-то привык уже, что Писание мне толкуют, а не цитируют.
- Что же здесь странного, ваша милость? К персонам как вы в самом деле приставлена зачастую целая толпа... э-мм... толкователей. И перелагают они отнюдь не одно лишь Писание...
- О да! И всё для моего лишь блага. Там под шлемом так мало места - речам и мыслям пространным нипочём не удержаться.
- Простите меня, мой сеньор, я никогда бы не осмелился...
- Да полно, эн Раймон, причём тут вы? А молитва мне и правда нужна - здесь вы правы..."
Простите, эн Раймон-Роже... Мне всё кажется, что вы здесь. Ну почему я не принял постриг? Прямо сразу?.. Ушёл бы - да хоть к иоаннитам... Теперь поздно уже. Отец Эстев говорит:"... и пусть сподобит тебя Господь блаженной кончины..." да хоть какой бы... грешен, грешен, Господи... в скорби и унынии ни небес твоих, ни земли под ногами не вижу!
А стрекоза эта так и стоит в дверях, ровно к месту приросла. Отпустить её...
- Ступайте, милая. И передайте её светлости доне Адалаис мою сердечную благодарность за заботу и радушие. Я более не смею её беспокоить.
Год 1211. Июнь. Тулуза.
Вот он - грянул-таки, пресловутый турнир мастеров весёлой науки. Долгожданный - случился наконец... Отчего ты злишься, Мираваль? Ведь он - повод к радости, не так разве? Ну, конечно, а ещё, как и всякий праздник, он повод к пересудам, сплетням и прочей несносной придворной возне. Сколь ни смешно... Словом, кто жаждал радости чистой, незамутнённой, а кто - иной, поувесистее. Вероятно, каждый обрёл свой предмет, не знаю, и не берусь судить о том... Моя же собственная радость крайне была ревнива - хотя, по правде сказать, оттого не менее искренна. Я сподобился взглянуть в глаза своему преемнику.
Началось, разумеется, со скандала - как же иначе! Покуда все приглашённые отдавали должное содержимому кладовых и ледников его милости, всё шло себе чинно. Когда же наступил уже наш черёд, тут оно как раз и грянуло. Петь по жребию мне выпало, кажется, шестым - в ожидании успел даже несколько набраться... И сам не знаю, хорошо спел или плохо, однако думалось всё не о том. А ежели певец безразличен к публике, она - капризнейшая из дам, бесконечно непостоянная в привязанностях своих и пристрастиях - непременно отплатит нахалу той же ржавою монетой. И добро ещё, если просто отвернётся равнодушно, а не окатит с головой густым своим презрением.
Знаю всё это - премудрость сия проще, чем грамота, однако этой ночью снилось мне грязное зарево над Каркассоном - ночной штурм: лица, неверные, неузнаваемые в факельном бреду... Снились руки в крови, и небо, опрокинутое на меня чёрным тяжёлым ковшом - холодным, полным звёзд и не дающим ни прохлады, ни облегчения. И ваше лицо в темноте надо мною, мессен виконт... Других лиц там, во сне, я не запомнил - припоминаю их теперь, пока пальцы перебирают струны, пока сами собой - привычные, заученные - произносятся слова... Донна де Ланта, неистовая графиня, юная вдова - никак не старше меня самого (Отец мой всеблагий! какими глазами глядел на эту воительницу граф де Фуа... право же, мне привиделось на мгновиние, как в золотистом сиянии соткался между этими двумя тончайший, невесомый силуэт Донны Амор!). Вместе с другими - живыми, но бесполезными теперь - меня положили возле караулки, чтоб под ногами не мешался. И Мари, старая нянька виконта, уселась рядом, взяв мою голову на колени, утирает мне подолом лицо, шепчет что-то - и гладит мелко дрожащей рукой по волосам. А я, закусив губу от боли и стыда, смотрю сбоку на донну Агнету, как стоит она перед вами, эн Раймон-Роже, - бледнее и самоё смерти, страшная в своей скорби, вся в железе с головы до ног. "У вас теперь каждый клинок на счету - стало быть, и мой не будет лишним".
И ещё припомнилось... Часами тремя ранее, самое начало штурма. Я с краю в шеренге, перегородившей выход на мост. И прямо перед нами - Монфор и папский легат Арно-Амори, а позади них - войско, что в ореоле ночи и неверных огней кажется воистину несметным, и смутно знакомое лицо графа Тулузы то выплывает на свет, зеленея волчьей луной, то покрывается коростой текучих теней. Я тогда ещё крикнул ему что-то - прямо поверх голов - именно ему, словно он был главный там и мог всё поправить... Что-то бессвязное, вроде: "Вы это видите - и допускаете? почему вы это допускаете?" До сих пор не пойму, зачем сделал так. Но крик этот мой он расслышал сквозь общий гвалт, и, готов поклясться, - я видел, как лицо его дрогнуло. Или это факелы...
Музыка смолкла. Убей меня Боже, если помню, что пел. По лицам вижу - печальное что-то. На сирвентах моих всегда смеются. Ну, честное слово, не мог же я спеть настолько скверно!..
Потом уже, потихоньку в уголке, рассказали - пока я разливался соловьём (глухарём, мессен Мираваль, это всего вернее!), в зале объявился его священство епископ Фулькон и призвал всех жителей Тулузы, всех истинных христиан, что искренне любят Господа своего, ни мгновения не промедлив, вместе с ним отправиться сей же час к мессе. Граф поднялся и объявил, что здесь всего лишь светский праздник и он как хозяин никого удерживать не вправе. Говорят, после того очень немногие из гостей скоро и незаметно покинули зал. А они так и стояли друг против друга (вот же воистину фигура речи, Боже милосердный, они же и правда друзьями были когда-то - едва ли не с детства!) - Раймон VI, граф Тулузский, и епископ Тулузы Фулькон, предавший анафеме и бесшабашное своё трубадурское прошлое, и даже самое имя, известное некогда всей славной Окситании имя певца Фулька из Марселя. Люди смотрели на них, притаив дыхание, и только в дальнем конце зала, у края стола, пел и грезил о своём полупьяный трубадур - плакал и не видел, как зло и холодно искрят, сшибаясь, их взгляды, подобные скрещённым клинкам.
Год 1209. Сентябрь. Где-то по дороге из Каркассона в Тулузу.
-Совершенно не понимаю причин вашего беспокойства, мой добрый эн! Решительно всё благоприятствует нашему путешествию. Я, признаться, опасался, что нас настигнет в пути гроза - но нет! Погода превосходна. И в том, как расположились справа от нас эти причудливейшие облака - о! - мне, право, видится доброе предзнаменование. Перст судьбы, если позволите так выразиться. Однако...
(Беспокойство меня и впрямь терзает, но Господь мне свидетель - с самого утра я не произнёс и десяти слов - откуда бы вам знать о нём? Осталось предположить, что сия тирада - отражение ваших собственных мыслей, поскольку у собеседника попросту нет сил поддерживать разговор. Но мне и нет нужды встревать, вы отменно управляетесь за двоих: речь ваша льётся неостановимо и молчание моё неисчерпаемая фантазия хрониста истолковывает по своему вкусу и облекает в слова - в соответствии с моментом. Поводов же для огорчения - а стало быть, для очередной слёзной песни - у вас предостаточно: духота мошкара, дорожная пыль, лошадь, пустившая ветры... Хвала небесам, хоть погода вас порадовала.)
Вы, бесспорно, добрейший из смертных, достопочтенный Гийом Тудельский, храни вас Бог. Не удивлюсь, услышав однажды, что вы святой и творите чудеса. То, что вы нашли меня и подобрали, несомненное свидетельство тому. Увы, творящий благо бескорыстно не вправе рассчитывать на воздаяние благом иначе, нежели из рук Господних... Да, именно из-за меня вы путешествуете с меньшим удобством, чем могли бы. Довольно уже того, что ваши превосходные носилки не рассчитаны на двоих, хотя в них теперь возлежу я, а вам, великодушному хозяину, приходится смиренно ютиться где-то с краю. Притом что именно с этого краю вам постоянно немилосердно дует в бок. И - да, вы не имеете ныне возможности путешествовать верхом, что, бесспорно, придало бы вам мужественности... (Боже всеблагий! Только не надо о том же по пятому разу!) А всё из-за непостижимой нелепой случайности, помешавшей вам, как сие и подобает придворному хронисту, наблюдать воочию переговоры господ Тренкавеля и Монфора об условиях сдачи Каркассона, осаждённого доблестными воинами Креста.
(Спроси вы меня, о многомудрый велеречивый дрозд, я просветил бы вашу милость в том, что имя вашей случайности - Арно-Амори, папский легат, чтоб ему сдохнуть без покаяния! Это по его знаку за вашим плечом возник мрачный бородатый жак - он-то и приложил вашу мудрость дубиной по темени - как раз перед самым началом оных переговоров. Отец Арно верно рассудил, что подслеповатым небесно-голубым глазам высокоучёного эна Гийома не следует
видеть того, чему вскоре стал свидетелем некий Мираваль, трубадур из Каркассона: этот мальчишка просто сдаст воинам Креста наследный замок и на сем завершит, пожалуй, свои земные мытарства. Другое дело - мессен хронист: по слову его о делах наших грешных станут судить потомки!.. Потому-то высокочтимый историк и стихотворец был со всею бережностью возвращён в город, где ему и объяснили всё преподробно, едва приведя в память. Ну, в этаком примерно стиле: "...И надо же неприятность какая, ваша премудрость: как оступились, в темноте-то! Да как загремели с моста вниз, мало до смерти не зашиблись, а там камни один другого больше - да о камень-то с размаху головой и приложись! Искры из глаз, ваша премудрость, - мы все видали, ей богу, не вру! Вот потому и не помните ничего, так-то..." Последнее, впрочем, чистой воды домысел: откуда бы мне это знать!)
И - да, бесспорно, с моим появлением у вашего лекаря так сильно прибавилось работы, что он ну совершенно не в состоянии уделять ныне должное внимание вашему бесценному здоровью - чего ради, собственно, он и был вами нанят!
(Видел я, видел: изрядная шишка, ничего не скажешь, добрейший эн Гийом. И голова ваша, должно быть, гудит от такого немилосердного с собою обхождения, ровно большой колокол на Рождество - по себе знаю. Сие не понуждает вас, впрочем, прикрыв благочестиво глаза, пускай не предаваться думам о вечном - право же, не столь велика хворость - но хотя бы дремать в блаженном молчании... А жаль.
Замечу про себя, что роскошный шафранного шёлка тюрбан с успехом скрывает и её, сиречь шишку, причину вашей телесной скорби, и большую часть вашей всеодарённой и многодумной головы. Полагаю, дамы при дворе графа Раймона, увидев вас, станут рыдать от восторга - буквально сойдут с ума... Что уж говорить о кавалерах! Вам не дадут проходу, помяните моё слово.)
...И да будет вам известно, легкомысленный юноша, что положение придворного хрониста - даже в сочетании с высоким званием придворного поэта! - в наши непростые времена неописуемо, просто возмутительно шатко, а самое главное - совершенно не приносит дохода! В свете этого услуги нерадивого лекаря...
(Экая же ты всё-таки подлая и бездушная нечисть, Раймон де Мираваль! Вместо того чтобы омывать слезами ноги этого поистине святого человека в благодарность за спасение твоей жизни - будь она трижды неладна! - ты лежишь в его носилках и сожалеешь о том, что он не оставил тебя там, где нашёл... А всё потому, что видел, о чём в неведении своём так искренне сокрушается прекраснодушный мессен Гийом Тудельский. Видел и кое-что из того, что происходило позже...)
Год 1209. Август. Окрестности Каркассона.
Остаток ночи - почти до рассвета - я приходил в себя. Крови потерял немного, но от удара больно перехватывало дыхание, и очень кружилась голова - впрочем, это кого беспокоит? На земле подле себя нашарил в темноте мешок с какой-то снедью и флягу - вы и впрямь полагали, что я стану дожидаться вас, лёжа два дня под кустом, добрейший граф Раймон?
А вот пить много не следовало - это я понял чуть спустя, невыносимо и безудержно пьянея - и потом, мучительно возвращая принятое снова этой земле...
Неожиданно стало легче, я даже смог встать. Понял с сожалением - на дорогу выйти придётся: здесь в лесу слишком много преград. А кроме того, забываясь по временам, я попросту теряю направление...
Путь до Каркассона отнял весь день и почти все мои силы. Фляга была слишком тяжёлой - снова очнувшись, я вяло подумал, что, кажется, где-то её позабыл, - и совсем от того не огорчился. Теперь, когда побывал я, зачастую против воли, почти во всех придорожных канавах, вряд ли кто из знакомых сумел бы узнать меня при встрече. Своим видом я, бесспорно, сделал бы честь любому природному нищеброду... Поможет ли это, когда доберусь до города, или нет - о том я думать не стал.
Один раз повезло: чисто одетый пожилой крестьянин, встретившийся на дороге уже изрядно заполдень, поглядел с опаской, однако, не заметив при мне оружия, угрюмо кивнул, разрешая сесть в его телегу. Благословляя милосердие Господне, я упал на солому между клеток с птицей и закрыл глаза...
Очнулся уже в предместье.
Лежа во рву, наблюдал, как покидают город обезоруженные остатки гарнизона. Каркассон сдан. Колокол главного собора возвестил начало вечерней службы. Мне представилось, как северяне - они и правда воины твои, Господи? - выходят рядами на городскую площадь и становятся на молитву... И горло перехватило - тут же вспомнилось совсем другое...
-Епископ призывает всех к участию в мессе... И что мне прикажете делать? Люди хотят этого. Но я не могу. Мы не можем. Нам должно оставаться здесь, за стенами. Если мы не выстоим и отдадим предместье, город будет отрезан от реки... Вы понимаете, что это значит! Нам не выдержать осады...
-Я понимаю, эн Раймон-Роже. И потому - позвольте мне - я скажу то, что вам самому известно не хуже, чем кому-либо... Создатель слышит нас, откуда бы мы ни взывали к нему. Вы не можете быть ныне в соборе - тогда творите молитву там, где застигла вас нужда. Скажите об этом своим людям - не словами, но примером своим. И пусть они последуют за вами, как следуют всюду и всегда. Вам нужно Слово, мой сеньор, так сотворите его и знайте, что оно отзовётся... и Небеса ответят вам.
Он преклоняет колени - вот здесь, на городском мосту - и меч его упирается рукоятью в небо... маленький пастырь Тренкавель. Я опускаюсь рядом. И прочие - вместе с нами.
Год 1209. Август. Окрестности Каркассона.
С ужасом понял: я не помню, где он, тот треклятый подземный ход! Искал его до темноты, вяло прислушиваясь к шуму, что долетал из города. Вообще как-то разом ослаб и отупел. Любой мог подойти и прикончить - я бы и не заметил. Наконец нашёл - и долго сидел рядом, тяжко дыша, обливаясь слезами и потом. Пытался думать о том, что же стану делать, оказавшись внутри. Там повсюду люди. Оружия у меня нет... а если бы и было... я не представляю даже, где его держат. Подвалы? Башня? Покои? Внутри всё горело. Впервые за всё время пожалел о потерянной фляге. Понял, что вот-вот упаду, заставил себя встать и полез под землю.
Ход как-то странно петлял, а по временам раздваивался. Пахло сыростью, болотной гнилью, иной раз - мертвечиной. Я полз и полз в полной темноте, пока не упёрся во что-то, намертво перекрывшее проход. Дверь... Ну конечно, как я мог не подумать об этом!.. Дальше накатило отчаяние. Я бился в преграду, пытаясь хоть немного сдвинуть её с пути - и не мог. Потом что-то лопнуло внутри, я услышал, как кровь выходит толчками. И стало холодно. И я рванулся прочь, проклиная себя за трусость и вслух умоляя Создателя не дать мне умереть здесь, в темноте под землёй...
Я видел, как он выходит. Поднимающуюся из земли светлую фигуру воспалённый разум мой легко принял бы за призрак, но сердце моё билось в его руках и говорило: это он, он жив... Тяжело переставляя ноги и вытянув руки перед собою, точно незрячий, он прошёл мимо меня в паре шагов, едва не наступив. Мне казалось, я зову его, окликаю по имени, но голоса своего я не услышал. И задохнулся от горечи: ведь я и пришёл сюда - за ним, а теперь не протягиваю ему руку, не подставляю плечо. Только смотрю, уплывая, не в силах пошевелиться, как он уходит - один - растворяется в темноте. Тогда Пречистая пожалела обо мне и прикрыла мои глаза невесомым своим покровом.
Год 1210. Июль. Окрестности замка Монтобан.
-Здесь, полагаю, нам лучше спешиться. Бернарт, мальчик мой, примите коня. И повнимательнее с ним: он нынче беспокоен. Не так быстро, Фуа, прошу вас. Это вы в горах как дома - как прикажете поспевать за вами нам, равнинным жителям? А вы запоминайте дорогу, Мираваль, запоминайте. Может вскорости пригодиться. Не приведи Бог, конечно...
-Отчего же, мессен граф? - (Может, теперь объяснит, наконец, зачем приволок меня в это захолустье?! "Вы что-то заскучали, Мираваль... Не угодно слегка прогуляться?" Который день уже мы карабкаемся - из одного каменного мешка в другой? Сбился со счёта... Тут и в самом деле недолго шею себе свернуть... Господь всемогущий, когда ты творил эти горы, уж ты-то точно знал - зачем?)
-А... Неужели не догадались? Да оттого, мой недоверчивый эн, что скоро всё может измениться. Да... весьма скоро и весьма скверным образом. И тогда всем нам понадобится надёжное укрытие. Сделайте мне одолжение: подальше от края. Не то испортите всем нам превосходную прогулку Здешние тропы любят пошутить... м-м... на свой лад, конечно, и если вы сорвётесь, я буду огорчён.
(Он будет огорчён - подумать только! Да при таком ветре и на ровном-то месте на ногах не устоять. И холодно как, Боже милосердный, - едва только солнце скрылось, так всё и заледенело в единый миг! Кто, скажите на милость, не будучи пьян или безумен, полезет сюда, в грешное это поднебесье! Тут снег лежит среди лета! И жить здесь способен один только... Раймон де Фуа! У нас в Каркассоне и зимой такого не бывает... у нас... Да прав он, конечно, прав, Старый Лис: армии сюда не забраться. Вот же ей-Богу орлиное гнездо!.. да ну гляди же ты под ноги, Мираваль, прах тебя побери, а то как раз... огорчишь его милость.)
-Но как же, любезный мессен граф? Вы всё-таки намереваетесь воевать и дальше? Я полагал, признаюсь, что вы употребите всё ваше влияние, а равно и таланты, коими наградил вас Господь, чтобы всё разрешилось миром. Неужели вы готовы хотя бы и в мыслях допустить, что воинство Севера подошло к стенам Тулузы?
-После всего, что уже случилось, юноша, мудрый готовился бы к худшему исходу. - Это Фуа. Даже здесь он умудряется говорить негромко и ровно, но слова падают, будто камни с обрыва в глубокий снег. - Предусмотрительность не родня трусости, как думают иные, но изрядное достоинство. Особенно важное для того, кто отвечает за многих.
-Но король Арагона...
Кажется, я зря это сказал. Тут принято говорить - дёрнулся, словно от от удара. Но есть и те, кто переносят удары не дрогнув. Граф Раймон не дрогнул. Просто взгляд его замер. На одно мгновение.
-Христианнейший монарх мой брат Пейрэ... мы все уповаем на его помощь. Я дорого готов платить, Мираваль, чтобы... но кровь была - и будет ещё. И кто из нас вправе судить, которая кровь - меньшая и которое зло из двух зол следует выбрать? Я пробовал... не раз - и не раз ошибся.
Беда в том, что деньги уже ничего не решают. Почти ничего. Если бы дело по-прежнему было в деньгах - ну или даже в неправых, против воли заключённых союзах... Но - Господь свидетель - вы были правы тогда, вы и Тренкавель. Монфор не отступит, и войско его не уйдёт с этой земли, какие бы союзы мы ни заключали. А хуже всего то, что выбор делать всё одно придётся. И самою мелкой монетой в этом торге становится совесть...
Вот и прогулялись... Отец мой добрый, сделай хоть что-нибудь! Ну хоть камень урони на меня вон с того уступа, всё равно он криво лежит! Пусть они, сильные и мудрые, посокрушаются слегка, что одним дураком на свете Божием стало меньше, - а об этом, пусть до поры не думают, не вспоминают. Или что же - они так и думают о том всё время?..
Преодолев ещё один подъём (мессен де Фуа уже довольно долго ожидал нас на повороте тропы, что было с его стороны весьма великодушно... как он вообще здесь ходит, хотел бы я знать!), остановились перевести дух. Вышло солнце и так неузнаваемо переменило всё вокруг, что за прежние мои сетования сделалось мне до испарины стыдно. Мария, Пречистая Дева!
Слышу сейчас, как сердце моё катится по склону вниз, рассыпаясь по пути мириадами искр - и каждая прорастает цветком, стремясь остаться на этой землле, украсить её и пустить в ней корни... Мир - огромный, необъятный, весь из света и воздуха - наплывает неудержимо и ударяет в меня гулким тяжким ритмом небывалого дальнего прибоя. Он весь - вокруг и во мне. И даже дыхание замирает в груди - от внезапного сознания собственного ничтожества перед блистающим этим, непостижимым этим величием... Словно ты поднял меня на ладонь, Отец мой, и на миг заглянул в глаза.
-Аймерик повторяет мои ошибки одну за другой... - Это я созерцаю творенье Господне и умываюсь слезами. Сильные мира сего, похоже, вернулись к прерванной теме. Вернее, только один из них: Фуа просто молчит. Согласен? Не хочет возражать? Или же разговор этот не первый, а стало быть, все возражения прозвучали уже? Но нет: его милость слишком горячится... - Он видит ближайшее, немедленную выгоду, но не учитывает последствий. И в итоге придёт к тому же, что и я. Но он человек чести, а по таким даже попытка словчить, перехитрить самого себя - бьёт вдвойне. Его оммаж Монфору лёг пятном на его же совесть, хотя, по сути, ничего не изменил и уж тем более не принёс безопасности городу. Скорее, даже наоборот...
Лишний собеседник. В этом разговоре такова, бесспорно, твоя роль, Мираваль. Ступай развлеки светской болтовнёй Бертрана, пажа его милости, ещё можешь справиться о лошадях. Всё равно предмет этой речи для тебя тёмен.
-Прошу простить, ваша милость, я не совсем понял. - Оба смотрят, словно забыли, кто я. Но поскольку рот я уже открыл... - Вы ведь изволили упомянуть мессена де Монреаль, не так ли? Но если Лавор, как вы говорите, ныне под рукой Монфора - чего ради его войско станет угрожать его же собственному городу? Воля ваша, но я не нахожу здесь связи...
-Напомнить вам о причине, что привела в наши края сто тысяч крестоносцев? - (Сам понимаю - мудрый предпочёл бы промолчать. Но кто говорит, что я таков? Силы небесные, вы в гневе, рыцарь де Фуа? Видит Бог, я этого не хотел...) - А связь между принесённым обетом и прямым приказом сюзерена вам хорошо видна, мессен Мираваль?
-Подождите, Фуа, я поробую объяснить. - Эн Раймон склоняется ко мне улыбаясь, но отчего-то улыбка его мне кажется несколько тоскливой. - Скажите, мессен трубадур, не угодно вам на минуту примерить графскую корону?
-После всего услышанного мудрый благословлял бы собственную участь и не желал себе чужого креста. - (Как вы находите, удалось мне попасть вам в тон, мессен де Фуа? По мне выходит - не слишком. Как-то неубедительно. Уверенности вашей мне явно не достаёт... Однако взятую ноту должно держать до конца.) - Говорят, под тяжестью корон ломаются шеи, а уж головы и подавно. Сдаётся мне, мессен граф, этот мир был бы куда счастливее, когда каждый довольствовался бы тем, что имеет, и не помышлял о чужом.
-Разумно, друг мой, весьма разумно. И всё же подыграйте мне слегка. Не скрою, игра невесёлая, но попробуйте. Фантазии вам не занимать, к тому же волею судеб мы с вами носим одно имя. Я предложил бы вам влезть в платье Монреаля, но Тулуза с недавних пор, полагаю, вам несколько ближе Лавора, не правда ли?
(Должно мне вспомнить, наконец, о хороших манерах!)
Тропа делает ещё один поворот - и вот он уже виден, замок - цель нелёгкого нашего путешествия. Ноги гудят, спина ноет...Ты просто отвык, Мираваль, разнежился от сытой придворной жизни. Фуа вон шагает, всё ему нипочём - он, между прочим, едва ли не в отцы тебе годится. Граф, и тот держится вровень, хоть и дышит тяжко. Сколько ж ему лет, любопытно было бы знать? А сам ты, между тем...
-Игры с переодеваниями, добрейший мессен граф, преображения и лицедейство - всё это как нельзя более пристало людям моего круга. Если то угодно вашей милости - готов явиться вам в чьей хотите личине. Пусть бы и в образе святейшего папы!
(А вот это и не улыбка уже - сгусток желчи на губах, да и только!)
-Мало кому из моих врагов пожелал бы я оказаться в шкуре графа Конти. Из любви к вам, эн Раймон, - от души советую этого обличья на себя не примерять. Пребывайте лучше тем, кем сотворил вас Господь... Впрочем, не всё ли равно? Оставим персоны. Вы правите городом, ну, или держите замок - не важно. Теперь вообразите: у ваших ворот является войско, и во главе его - сеньор, коему вы присягнули. Он объявляет вам, что не имеет в мыслях томить вас осадой или тем паче штурмовать - упаси Боже! Тут вы правы, оно и не рачительно: добро пострадает либо расточится без пользы, да и ни к чему воевать хозяину с верным своим слугой. Но, продолжает меж тем полководец, за вашими стенами свила гнездо гнуснейшая из ересей, ради искоренения коей он и собрал людей под свои знамёна. А потому ваш священный долг как ревнителя веры и доброго вассала немедля выдать ему всех носителей богомерзкой заразы, что нашли у вас приют. А с той уж минуты - живите себе как жили, нимало не заботясь о дальнейшей их судьбе. И город ваш пребудет в целости, и ни единый обыватель ни в чём не потерпит ущерба. Ну как, Мираваль, вы готовы избрать своей волей меньшее зло? Пусть все мы забыли о Безье, Каркассоне и прочих наших утратах - пусть даже их и не было вовсе. Но вот в чём беда: счёт начинается с вас, вам придётся выдать своих. Вы ведь знаете Добрых Людей, с иными из них, я слыхал, даже дружны как будто. Пусть же ваш выбор станет ещё проще: выдайте из всех одного - и город будет жить. Сделка стоящая, не так ли? Ну! Кого? Кого вы готовы отдать? Жоана? Он делил с вами хлеб и утешал вас в минуты скорби. Эстева? Он своими руками вернул с того света и вас, и многих других - и многих сможет ещё вернуть. Может быть, Мари? Старуха, говорят, совершенно выжила из ума... А ведь для эна Аймерика правила жёстче: его вассальный долг повелевает первой отдать возлюбленному сюзерену родную сестру. Так не проще ли самому предать её казни? Тем более что граф Монфор ни за что не ограничится ею одной...
Граф останавливается, прижимает кулак ко лбу, переводя дух. Горсть снега в кулаке - я не разглядел сразу. Да что я вообще могу разглядеть? Только присутствие графа Раймона и удерживает на ногах, не то рухнул бы прямо тут, разевая рот по-рыбьи... Фуа уже у ворот и что-то кричит - за ветром не разобрать, и оттуда, сверху, навстречу нам поспешают люди. А Старый наш Лис отдышался уже, воспрянул духом: шагнул к краю скалы, обводя взглядом снова помрачневшие кручи, и осторожно носком сапога поддел несколько камешков. Смотрит прилежно, не отрываясь, как сыпанули они вниз по склону. Почти все задержались у нижнего витка тропы, но один-второй перевалили, скакнули далее - и вот уже стронулись другие - тяжелее и больше - за ними следом, прочь, прочь - в ползущие облака. Где-то совсем внизу, в сыром чреве непогоды, отгрохотали и смолкли - невеликим, но нешуточным уже обвалом.
Граф Раймон поднимает на меня глаза, тусклые от усталости, словно присыпанные дорожной пылью. Мне слышится короткий сухой смешок - вот так же пригоршня каменной крошки, шурша, сползает по осыпи к обрыву:
-Ну, наконец добрались, хвала Господу! Как, мессен трубадур, сумеете в другой раз отыскать сюда дорогу?