Ширяев "Неугасимая лампада"
Борис Николаевич Ширяев
1889-1959
«Неугасимая лампада»
Эпиграф к произведению:
Посвящаю светлой памяти художника Михаила Васильевича Нестерова,
сказавшего мне в день получения приговора:
"Не бойтесь Соловков. Там Христос близко".
«Неугасимая лампада» - очерки не столько о Соловках, сколько о душе, о человеке, который горит и светит, как неугасимая лампада, о боге, о потерянной Руси. И через всю книгу красной нитью проходит идея: пусть сосланы, пусть затравлены, биты, убиты, но русскую душу не убить, она будет гореть, будет тлеть, если потребуется, но не погаснет, соберётся с силами и разгорится вновь. Это может быть запрятано очень глубоко, но где-то внутри человека всегда есть Человек.
- Нет, не конец еще! Мы повержены потому, что мы мало любили и недостаточно ненавидели! Надо любить…
…как араб в пустыне,
Что к воде припадает и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что звезды считает и ждет.
Так же жадно надо и ненавидеть, а ваша любовь, "Рыцарь бедный", розовенькая, жиденькая, подсахаренная, вертеровская… Грош ей цена! Нет, как Отелло любить надо, с кинжалом, с веревкой в руке, с густой темной кровью в жилах… И густеет уже, темнеет уже эта кровавая любовь, вскипает, настаивается на ненависти…
- Где?
- Там! - указал Давиденко рукою в сторону, противоположную заходящему солнцу. - На всероссийской Соловецкой каторге… Только там! Оттуда - сквозь ненависть - к любви!
Ширяев подробно описывает тамошние порядки, характеры заключённых, их истории, театр, отношение к религии, тайные службы. Многие из деталей мне уже были знакомы по роману Прилепина «Обитель». Например, Секирка и штабеля.
«- В каких штабелях?
- Не знаете? Не побывали еще в них? Ну, объясню. Зимой Секирная церковь, где живут штрафные, не отапливается. Верхняя одежда и одеяла отобраны. Так мы такой способ изобрели: спать штабелями, как баланы кладут. Ложатся четыре человека в ряд, на бок. На них - четыре поперек, а на тех еще четыре, снова накрест. Сверху весь штабель имеющимся в наличии барахлом укрывают. Внутри надышат и тепло. Редко кто замерзнет, если упаковка тщательная. Укладывались же мы прямо после вечерней поверки. Заснуть, конечно, не можем сразу. Вот и слушаем "священные сказки" Утешительного попа… и на душе светлеет…»
Хочется процитировать что-то интересное, но как вырвать из контекста? Цитировать хочется целыми главами-очерками, потому что почти в каждой главе появляется новый интересный персонаж. Герои невыдуманные. Это реальные люди, которые делили с Ширяевым тяготы заключения. Вот я выше написала, что Ширяев описывает соловецкие порядки, но если сравнивать с Прилепиным или с Солженицыным, то Ширяев в гораздо большей степени сосредоточен на внутреннем мире человека, его сути, а бытовые детали упоминаются, но скорее служат именно фоном. У Прилепина и Солженицына, на мой взгляд, деталей намного больше, но и о человеке тоже немало. Может, так кажется, потому что Ширяев стремится показать лагерь через тех людей, с которыми был знаком, рассказать про каждого, кто оставил след в памяти, а в произведениях Прилепина и Солженицына только один главный персонаж (сравниваю с «Обителью» и «Одним днём из жизни…»).
«Ну, слушай. Вот, когда я про Тельнова сказал, передернуло тебя? Передернуло, не ври. Я видел. А тебя мертвецом не удивишь. Только не думай, что я тебе "ужасы Чека" или про "комариков" рассказывать буду. Это, брат, бутафория, картон крашеный. Щенячьи забавы, вроде Эдгара По, что про маятник с колодцем выдумал. Подумаешь, удивил! Этакого маятника теперь самый плюгавый чекистишко постыдится: прыгнет у него подследственный в колодец этот - и концы в воду! И вообще никаких "ужасов Чека" в природе нет. Есть иной ужас - русский, всероссийский… Слушай. Помнишь, когда вчера Отена сверху позвали? Помнишь? Штромберг тогда Гайдновский хорал играл… А наверху Отену сказали: "Идем Тельнова шлепать". Он и собрался в момент. Прямо с Гайдна. Здорово? Только и это чушь, детство. Не в самой шлепке дело. Кстати, и производится здесь эта операция очень гуманно. Выведут из кремля, руки свяжут и идут по лесу… Двое с боков, один сзади… не больше… Никакой излишней торжественности, будни… Ведут, а связанный думает: "Ещё может быть сто метров пройду… не сейчас еще… ну, хоть пятьдесят метров"… А его в затылок - цок! И готов голубчик… Ей-Богу, гуманно! Думаешь, шучу?
Но слушай. Не в том ужас, что Отен прямо от Гайдна шлепать пошел. И не в том, что идти его не тянули… добровольно шел… а в том…
…Знаешь, что он у Головкина взял? Клещи и плоскогубцы. Тельновский рот помнишь? Весь в золоте, в коронках… Так вот, для них - клещи, а Отен - в качестве спеца-оператора… он же и коммерческий директор треста… Понял? Дай курить.
Глубоковский оторвал кусок газеты, насыпал махорки, завернул, прорвал бумагу, снова завернул и после нескольких жадных затяжек зашептал:
- Теперь представь картину: лес, Тельнов еще тепленький лежит, может быть и дергается еще… глаза не закрыты… мутные… сам знаешь, какие бывают у свежих мертвецов… А они - кругом! Трое. Не больше. А то помалу золота на рыло выйдет. Один рот Тельнова растягивает, другой фонариком светит, по лицу желтенький кружочек бегает - рука дрожит, а Отен во рту оперирует, то клещами прихватит, то плоскогубцы примерит… Клещи срываются, а он матерится…
Но и это еще не страшно. И это - картон. В лучшем случае - Гойя… Тоже щенок был бутафорский, несмышленыш…
А вот, когда вернулся к нам Отен и стал "оправдания" слушать, а у самого в кармане зубы тельновские лежат…
Вот это страшно! Ведь не ханжил он ни секунды, а, действительно, понимаешь, действительно чувствовал Дамаскина и в высь духом своим возносился превыше всех нас! С зубами-то в кармане!..
Ведь такие, как он, за Петром-Пустынником ко! Гробу Христову шли, за Савонаролой - в огонь, за Зосимой - в пустыню Полуночную, с Аввакумом - на дыбу, на колесо… и на колесе ирмосы пели…
А у него - зубы в кармане!
Нет, брат, чтобы этот узел распутать, дюжину Достоевских надо! Одному не совладать. Федор, блаженный эпилептик, что видел? Нуль с хвостом. "Кедрилу-обжору"! Эко дело - Раскольникова написать! Что он, Раскольников?! Дерьмо с брусникой… Кисель с миндальным молочком. Раскроил мальчишка череп старушонке ради дурацкого эксперимента и раскис! Даже и деньги позабыл поискать… Грош цена такому преступлению. Это шалость, игра в грех, а не сам грех. Вот если бы он медленно, методично, с оглядкой все комоды у нее пересмотрел, нашел бы заветную укладку, просчитал бы деньги раз, другой, третий, на свет кредитки проверил… а оттуда прямо ко всенощной и молился бы от души, умилялся бы, духом бы, как Отен, возносился, из старухиных денег за рупь свечку бы поставил… Богородице… Вот когда бы я испугался».
Мне самой очень хочется написать что-то о нерушимом духе, о неугасимости, о том, что выносится из страданий, о возвращении, что-то на историческом фоне. Вот в качестве исторического фона для задуманной повести «О доблестях, о подвигах, о славе…» (да, название у А.Блока позаимствовала) рассматривала Великую Отечественную, но теперь думаю, а не выбрать ли более ранее время, например, Гражданскую Войну и лагеря, в частности СЛОН?
«Неугасимую лампаду» можно почитать тут http://lib.pravmir.ru/library/readbook/2202#part_28513