Атомная клятва Москвы (сентябрь-декабрь, 1945)

[lafeber]

«Будет у нас и атомная энергия, и многое другое»
из доклада Молотова на 28-годовщину ВОСР, 6 ноября 1945 года.

SHARP CLEAVAGE SHOWN. Обычно при таких словах зоркий приятель толкает тебя в бок, и ты знаешь, что у тебя есть полсекунды, чтобы наигранно отстранено и безразлично скользнуть взглядом вдаль, зацепить глубокое декольте выразительной блондинки и вовремя отвернуться подобно тому как берегут сетчатку глаза и не смотрят подолгу на солнце. В 1945 году, однако, эта фраза вошла в расширенный заголовок одной статьи в Нью-Йорк Таймс, посвященной внешней политике США, и касалась не всяких там фривольностей, а «проявившегося глубокого расхождения» между Сенатом и Государственным департаментом по вопросу международного контроля над атомной энергией. Журналисту Джеймсу Рестону слили информацию о встрече Бирнса с комитетом Сената по международным делам, и он теперь 20 декабря старательно выводил крупными буквами: «СЕНАТОРЫ ТРЕБУЮТ ОТ РУССКИХ АТОМНОЙ КЛЯТВЫ. Бирнсу следует настоять на обязательной заводской инспекции до передачи информации. ПРОЯВИЛОСЬ ГЛУБОКОЕ РАСХОЖДЕНИЕ. Некоторые опасаются, Секретарь намерен провести открытое обсуждение без требования гарантий.»

Председатель комитета Том Конналли (дем.) и влиятельный член комитета Артур Ванденберг (респ.), преисполненные возмущения и тревоги, стояли за этим инсайдом. По инициативе Бирнса этот комитет встретился с ним 13 декабря, за день до отъезда малочисленной американской делегации в Москву. То, как секретарь провел ту встречу сильно обеспокоило сенаторов. У них сложилось впечатление, что Бирнс ехал в Москву сдаваться, будучи «уже готовым начать обмен научной информацией и учеными с Советским Союзом в самом ближайшем будущем до предоставления ответных обязывающих гарантий с правом на инспекцию». Также, согласно статье Рестона, сенаторы были рассержены тем, как Бирнс им докладывал о состоянии дел. В представлении сенаторов их Комитет был юридически обязан советовать правительству и его чиновникам как поступать в конкретном случае, а не всего лишь выслушивать отчет об уже принятом решении. Бирнс же вёл себя как классический волк-одиночка, уверенный в своих силах, авторитете и 34-летнем политическом опыте [уже в 1910-е он занимался аналогом нашей «РосЯмы», т. е. Good roads movement]. Если уж к Трумэну он при свидетелях обращался по привычке по имени, видя по-прежнему перед собой младшего сенатора, то вполне можно представить себе его снисходительный или покровительственный тон на той встрече. Также на совещании Комитета произошла смысловая путаница, когда некоторые сенаторы ошибочно поняли, что Бирнс едет в Москву передавать секреты атомной бомбы. Разумеется, что Бирнс ничего такого не говорил. Но если принять во внимание, что во всем Сенате не было ни одного человека, разбирающегося в атомном вопросе (Брайан Макмахон только начинал начитывать материал), то это недопонимание вполне понятно. Как бы то ни протекал тот спор, Комитет разрешил Бирнсу обсуждать атомную энергию в Москве, а сами побежали жаловаться Трумэну.

Президент в то полугодие находился под перекрестным давлением военных-консерваторов и гражданских-либералов. С одной стороны на Трумэна наседали Комитеты по военным делам Палаты представителей и Сената, которые представляли интересы военных департаментов, желающих сохранить атомные секреты. С другой - уже несколько месяцев как выходил Бюллетень чикагских ученых-атомщиков, через который либерально настроенные физики обучали американское общество, информировали его о подлинной сущности наступившего атомного века, предвещая «судный день» и гонку ядерных вооружений. Ученые считали, что распространение информации об атомной бомбе предотвратит эту гонку. От мнения таких авторитетов как Рабинович, Силард и Оппенгеймер было не отвертеться. Для публики атомная бомба была новизной, все новости про нее впитывали словно губкой, а полноводный источник имелся один - чикагский журнал. Секретный Временный комитет [Interim Committee] Стимсона был распущен в ноябре, и если новый военный министр Паттерсон желал оказать влияние на это решение, то у него оставался только один канал - Конгресс. Кому достанется наследство Манхэттенского проекта? Военному департаменту или гражданскому агентству? А может быть русским?

Американцы тогда строили два органа одновременно - национальное атомное агентство и международное. И, следовательно, мысли их по этим вопросам взаимно переплетались. 12 сентября Стимсон вручил Трумэну свой меморандум, в котором он настоятельно советовал Штатам вступить в переговоры с СССР по атому. Существующее англо-американское атомное партнерство, если не включить в него Советскую Россиию - аргументировал военный министр - вынудит Советы начать «довольно отчаянное секретное состязание в области вооружений». «Если мы сейчас не обратимся к ним по этой теме, то их подозрение и недоверие к нам только усилится; отношения с Советами будут непоправимо отравлены». 21 сентября этот 78-летний политик уходил в отставку, и Трумэн провел заседание, чтобы обсудить его памятную записку. Стимсон заявил тогда, что научное знание и атомные секреты скоро перестанут быть эксклюзивной собственностью Штатов. «Нет никакого секрета, какой можно было бы передать другой стране. Секрет скоро сам себя раскроет». Следовательно, считал он, нужно организовать свободный обмен научной информацией среди членов ООН. Стимсон особо подчеркнул, что «Россия традиционно всегда была нашим другом, они никогда не воевали против нас, в прошлом во многих случаях, особенно заметно в период нашей Гражданской войны и при продаже Аляски, они демонстрировали в отношении нас принципиальную добрую волю». Он считал, что следует поверить в наилучшие намерения Советской России и дать ей шанс. Стимсон предлагал остановить все исследования в атомной области вместе с Британией и СССР, разобрать [impound] все имеющиеся атомные бомбы в обмен на обещание трех стран не использовать атомную энергию в военных целях. Стимсон считал, что США должны обсудить этот вопрос с СССР напрямую, не через ООН. Это должно было ускорить обсуждения и избавиться от бесконечных дебатов.

Ачесон, заменявший уехавшего в Лондон Бирнса, полностью согласился c уходящим военным министром: «нет никакой альтернативы кроме той, как передать всю информацию русским, следуя, однако, принципу, quid pro quo, в том, что касалось взаимного обмена информацией». «Я просто не могу представить себе мира, в котором мы утаиваем военные секреты от наших Союзников, в особенности от этого великого Союзника, от сотрудничества с которым зависит будущий мир этой планеты». Начитавшийся викторианской исторической литературы, Ачесон считал, что британская гегемония, что принесла порядок и цивилизацию во все уголки в 19 веке, рушилась, и что наследниками британского верховенства должны были стать США и СССР. Форрестол был другого мнения: «Здание нашего влияния мы сможем построить только на обладании военной силой». В тот момент Трумэн прислушался к Стимсону и Ачесону: «Если США решат оставить у себя бомбу, то это будет означать конец ООН». Трумэн добавил, что он предпочел бы вообще поставить атомную бомбу вне закона, запретить ее, как в свое время государства запрещали использование боевых отравляющих газов.

Сам же Бирнс в тот сентябрь был абсолютно не согласен с Стимсоном. Он был против того, чтобы делиться атомной информацией со Сталиным, считая, подобно Форрестолу, что «бомба в кармане» поможет выбить из русских удовлетворительные условия послевоенного мирного соглашения. Кроме того, он не доверял русским, не считал, что они будут соблюдать ограничения международного соглашения по контролю над атомным оружием. Бирнс всё вокруг себя мерил в критериях «боссизма». Мир он видел в переплетении связей, круговой поруки и обещаний «боссов» - глав местных политических машин. Плох был тот босс, что не держал свои обещания. Сталин, как «босс» Кремля, проявил свое нежелание выполнять ялтинские договоренности, и следовательно, умозаключал государственный секретарь, международный контроль был вряд ли достижим. Перед отъездом в Лондон на первую сессию СМИД, Бирнс «умолял» Стимсона не рекомендовать Трумэну начинать обсуждения с союзниками контроля над атомной энергией.

Бирнс отбыл в Лондон, и Дин Ачесон остался его и.о. [или и.о. его, или лучше - и. его о.]. Ачесон помнил о категоричной позиции Бирнса и поначалу вёл себя сдержанно, но внутренняя политическая обстановка быстро менялась. Началась сентябрьская сессия в Конгрессе, и конгрессмены, в головах которых навязчивой мелодией гудел непонятный, но модный атом, клином потянулись со своими законопроектами, соревнуясь между собой, то полностью запрещая бомбу, то сохраняя смертельный «секрет». Мало кто из конгрессменов понимал технические особенности контроля, и их законодательные инициативы были по большей части непрактичны. Сенатор Ванденберг предупредил Ачесона, что «скоро образуется настоящая давка, и чьего-нибудь непричесанного законопроектного питомца-таки протолкнут», если администрация быстро не внесет свой собственный проект закона. Ачесон, боясь, что законодатели возьмут дело в свои руки и урежут свободу действий президента, передал этот страх Трумэну. 3 октября Трумэн произносит речь, в которой он озвучивает обе темы - необходимость создания международной комиссии по атомной энергии и национального агентства. В тот же день по его команде конгрессмены Мэй и Джонсон подали проект закона, разработанный Военным департаментом (новым министром Паттерсоном, чье мнение на 180 градусов расходилось с мнением его предшественника) и по которому контроль отдавался в руки военных, но с надзором со стороны исполнительной власти в виде AEC (Atomic Energy Commission). В Сенате проект встретил сопротивление - некоторые сенаторы сочли то, что проект подавался через Комитеты по военным делам, сигналом, что «атомная энергия будет использоваться только как военный инструмент». Сенаторы контратаковали. Макмахон и Ванденберг, чьи проекты уже были зарублены в сентябре, объединили свои усилия и создали Специальный комитет Сената по атомной энергии, председателем где стал Макмахон [год спустя этот временный орган превратится в Совместный комитет Конгресса по атомной энергии с эксклюзивными правами надзора над всеми областями применения атомной энергии в стране и останется столь полномочным до 1977 года].

Здесь позиция Ванденберга не совсем понятна. Сперва ведь именно он советовал исполнительной власти подсуетиться и внести свой проект, а затем контратаковал его. Скорее всего, объяснение лежит в межпартийном сотрудничестве [bipartisanship], активным практиком которого был Ванденберг. Затем он увидел, что предлагает Паттерсон и счел, что военные и исполнительная власть забирают себе слишком уж много полномочий. Как известно, в 30-е и 40-е в США сложился институт «имперского президентства», когда президент значительно расширил свои права и возможности. В период 1944-46 года Конгресс вёл ответную борьбу за то, чтобы отвоевать часть утерянных полномочий и встать с президентом на равных. До принятия Закона о реорганизации Конгресса оставался еще год, но конгрессмены уже делали заявки на то, чтобы увести из-под исполнительного крыла те или иные функции. Атомная энергия стала как раз тем самым яблоком, что свалилось с дерева Военного департамента, откатилось к квохчущему Конгрессу, придавившему его своим гузном на долгие 30 лет.

Паттерсон вплоть до ноября заявлял, что законопроект Мэя-Джонсона был «не только выражением чаяний Военного департамента, но и Администрации президента». Однако, к этому времени Трумэн уже изменил свою точку зрения. Он увидел, что военные могут получить слишком много власти над атомной энергией за счет его собственной и отозвал свою поддержку законопроекта. В итоге, к декабрю в Конгрессе остался только один сильный законопроект - Макмахона, а самыми влиятельными лицами, с которыми нужно было согласовывать атомно-международные аспекты - Макмахон, Коннолли и Ванденберг. Именно с этими сенаторами Бирнс встречался 13 декабря и сумел их разозлить своим снисходительным пренебрежением.

На той встрече Бирнс несомненно цитировал самое свежее атомное международное соглашение, что имелось у США - «Декларацию Трумэна - Эттли - Кинга» от 15 ноября. В ней главы США, Великобритании и Канады (т. е. все великие атомные державы того времени) изъявляли желание создать Комиссию в рамках ООН для того чтобы найти решение проблемы атомной бомбы: «использование атомной энергии в военных целях основывается на тех же методах и процессах, что могут применяться в мирной промышленности»; «мы не убеждены, что распространение специализированной информации ...до выработки эффективных гарантий, защищающих от угроз, … является конструктивным решением...». Согласно Декларации Комиссия должна была внести следующие предложения:
(а) об обмене между всеми странами базовой научной информацией, применимой в мирных целях;
(б) о контроле над атомной энергией для обеспечения использования ее лишь в мирных целях;
(в) относительно исключения из национальных вооружений атомного оружия и всех других основных видов вооружения, пригодных для массового поражения;
(г) о предоставлении методом инспекций и иными способами эффективных гарантий, защищающих государства-участники от угроз, связанных с нарушениями этих предложений и с уклонением от исполнения принятых решений.

Эти четыре предложения в словаре Трумэна, Бирнса и сенаторов превратились в «четыре фазы», в четыре шага, которые нужно было делать последовательно. Сенаторы могли услышать пункт «А» из уст Бирнса, интерпретировать его как «Бирнс готов подарить секрет бомбы Москве», попросить его прояснить этот момент, почему инспекции не на первом месте, а тот мог ответить им что-то типа «идите к черту, эта Декларация вообще не была моей инициативой, я изначально был против того, чтобы делиться секретами с русскими». А может, диалог протекал по-другому: к декабрю Бирнс основательно пересмотрел свою дипломатическую стратегию, ему требовалось заполучить согласие с СССР по мирным договорам, хоть кровь из носа; атомный вопрос, перегруженный «фазами», мог стать камнем преткновения, но, лишившись конкретики, размывшись общими терминами декларации о намерениях, вполне был способен выполнить роль вазелина в Москве; раз уж Советы заведомо плохо выполняют свои обещания, то можно не ломать голову над «фазами» сейчас, а сыграть с ними в игру «кто из нас самый недоговороспособный» позднее, с мирным итальянским договором «на кармане»; Гровс 11 декабря писал в своем отчете [FRUS, 97], что раскрытие научной информации не несет с собой никакого риска, «ее было так много, что ее нельзя было раскрыть одномоментно, что процесс раскрытия займет не меньше года, что там полно медицинской и прочей информации, которая никак не касается производства атомной бомбы» - следовательно можно было не бояться начать делиться научной информацией уже сейчас, а через год что там еще будет. А тут сенаторы со своим карканьем - почему инспекции идут после обмена знаниями. Раскрывал ли Бирнс тогда перед сенаторами свою тактику переговоров, делился этими своими соображениями? Скорее всего, что нет. Волк-одиночка был выше этого. (В подтверждение этой гипотезы можно напомнить об «Отчете Смита» [Smyth report], который с одобрения Гровса и Трумэна вышел в широкую продажу уже в сентябре 1945 года. То есть, раскрытие данных о ядерных физических процессах уже началось официально, советские переводчики черпали эту информацию большими ложками, этот отчет даже Солженицын упомянул в своем «Архипелаге», написав, что в Бутырках в 46-м он уже читал его; а сенаторы всего этого не видят, не чувствуют момента, и задают раздражающие вопросы).

Когда обеспокоенные сенаторы встретились с Трумэном 14 декабря, Бирнс уже был в Москве, на промежуточной (interim) сессии СМИД. Сенаторы заразили Трумэна тревогой, и тот через Ачесона телеграфировал Бирнсу, чтобы тот ни в коем разе не подписывался под сделкой «вечером информация - утром гарантии». В ответ Бирнс 17 декабря телеграммой прислал заверения, что он и не планировал отступать от текста и смысла «Декларации трех глав» от 15 ноября, и приложил черновик предложения США. В этом эпизоде раскрывается вся глубина независимости и самоуверенности государственного секретаря, потому что 18 декабря [FRUS, 663] на встрече СМИД Бирнс выдал британской и советской делегациям другой текст - не такой, какой он выслал днем ранее президенту. В официальном предложении США отсутствовали «четыре фазы». Бирнс посчитал, что опустив «эффективные гарантии и инспекции», он быстрее заручится согласием СССР. Мысленно он установил для себя католическое Рождество как крайний срок работы сессии, не желая тянуть кота за хвост дольше двух недель. В Вашингтоне Трумэн показал телеграмму сенаторам, успокаивая их, но было уже поздно. Кто-то из них уже успел поделиться с Нью-Йорк Таймс горячей сплетней, и 20 декабря газета проинформировала публику, что «по атомному вопросу администрация разрывается между учеными-либералами и консерваторами-конгрессменами» и так далее, вплоть до обвинений в национальном предательстве. В тот же день Бирнс, узнав об этой статье, на очередном заседании СМИД внес добавление к предложению США от 18 декабря, объяснив, что «оно было не включено по ошибке» [FRUS, 698] - так «четыре фазы» впервые попали на стол переговоров.

После этого непосредственно начались переговоры с советской делегацией на атомную тему. 22 декабря Молотов передал Бирнсу и Бевину меморандум [FRUS, 740], в котором СССР соглашался выдвинуть и поддержать предложение об учреждении Комиссии по атомной энергии при ООН (КАЭ). Однако, к американскому тексту у Молотова имелись поправки: так, США предложили сделать КАЭ подотчетной Генеральной Ассамблее - СССР пожелал же передать управление КАЭ Совету Безопасности; также Молотов пожелал, чтобы все отчеты и рекомендации КАЭ поступали в СБ ООН напрямую и публиковались и передавались в ГА ООН только, если СБ сочтет это нужным. 23 декабря проходили неформальные обсуждения [744]. Бирнс согласился с предложениями Молотова, но с небольшими (уже своими) правками: все рекомендации и отчеты КАЭ должны публиковаться СБ. Потом возникли проблемы с определением «под управлением СБ»: Бирнсу не понравилось, что КАЭ будет функционировать «under direction of SC». В английском языке «direction» означает не «подотчетность» или «надзор», а «прямое управление посредством приказа». Бирнс высказал опасение, что предложенная формулировка будет означать, что КАЭ и шагу не сможет сделать без «ценных указаний» СБ. Бевин усилил этот момент, напомнив, что кроме «безопасности», существовали еще промышленное и научное измерения атомного вопроса, которые СБ обсуждать не мог. В результате потом родилось следующее компромиссное определение:
- СБ дает Комиссии указания по тем вопросам, что касаются поддержания мира и безопасности; по этим вопросам Комиссия будет подотчетна [shall be accountable for] за свою работу перед СБ; [823]
- все отчеты и рекомендации Комиссии публикуются, если только СБ, в интересах мира и безопасности, не даст указание об обратном.

22 и 23 декабря Молотов, в своей обычной манере, тянул и не уступал. Бирнс сразу вытянул козырную карту: в своих двух встречах со Сталиным Бирнс поднял вопрос контроля над атомом. Сталин было начал жаловаться, что «мы согласились с девятью десятыми вашего текста, уступите нам хоть в одной десятой», а потом махнул рукой: «Разница между нашими позициями слишком мала. У вас с Молотовым уже есть всё, чтобы выработать окончательный текст». 24 декабря Молотов, Бирнс и Бевин согласовали окончательный текст. К большому удивлению всех присутствующих западных делегатов при обсуждении атомного контроля русские не спорили и почти не возражали. Складывается такое ощущение, что для Сталина атомный вопрос вообще не был существенным в декабре 1945 года. СССР принял текст американского почти в неизменном виде - только лишь КАЭ в вопросах безопасности был переведен под Совет Безопасности, где у СССР было вето, да оговорено право остановить публикацию неудобного отчета. СССР вообще никак не отреагировал на «четыре фазы», чего так боялся Бирнс. Сенаторы зря кипятились со своим «декольте». Эти четыре пункта в представлении СССР были ограниченным «мандатом комиссии», а не обязательством пускать инспекции в свою страну уже завтра.

То же самое можно сказать и про Бирнса и его приоритеты. 24 ноября, когда Гарриман впервые зондировал почву для проведения этой промежуточной сессии СМИД, он вручил Молотову список пунктов предлагаемой повестки для будущего обсуждения - атомного контроля там не было. Этот пункт появился в американской повестке только лишь 6 декабря.

Это соглашение поддержать предложение об учреждении КАЭ (UNAEC) на предстоящей сессии ГА ООН вошло пунктом VII в итоговое Коммюнике, иначе известное как Сообщение о Московском совещании министров иностранных дел Советского Союза, США и Соединенного Королевства, что было опубликовано 28 декабря 1945 года. КАЭ была создана первым делом в 1946 году. Даже не читая о ее дальнейшей истории, можно делать догадки о ее печальных перспективах без риска сильно ошибиться. В 1952 КАЭ будет распущена официально. Ее активная деятельность прекратится в июле 1949. В 1957 будет создана МАГАТЭ, но это уже другая история.

Источники:
Gregg Herken, The Winning Weapon: The Atomic Bomb in the Cold War, 1945-1950;
Deborah Welch Larson, Origins of Containment: A Psychological Explanation;
Jukka Leinonen, Beginning of the Cold War as a Phenomenon of Realpolitik, Jyvaskyla, Finland, 2012 (dissertation).

[Дополнительно о сенаторе Эдвине Джонсоне из Колорадо и его роли в атомных делах:
http://savechenkov.livejournal.com/9564.html ]