Тринадцатая глава 003
В марте 1989 года, когда прошло два месяца после вступления Буша на пост президента, Горбачев провел первые свободные выборы за всю историю СССР с 1917 года. Они закончились унизительным поражением для кандидатов от коммунистической партии, которые пытались получить места в новом законодательном органе. Недовольство распространялось по стране по мере того, как перестройка не сделала ничего, чтобы остановить скольжение экономики вниз. Один функционер назвал эту политическую инициативу «Перестройкамобилем: ключ находится в зажигании … но он так и не двигается». Нарастала опасность того, что Советский Союз развалится сам собой, создавая тем самым хаос и вероятность попадания своих 30,000 ядерных боеголовок в неправильные руки. Угроза такого развития этого сценария исходила из нескольких источников одновременно, включая разноголосое многонациональное население, которое проживало в одиннадцати часовых поясах; неприязнь части этих народов к великороссам, которые продолжительное время доминировали в центральном правительстве; старые тлеющие угли религиозных расхождений; и реформы Горбачева, которые децентрализовали власть, но привели к экономической катастрофе. Консерваторы предостерегали, что только жестокие сталинистские методы смогут заставить русских людей больше работать. Другие же, включая многих на Западе, утверждали обратное, говоря, что экономика улучшится только тогда, когда Горбачев полностью переведет ее на рыночные рельсы и уничтожит Коммунистическую партию - шаг, который советский лидер и преданный коммунист отказался сделать (*11).
Реакция Буша на все эти изменения была незначительной в начале 1989 года. Он объявил, что его аналитики тщательно изучают ситуацию. После пяти месяцев результаты этих изысканий наконец были опубликованы: внешняя политика США отныне будет состоять в поддержании состояния «статус кво плюс» - это был пустой термин, принимая во внимание глубину всего того, что происходило сейчас, и очень быстро эту концепцию высмеяли. В своем выступлении в Техасском университете A&M в мае Буш объявил, что политика сдерживания от 1947 года сработала на ура, но что до того, как Советскому Союзу будет позволено влиться в западное сообщество, Горбачеву потребуется выполнить ряд условий - включая резкое сокращение советской вовлеченности в дела Восточной Европы и Третьего мира. Буш ценил свою личную дружбу с Горбачевым (Буш очень часто, казалось, хотел вести дела с мировыми лидерами так, как если бы те были его старыми закадычными друзьями). И он уж точно не хотел, чтобы центральное правительство Горбачева распалось. С другой стороны чиновники США не могли придумать, как именно они могли бы помочь Горбачеву, принимая во внимание растущие запросы от спотыкающейся экономики США и его [Горбачева] неуклонное следование идеям коммунизма. Замешательство Буша росло и по другой причине: Горбачев подводил Холодную войну к ее концу, а вместе с этим очевидная необходимость в военном присутствии НАТО в Европе, где бушевала «горбимания», становила все менее очевидной. У Соединенных Штатов было слишком мало рычагов влияния над бурно растущей Западной Европой, которая уже успела основательно отдалиться от Вашингтона. Министр обороны Ричард Чейни признавал в 1989 году, что уменьшение советской угрозы «делает для нас трудной задачу поддержания той сплоченности и единства внутри Альянса, что были в прошлом» (*12).
Горбачев ошеломил Буша осенью 1989 года, когда сделал даже больше того, что требовал от него американский президент. В апреле Солидарность стала легальной некоммунистической партией в Польше. Влияние Солидарности в стране было бесспорно: с 1981 года ее возглавлял Лех Валенса, сварщик из доков, который получил свою нобелевскую премию мира за попытку реформировать Польшу ненасильственными методами. В июле Горбачев публично порвал с Доктриной Брежнева и встал на защиту Валенсы, заявив, что «недопустимо» для одной страны силой «ограничивать суверенитет» другой. Тем самым он признавал, что Советы более не могли позволить себе латать дорогостоящие прорехи спотыкающихся восточноевропейских режимов. Их народам не хватало продовольствия в то время, как западные европейцы наслаждались как обильной едой так и модными в то время видеомагнитофонами - разрыв в стандартах уровня жизни нарастал, и отблески манящей буржуазной роскоши проникали за Железный занавес через телевидение и газеты. Но Горбачев также верил, что, если предоставить Восточную Европу самой себе, то тамошние реформаторы - примерные коммунисты как и он сам - добьются триумфа и сохранят свои коммунистические партии во власти в этой новой улучшенной более счастливой Восточной Европе. Доктрину Брежнева, согласно одному московскому функционеру, предстояло заменить «Доктриной Синатры» - чтобы восточные европейцы могли делать вещи «по-своему» (*13).
Последствия этих действия гальванизировали обстановку. Солидарность сразу же подвергла Горбачева испытанию, потребовав права решающего голоса в польском правительстве. Взволнованные польские коммунисты позвонили Горбачеву, прося у того помощи и совета. Помощь не поступила, только лишь бесплатный совет: поляки отныне были сами по себе. Плотину прорвало. Или, если выражаться более точно, домино коммунистических режимов начали сыпаться. В то время, как Солидарность добилась ошеломительной победы на выборах в Польше, новые ветры перемен подули в Венгрии, которая уже тогда была самой либеральной экономикой в советском блоке. Реформаты выгнали коммунистов из власти и назначили свободные выборы на 1990 год. Когда новый венгерский режим открыл свои двери перед Западом в сентябре 1989 года, граждане ГДР заполонили собой Венгрию, пробираясь через ее территорию в ФРГ. Восточногерманские коммунисты не могли совладать с этим хаосом, и в этот раз Горбачев, не как в 1953 году, заранее предпринял ряд шагов, гарантирующих, что Советская армия не будет выполнять эту грязную работу за них. Старые режимы также пали в Чехословакии (где сотни тысяч молодых людей осаждали пражские улицы неделями, пока не было создано некоммунистическое правительство) и Болгарии. Все эти изменения прошли на удивление мирно и без крови, за исключением Румынии (*14), где диктатор-долгожитель Николай Чаушеску бросил вызов реформаторам и, вместе со своей женой, был казнен. Самым драматичным поворотом всей этой истории стал момент, когда 9 ноября 1989 года Коммунистическая партия ГДР неожиданно открыла проход через Берлинскую стену, которая была, возможно, самым известным и ненавидимым символом Холодной войны. Барьер высотой в 3.5 метра был снесен рабочими, и его куски распроданы по высокой цене новыми капиталистами, а в это время немцы распевали свою версию песни «Ведь он такой хороший славный парень». Следуя духу «Доктрины Синатры», Горбачев отказался применять Советскую армию, и коммунизм в Восточной Европе рухнул. Удивленный директор ЦРУ, сидя в Вашингтоне, признался: «Все происходило намного быстрее, чем кто-либо предвидел» (*15).
После шлейфа всех этих удивительных событий 1989 года Буш бросил всю свою политическую поддержку на весы Горбачева, но это вводило в заблуждение. Президент не мог оказать массированную экономическую помощь, в которой так отчаянно нуждался советский лидер. И на самом деле Соединенные Штаты даже отказались предоставить СССР торговый статус MFN (режим наибольшего благоприятствования в торговле), который дал бы советским товарам предпочтение на американском рынке, хотя государственный секретарь Бейкер уже тогда сообщал, что советские лидеры паниковали и стремились как можно быстрее решить свои проблемы, пока грядущий хаос не смел их. Буш, однако, открыл режим MFN в отношении Китая, даже после того, как постаревшие китайские коммунисты бросили танки на студенческие демонстрации и потопили их в крови в июне 1989 года. Чиновники США требовали, чтобы СССР начал незамедлительные экономические и иммиграционные реформы, после чего он получит торговые предпочтения. Администрация Буша, сверх того, еще не знала, как разработать план внешней политики, который бы заменил сорокатрехлетнюю политику сдерживания. В 1947 году Мистер «Икс» (Джордж Кеннан) утверждал, что сдерживание приведет к «распаду или ослаблению» Советского Союза. Теперь же перед лицом «распада» и потенциального хаоса чиновники США серьезно забеспокоились. Даже сам Кеннан, которому было тогда 85 лет, стал предупреждать об опасности «дезинтеграции», особенно в ГДР, которую надо было остановить «тем или иным способом» (*16).
В самих Штатах развернулись широкие дискуссии, как именно отвечать на эти потрясения. Одним популярным мнением стал тезис Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории». Фукуяма, который работал в Государственном департаменте Буша, утверждал, что Холодная война закончилась и «политический либерализм» по всем статьям превзошел коммунизм. Великая историческая схватка между соревнующимися идеологиями закончилась триумфом капитализма. Критики, однако, спорили, говоря, что падение коммунизма означает возвращение непредсказуемого взрывоопасного состояния международной обстановки образца до 1914 года, который породил две мировые войны. Другие критики напоминали, что в мире существует не один единственный капитализм, а много разных видов капитализма - и что в прошлом, как это было в случае США и Японии, между ними происходили опасные столкновения. Один чиновник США проявил крайнее публичное беспокойство, когда сказал, что мир вокруг него начинает походить на 1939, а не 1989 год. Другие дебаты развернулись вокруг эссе за авторством некого «Z» (позднее обнаружилось, что им был профессор Мартин Малия из Университета Калифорния-Беркли). «Z» напирал на то, что реформы Горбачева внутри коммунистического режима были обречены: «Нет никакого третьего пути между ленинизмом и свободным рынком, между большевизмом и конституционным правительством». Вот поэтому американцам не следует помогать Горбачеву в проведении его слишком консервативных реформ. Критики этого подхода справедливо отметили, что «Z» предлагал стоять в стороне и смотреть на то, как Советский Союз и его ядерный арсенал сползают в хаос (*17).
(*11) «The Nationalities Policy of the Party in Present-Day Conditions,» Reprints from the Soviet Press, October 31, 1989, p. 22; Angela Stent, “Doctrinal Discord,” New Republic, January 8 and 15, 1990, p. 17; The New York Times, January 1, 1990, p. 33.
(*12) Michael Cox, “From Super Power Detente to Entente Cordiale?” in Bruce George, ed., Jane's NATO Handbook, 3rd ed. (Surrey, U.K., 1990), pp. 278-279; Oberdorfer, The Turn, p. 333. For internal Bush administration debate, see Bush and Scowcroft, World Transformed, pp. 152-155.
(*13) The background is in The New York Times, December 11, 1989, p. D10; Richard Barnet, “After the Cold War,” The New Yorker January 1, 1990, pp. 66-69; and Larry Martz, “Into a Brave New World,” Newsweek, December 25, 1989, p. 40; the “Sinatra” reference is in Oberdorfer, The Turn, p. 355.
(*14) Through much of the post-1945 years, Rumania was the common spelling; following Ceausescu's execution, the people of that country preferred Romania.
(*15) Janine R. Wedel, “Lech's Labors Lost?” World Monitor, II (November 1989): 44-45; Washington Post, November 4, 1989, p. A4; Ibid., January 15, 1990, p. A12. The useful background account is in The Chicago Tribune's special publication, Communism: A World of Change (1989).
(*16) The late William Appleman Williams noted the links between containment and 1989-1990 affairs; and Paul Duke's seminal The last Great Game: USA versus USSR (London, 1989), especially chapters 7 and 8, is most helpful. The New York Times, January 18, 1990, p. A8, has excerpts of Kennan's testimony. Oberdorfer, The Turn, pp. 369-370, has Baker's quote.
(*17) Francis Fukuyama, “The End of History?” The National Interest, no. 16 (Summer 1989): 3-18; Washington Post, December 23, 1989, p. A11; «Z» «To the Stalin Mausoleum,» Deadalus, CIL (Winter 1990): 295-340; Martin Sherwin, “Gorby and Z,” The Nation, February 12, 1990, p. 189. Fukuyama acknowledged the multiplicity of capitalism in his later book, The End of History and the Last Man (New York, 1990), especially pp. 122-128.
Реакция Буша на все эти изменения была незначительной в начале 1989 года. Он объявил, что его аналитики тщательно изучают ситуацию. После пяти месяцев результаты этих изысканий наконец были опубликованы: внешняя политика США отныне будет состоять в поддержании состояния «статус кво плюс» - это был пустой термин, принимая во внимание глубину всего того, что происходило сейчас, и очень быстро эту концепцию высмеяли. В своем выступлении в Техасском университете A&M в мае Буш объявил, что политика сдерживания от 1947 года сработала на ура, но что до того, как Советскому Союзу будет позволено влиться в западное сообщество, Горбачеву потребуется выполнить ряд условий - включая резкое сокращение советской вовлеченности в дела Восточной Европы и Третьего мира. Буш ценил свою личную дружбу с Горбачевым (Буш очень часто, казалось, хотел вести дела с мировыми лидерами так, как если бы те были его старыми закадычными друзьями). И он уж точно не хотел, чтобы центральное правительство Горбачева распалось. С другой стороны чиновники США не могли придумать, как именно они могли бы помочь Горбачеву, принимая во внимание растущие запросы от спотыкающейся экономики США и его [Горбачева] неуклонное следование идеям коммунизма. Замешательство Буша росло и по другой причине: Горбачев подводил Холодную войну к ее концу, а вместе с этим очевидная необходимость в военном присутствии НАТО в Европе, где бушевала «горбимания», становила все менее очевидной. У Соединенных Штатов было слишком мало рычагов влияния над бурно растущей Западной Европой, которая уже успела основательно отдалиться от Вашингтона. Министр обороны Ричард Чейни признавал в 1989 году, что уменьшение советской угрозы «делает для нас трудной задачу поддержания той сплоченности и единства внутри Альянса, что были в прошлом» (*12).
Горбачев ошеломил Буша осенью 1989 года, когда сделал даже больше того, что требовал от него американский президент. В апреле Солидарность стала легальной некоммунистической партией в Польше. Влияние Солидарности в стране было бесспорно: с 1981 года ее возглавлял Лех Валенса, сварщик из доков, который получил свою нобелевскую премию мира за попытку реформировать Польшу ненасильственными методами. В июле Горбачев публично порвал с Доктриной Брежнева и встал на защиту Валенсы, заявив, что «недопустимо» для одной страны силой «ограничивать суверенитет» другой. Тем самым он признавал, что Советы более не могли позволить себе латать дорогостоящие прорехи спотыкающихся восточноевропейских режимов. Их народам не хватало продовольствия в то время, как западные европейцы наслаждались как обильной едой так и модными в то время видеомагнитофонами - разрыв в стандартах уровня жизни нарастал, и отблески манящей буржуазной роскоши проникали за Железный занавес через телевидение и газеты. Но Горбачев также верил, что, если предоставить Восточную Европу самой себе, то тамошние реформаторы - примерные коммунисты как и он сам - добьются триумфа и сохранят свои коммунистические партии во власти в этой новой улучшенной более счастливой Восточной Европе. Доктрину Брежнева, согласно одному московскому функционеру, предстояло заменить «Доктриной Синатры» - чтобы восточные европейцы могли делать вещи «по-своему» (*13).
Последствия этих действия гальванизировали обстановку. Солидарность сразу же подвергла Горбачева испытанию, потребовав права решающего голоса в польском правительстве. Взволнованные польские коммунисты позвонили Горбачеву, прося у того помощи и совета. Помощь не поступила, только лишь бесплатный совет: поляки отныне были сами по себе. Плотину прорвало. Или, если выражаться более точно, домино коммунистических режимов начали сыпаться. В то время, как Солидарность добилась ошеломительной победы на выборах в Польше, новые ветры перемен подули в Венгрии, которая уже тогда была самой либеральной экономикой в советском блоке. Реформаты выгнали коммунистов из власти и назначили свободные выборы на 1990 год. Когда новый венгерский режим открыл свои двери перед Западом в сентябре 1989 года, граждане ГДР заполонили собой Венгрию, пробираясь через ее территорию в ФРГ. Восточногерманские коммунисты не могли совладать с этим хаосом, и в этот раз Горбачев, не как в 1953 году, заранее предпринял ряд шагов, гарантирующих, что Советская армия не будет выполнять эту грязную работу за них. Старые режимы также пали в Чехословакии (где сотни тысяч молодых людей осаждали пражские улицы неделями, пока не было создано некоммунистическое правительство) и Болгарии. Все эти изменения прошли на удивление мирно и без крови, за исключением Румынии (*14), где диктатор-долгожитель Николай Чаушеску бросил вызов реформаторам и, вместе со своей женой, был казнен. Самым драматичным поворотом всей этой истории стал момент, когда 9 ноября 1989 года Коммунистическая партия ГДР неожиданно открыла проход через Берлинскую стену, которая была, возможно, самым известным и ненавидимым символом Холодной войны. Барьер высотой в 3.5 метра был снесен рабочими, и его куски распроданы по высокой цене новыми капиталистами, а в это время немцы распевали свою версию песни «Ведь он такой хороший славный парень». Следуя духу «Доктрины Синатры», Горбачев отказался применять Советскую армию, и коммунизм в Восточной Европе рухнул. Удивленный директор ЦРУ, сидя в Вашингтоне, признался: «Все происходило намного быстрее, чем кто-либо предвидел» (*15).
После шлейфа всех этих удивительных событий 1989 года Буш бросил всю свою политическую поддержку на весы Горбачева, но это вводило в заблуждение. Президент не мог оказать массированную экономическую помощь, в которой так отчаянно нуждался советский лидер. И на самом деле Соединенные Штаты даже отказались предоставить СССР торговый статус MFN (режим наибольшего благоприятствования в торговле), который дал бы советским товарам предпочтение на американском рынке, хотя государственный секретарь Бейкер уже тогда сообщал, что советские лидеры паниковали и стремились как можно быстрее решить свои проблемы, пока грядущий хаос не смел их. Буш, однако, открыл режим MFN в отношении Китая, даже после того, как постаревшие китайские коммунисты бросили танки на студенческие демонстрации и потопили их в крови в июне 1989 года. Чиновники США требовали, чтобы СССР начал незамедлительные экономические и иммиграционные реформы, после чего он получит торговые предпочтения. Администрация Буша, сверх того, еще не знала, как разработать план внешней политики, который бы заменил сорокатрехлетнюю политику сдерживания. В 1947 году Мистер «Икс» (Джордж Кеннан) утверждал, что сдерживание приведет к «распаду или ослаблению» Советского Союза. Теперь же перед лицом «распада» и потенциального хаоса чиновники США серьезно забеспокоились. Даже сам Кеннан, которому было тогда 85 лет, стал предупреждать об опасности «дезинтеграции», особенно в ГДР, которую надо было остановить «тем или иным способом» (*16).
В самих Штатах развернулись широкие дискуссии, как именно отвечать на эти потрясения. Одним популярным мнением стал тезис Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории». Фукуяма, который работал в Государственном департаменте Буша, утверждал, что Холодная война закончилась и «политический либерализм» по всем статьям превзошел коммунизм. Великая историческая схватка между соревнующимися идеологиями закончилась триумфом капитализма. Критики, однако, спорили, говоря, что падение коммунизма означает возвращение непредсказуемого взрывоопасного состояния международной обстановки образца до 1914 года, который породил две мировые войны. Другие критики напоминали, что в мире существует не один единственный капитализм, а много разных видов капитализма - и что в прошлом, как это было в случае США и Японии, между ними происходили опасные столкновения. Один чиновник США проявил крайнее публичное беспокойство, когда сказал, что мир вокруг него начинает походить на 1939, а не 1989 год. Другие дебаты развернулись вокруг эссе за авторством некого «Z» (позднее обнаружилось, что им был профессор Мартин Малия из Университета Калифорния-Беркли). «Z» напирал на то, что реформы Горбачева внутри коммунистического режима были обречены: «Нет никакого третьего пути между ленинизмом и свободным рынком, между большевизмом и конституционным правительством». Вот поэтому американцам не следует помогать Горбачеву в проведении его слишком консервативных реформ. Критики этого подхода справедливо отметили, что «Z» предлагал стоять в стороне и смотреть на то, как Советский Союз и его ядерный арсенал сползают в хаос (*17).
(*11) «The Nationalities Policy of the Party in Present-Day Conditions,» Reprints from the Soviet Press, October 31, 1989, p. 22; Angela Stent, “Doctrinal Discord,” New Republic, January 8 and 15, 1990, p. 17; The New York Times, January 1, 1990, p. 33.
(*12) Michael Cox, “From Super Power Detente to Entente Cordiale?” in Bruce George, ed., Jane's NATO Handbook, 3rd ed. (Surrey, U.K., 1990), pp. 278-279; Oberdorfer, The Turn, p. 333. For internal Bush administration debate, see Bush and Scowcroft, World Transformed, pp. 152-155.
(*13) The background is in The New York Times, December 11, 1989, p. D10; Richard Barnet, “After the Cold War,” The New Yorker January 1, 1990, pp. 66-69; and Larry Martz, “Into a Brave New World,” Newsweek, December 25, 1989, p. 40; the “Sinatra” reference is in Oberdorfer, The Turn, p. 355.
(*14) Through much of the post-1945 years, Rumania was the common spelling; following Ceausescu's execution, the people of that country preferred Romania.
(*15) Janine R. Wedel, “Lech's Labors Lost?” World Monitor, II (November 1989): 44-45; Washington Post, November 4, 1989, p. A4; Ibid., January 15, 1990, p. A12. The useful background account is in The Chicago Tribune's special publication, Communism: A World of Change (1989).
(*16) The late William Appleman Williams noted the links between containment and 1989-1990 affairs; and Paul Duke's seminal The last Great Game: USA versus USSR (London, 1989), especially chapters 7 and 8, is most helpful. The New York Times, January 18, 1990, p. A8, has excerpts of Kennan's testimony. Oberdorfer, The Turn, pp. 369-370, has Baker's quote.
(*17) Francis Fukuyama, “The End of History?” The National Interest, no. 16 (Summer 1989): 3-18; Washington Post, December 23, 1989, p. A11; «Z» «To the Stalin Mausoleum,» Deadalus, CIL (Winter 1990): 295-340; Martin Sherwin, “Gorby and Z,” The Nation, February 12, 1990, p. 189. Fukuyama acknowledged the multiplicity of capitalism in his later book, The End of History and the Last Man (New York, 1990), especially pp. 122-128.