О классовой природе правосудия
Революционная эпоха помимо всего прочего интересна тем, что позволяет взглянуть на изнанку дотоле скрытых внутриэлитных процессов. Любопытный пример в этом смысле являет собой следствие по делу генерала Корнилова. По поводу корниловского мятежа я когда-то писал подробный пост, вкратце напомню: в конце августа 1917-го года одиозный Верховный главнокомандующий Л.Г. Корнилов со своими подельниками составил план, в соответствии с которым следовало двинуть войска на Петроград, чтобы "немецких ставленников и шпионов, во главе с Лениным, повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разогнать, да разогнать так, чтобы он нигде и не собрался", а также изменить состав Временного правительства, установив военную диктатуру. До поры до времени удавалось делать вид, будто существует только первая часть плана, а с Временным правительством Л.Г. Корнилов находится в полном согласии, однако после невыполнения главкомом ряда приказов А.Ф. Керенский начал что-то подозревать и инициировал аресты и следствие в Ставке. Однако дознаватели были подобраны то ли халатно, то ли других просто не было (в силу классового сознания, очевидно) - они все как один сочувствовали Корнилову, и всячески старались замылить его вину.
После этого растянувшегося вступления я наконец-то перехожу к сути, а именно - к отрывку из воспоминаний члена Чрезвычайной комиссии, помощника военного прокурора Петроградского военно-окружного суда Н.П. Украинцева, допрашивавшего некоторых генералов:
По мере того, как я читал показание, генерал Романовский внимательно следил за мной, вероятно, желая увидеть, какое впечатление его показание на меня производит. Время от времени, очевидно зная, какое место показания я читаю, он вставлял то или иное замечание или пояснение, сюда относящееся. Один вопрос, по-видимому, особенно волновал его, а именно, что между корпусом генерала Крымова и Ставкой была прервана связь и в критические дни не могла быть восстановлена. По этому вопросу, пока я читал показание, он сказал, что обстоятельство это служит лучшим доказательством того, что никакого заговора не было, так как, конечно, Штаб главнокомандующего такого промаха в подготовке операции допустить не мог. Это замечание меня задело. Мне, имевшему основание, со слов Раупаха, считать, что Ставка имела бесспорно какие-то враждебные правительству намерения для посылки войск Крымова на Петроград, просто, вероятно, машинально захотелось дать отпор - дескать, не принимай нас, Комиссию, за дураков, и в этом смысле я и ответил генералу Романовскому. Он сразу же замолчал и опустил глаза. Я чувствовал в этот момент, что попытка сказать неправду была неприятна самому генералу Романовскому, и мне просто стало его жалко. Как генерал он был для меня «старшим», предъявленным ему обвинением никак не запятнанным, и мне было неприятно, что я его поставил в неудобное положение.
Читая показание дальше, я дошел до места, где генерал Романовский упоминает об офицерах, вызванных с фронта под предлогом прохождения курсов бомбометания, кажется, в действительности же для отправки в Петроград для руководства офицерами гарнизона Петрограда, если бы в том встретилась надобность. Об этих офицерах из показания генерала Романовского я узнал впервые. Генерал Романовский, видимо, считал нужным упомянуть о них сам, чтобы сведения о них не дошли до нас из другого источника и притом в неблагоприятном для чинов Ставки освещении. Но, по-видимому, заговорщик генерал Романовский был плохой, по произволу обходиться с истиной не умел, и потому, прочитав эту часть его показания, я вполне определенно увидел в ней первую явную улику против Ставки. Совершенно открыто я это и сказал генералу Романовскому. Я прочитал эту часть показания ему вслух, и генерал Романовский, несомненно, понял всю неудачу своей редакции. Он что-то сказал, но я ясно чувствовал, что «выкручиваться» он не будет. Показание генерала Романовского, как я уже сказал, было написано на двух или на трех вложенных один в другой листах. Неудачная часть показания была на одном из средних (вкладных) листов. Я вынул его, достал из портфеля еще один чистый лист такой же бумаги и, передав их оба генералу Романовскому, предложил ему исправить в этой части показание и переписать заново, но так, чтобы по объему оно в точности соответствовало прежнему с тем, чтобы переносы с листа на лист совпали, а старое показание уничтожить. Новый вкладной лист я получил от генерала Романовского на следующий день. О замене листа и о причинах, его вызвавших, я, конечно, никому в Комиссии не сказал.
"Дело генерала Л. Г. Корнилова", т. 1, стр. 361-362
Следователю неловко перед бестолковым подозреваемым, который по неопытности проговаривается, и он сам ему советует переписать показания. И ведь Украинцева можно понять, ведь перед ним не абы кто, не быдло какое-нибудь немытое, не крестьянин, не рабочий и не солдат - цельный генерал! Да к тому же ещё и со всех сторон культурный и высокоморальный господин - он даже стесняется, когда врёт. Конечно, уважаемого человека надо поправить, чтобы его случайно не привлекли к ответственности за намерение расстрелять демократически избранный Совет и попытку военного переворота - это ведь мелочи жизни, с кем не бывает.
Ну и отдельно доставляет тот факт, что всё вышеизложенное не следователи кровавой гэбни из Н.П. Украинцева выбили - нет, он сам это описал в воспоминаниях. Изрядная картина.
После этого растянувшегося вступления я наконец-то перехожу к сути, а именно - к отрывку из воспоминаний члена Чрезвычайной комиссии, помощника военного прокурора Петроградского военно-окружного суда Н.П. Украинцева, допрашивавшего некоторых генералов:
По мере того, как я читал показание, генерал Романовский внимательно следил за мной, вероятно, желая увидеть, какое впечатление его показание на меня производит. Время от времени, очевидно зная, какое место показания я читаю, он вставлял то или иное замечание или пояснение, сюда относящееся. Один вопрос, по-видимому, особенно волновал его, а именно, что между корпусом генерала Крымова и Ставкой была прервана связь и в критические дни не могла быть восстановлена. По этому вопросу, пока я читал показание, он сказал, что обстоятельство это служит лучшим доказательством того, что никакого заговора не было, так как, конечно, Штаб главнокомандующего такого промаха в подготовке операции допустить не мог. Это замечание меня задело. Мне, имевшему основание, со слов Раупаха, считать, что Ставка имела бесспорно какие-то враждебные правительству намерения для посылки войск Крымова на Петроград, просто, вероятно, машинально захотелось дать отпор - дескать, не принимай нас, Комиссию, за дураков, и в этом смысле я и ответил генералу Романовскому. Он сразу же замолчал и опустил глаза. Я чувствовал в этот момент, что попытка сказать неправду была неприятна самому генералу Романовскому, и мне просто стало его жалко. Как генерал он был для меня «старшим», предъявленным ему обвинением никак не запятнанным, и мне было неприятно, что я его поставил в неудобное положение.
Читая показание дальше, я дошел до места, где генерал Романовский упоминает об офицерах, вызванных с фронта под предлогом прохождения курсов бомбометания, кажется, в действительности же для отправки в Петроград для руководства офицерами гарнизона Петрограда, если бы в том встретилась надобность. Об этих офицерах из показания генерала Романовского я узнал впервые. Генерал Романовский, видимо, считал нужным упомянуть о них сам, чтобы сведения о них не дошли до нас из другого источника и притом в неблагоприятном для чинов Ставки освещении. Но, по-видимому, заговорщик генерал Романовский был плохой, по произволу обходиться с истиной не умел, и потому, прочитав эту часть его показания, я вполне определенно увидел в ней первую явную улику против Ставки. Совершенно открыто я это и сказал генералу Романовскому. Я прочитал эту часть показания ему вслух, и генерал Романовский, несомненно, понял всю неудачу своей редакции. Он что-то сказал, но я ясно чувствовал, что «выкручиваться» он не будет. Показание генерала Романовского, как я уже сказал, было написано на двух или на трех вложенных один в другой листах. Неудачная часть показания была на одном из средних (вкладных) листов. Я вынул его, достал из портфеля еще один чистый лист такой же бумаги и, передав их оба генералу Романовскому, предложил ему исправить в этой части показание и переписать заново, но так, чтобы по объему оно в точности соответствовало прежнему с тем, чтобы переносы с листа на лист совпали, а старое показание уничтожить. Новый вкладной лист я получил от генерала Романовского на следующий день. О замене листа и о причинах, его вызвавших, я, конечно, никому в Комиссии не сказал.
"Дело генерала Л. Г. Корнилова", т. 1, стр. 361-362
Следователю неловко перед бестолковым подозреваемым, который по неопытности проговаривается, и он сам ему советует переписать показания. И ведь Украинцева можно понять, ведь перед ним не абы кто, не быдло какое-нибудь немытое, не крестьянин, не рабочий и не солдат - цельный генерал! Да к тому же ещё и со всех сторон культурный и высокоморальный господин - он даже стесняется, когда врёт. Конечно, уважаемого человека надо поправить, чтобы его случайно не привлекли к ответственности за намерение расстрелять демократически избранный Совет и попытку военного переворота - это ведь мелочи жизни, с кем не бывает.
Ну и отдельно доставляет тот факт, что всё вышеизложенное не следователи кровавой гэбни из Н.П. Украинцева выбили - нет, он сам это описал в воспоминаниях. Изрядная картина.