Все будет хорошо, как раньше было...
Вот я вам честно скажу, есть одна песня, которую я спокойно слушать не могу - плачу каждый раз. Потому что это просто мороз по коже - насколько же все было именно так...
И старенький дощатый дом, где мы каждый год на все лето снимали комнату у громогласной и энергичной Сальме Иоханновны. И соседи, хранившие верность нашей "Вороньей Слободке" и каждый год неизменно приезжавшие и заполнявшие все закоулки вплоть до чердака. Если честно, я всегда побаивалась Сальму, она мне казалась слишком крупной, слишком шумной, слишком бесцеремонной. И только недавно я поняла, что на самом деле она была человеком добрейшим, и для нее дачники были по-нстоящему родными. Она всеми силами старалась, чтобы нам у нее было уютно и комфортно, беспрепятственно пускала детвору разорять ее фруктовый сад и огород. Каждый год она встречала нас торжественным обедом, а при отъезде насыпала поолную сумку яблок смешного сорта "бараний нос".
А вечерами, когда непонятно было, то ли прибалтийское солнце уже село, то ли оно вообще садиться не собирается, под огромный развесистый куст жасмина, от запаха которого можно было просто сойти с ума, потихоньку собирались дачники. Приносили у кого что есть - сковородку картошки, копчушек, вкуснейшую колбасу, в которой вместо жира из дырочек тек тягучий сыр, легкое вино, фрукты... Нечасто, но бывали дни, когда Сальме приносила старенький аккордеон, папа мой играл, взрослые пели, кто-то даже пытался танцевать, натыкаясь на шныряющую под ногами детвору.
Про "раньшее" особо не говорили, по крайней мере с нами. Мы только ловили обрывки фраз, и по ним соображали, что когда-то до войны у Сальминого папы был совсем другой дом, почти у самого моря. А здесь, "у нас" был просто сарай на краю сада, а земли своей у них было много. А потом пришли наши, и с Сальминым папой что-то случилось, его убили. А Сальме с мамой уехали далеко, в Сибирь, и вернулись только через много лет после войны. Братьев Сальминых тоже в живых уже не было, дом у них отобрали, а вот в старом текущем сарае жить разрешили. Они его потом потихоньку починили, достроили, и получился отличный дом. А Сальме не обиделась ни на что, просто всю жизнь работала и пускала к себе дачников. И они становились ее новой семьей, хотя потом у нее и сын появился, и внучка. Но для нее все дети внуками были...
Вот в этом самом доме у нас и появились родные на всю жизнь Лариса, Юра и Мишка. Точнее, в первый год Ларисы не было, был только долговязый худющий дядя Юра с белобрысым мальчишкой, с которым мы тут же нашли общий язык. В тот год они приехали в Пярну всего на недельку, сняв мансарду прямо над нашей комнатой. Но этой недели им хватило... Через год их было уже трое, и жили они в соседней с нами комнате. Мы с Мишкой перед сном перестукивались через стенку, родители целыми днями не могли наговориться, а вечерами к Васильевым набивался весь дом - у них стоял хозяйский телевизор, а пропустить стыковку "Союза" с "Аполлоном" никто не хотел.
Следующим летом нас было уже... да не сосчитать, сколько было. Потому что вместе с Ларисой и Юрой приехали бабушка Роза, Ларисина младшая сестра Софа с мужем Эдиком и смешной четырехлетней Иркой, а еще старинные Ларисины друзья Мила и Фима с моей ровесницей Ленкой. И было это просто замечательно - весело, радостно, дружно. Все дети были общие, все родители - тоже. Именно с тех пор пошла в нашей компании фраза "тетя-мама", когда кто-то из детей окончательно запутался, родная перед ним мать или чужая. Много лет потом мы собирались зимой то у нас в Москве, то у них у всех в Ленинграде, а летом место встречи было одно - Пярну, улица Каруселли, 30.
А Лариса мне навсегда стала родной. Роднее и ближе кровных теток. Ей всегда можно было рассказать абсолютно обо всем, она понимала, принимала, и никогда не занудствовала и не говорила, как надо поступать. Она просто умела как-то так пригреть, вместе порасссуждать, успокоиться, что постепенно все страсти успокаивались, и становилось видно, что выход-то вот он, что никакой катастрофы нет, все живы, все друг друга любят. Живы...
Именно к Ларисе я сбегала, став старше, когда наши с мамой отношения заходили в очередной тупик, и возвращалась успокоенной и радостной. На них с дядей Юрой можно было положиться всегда и во всем, зная, что они не бросят и не подведут никогда. И когда не стало мамы, первым лучиком в моем кошмаре стали Лариса с Милой, приехавшие на сорок дней. А кто потом, несколько лет спустя, когда нам с Митькой срочно нужно было где-то перекантоваться в Питере, пока не прилетит из затянувшейся командировки Женя, подобрал нас в пять утра на вокзале, привез к себе и обустроил? Естественно, Лариса с Юрой. Кому можно было позвонить в любое время дня и ночи с абсолюно любым вопросом, кто выслушивал все мои радости, страхи, восторги? С кем мы по ночам в мои спонтанные набеги в Питер сидели на кухне за кружкой кофе и до утра говорили обо всем на свете и не могли наговориться?
А потом настал месяц апрель, Лариса позвонила мне, и голос ее был чуть более грустным и сдержанным, чем обычно. Она спросила, не хочу ли я приехать в Питер, потому что очень бы хотелось повидаться. Я ответила, что рвусь всей душой, но до лета едва ли получится, потому что дети маленькие, так что придется ждать Жениного отпуска. "Ты знаешь, боюсь, летом у нас может не получиться встретиться," - грустно сказала Лариса. Я хотела спросить - почему? Но что-то в ее голосе удержало меня, мне показалось, что это будет бестактный вопрос. Я пообещала, что при первой же возможности примчусь, и мы попрощались. А совсем скоро, в начале мая, раздался звонок, и Ленкин муж - реаниматолог Сашка - сказал, что Лариса в больнице, без сознания, и что надежды нет. Я знала, что она больна, что у нее та же болезнь, что у моей мамы, но я никогда не предполагала, как далеко она зашла - Лариса никогда не позволяла себе жаловаться и привлекать внимание к этой стороне своей жизни.
- Сашка, но как же так? - на большее меня не хватило.
- Вот так, - отрезал он. - Я тебе позвоню, когда...
Через два дня, едва Женя вернулся с работы, зазвонил телефон. Муж посмотрел на меня и помчался в трансагентство за билетом.
Хоронили мы Ларису 9 мая, в солнечный и очень ветренный день. Город утопал в цветах и воздушных шарах, а мы пытались осознать, что среди нас больше нет той, которая была самой живой, самой теплой, самой любимой. Ларисочка моя, тебе сегодня исполнилось бы семьдесят. Но я не могу и никогда не смогу тебя представить старенькой, седой, с морщинками. Ты для меня насвегда останешься той конопатой смешливой еврейской девчонкой, какой ты была, когда мы только познакомились. Я теперь могу это сказать, я уже страшно подумать на сколько лет старше, чем ты была тогда. Пусть тебе будет хорошо там, где ты сейчас! ... А я все думаю, как бы здорово было сейчас сбежать хоть ненадолго туда, к Сальме под жасмин, где играет папин аккордеон, где все еще живы, а будущее просто не может не быть радостным и счастливым для всех!
Click to viewИ старенький дощатый дом, где мы каждый год на все лето снимали комнату у громогласной и энергичной Сальме Иоханновны. И соседи, хранившие верность нашей "Вороньей Слободке" и каждый год неизменно приезжавшие и заполнявшие все закоулки вплоть до чердака. Если честно, я всегда побаивалась Сальму, она мне казалась слишком крупной, слишком шумной, слишком бесцеремонной. И только недавно я поняла, что на самом деле она была человеком добрейшим, и для нее дачники были по-нстоящему родными. Она всеми силами старалась, чтобы нам у нее было уютно и комфортно, беспрепятственно пускала детвору разорять ее фруктовый сад и огород. Каждый год она встречала нас торжественным обедом, а при отъезде насыпала поолную сумку яблок смешного сорта "бараний нос".
А вечерами, когда непонятно было, то ли прибалтийское солнце уже село, то ли оно вообще садиться не собирается, под огромный развесистый куст жасмина, от запаха которого можно было просто сойти с ума, потихоньку собирались дачники. Приносили у кого что есть - сковородку картошки, копчушек, вкуснейшую колбасу, в которой вместо жира из дырочек тек тягучий сыр, легкое вино, фрукты... Нечасто, но бывали дни, когда Сальме приносила старенький аккордеон, папа мой играл, взрослые пели, кто-то даже пытался танцевать, натыкаясь на шныряющую под ногами детвору.
Про "раньшее" особо не говорили, по крайней мере с нами. Мы только ловили обрывки фраз, и по ним соображали, что когда-то до войны у Сальминого папы был совсем другой дом, почти у самого моря. А здесь, "у нас" был просто сарай на краю сада, а земли своей у них было много. А потом пришли наши, и с Сальминым папой что-то случилось, его убили. А Сальме с мамой уехали далеко, в Сибирь, и вернулись только через много лет после войны. Братьев Сальминых тоже в живых уже не было, дом у них отобрали, а вот в старом текущем сарае жить разрешили. Они его потом потихоньку починили, достроили, и получился отличный дом. А Сальме не обиделась ни на что, просто всю жизнь работала и пускала к себе дачников. И они становились ее новой семьей, хотя потом у нее и сын появился, и внучка. Но для нее все дети внуками были...
Вот в этом самом доме у нас и появились родные на всю жизнь Лариса, Юра и Мишка. Точнее, в первый год Ларисы не было, был только долговязый худющий дядя Юра с белобрысым мальчишкой, с которым мы тут же нашли общий язык. В тот год они приехали в Пярну всего на недельку, сняв мансарду прямо над нашей комнатой. Но этой недели им хватило... Через год их было уже трое, и жили они в соседней с нами комнате. Мы с Мишкой перед сном перестукивались через стенку, родители целыми днями не могли наговориться, а вечерами к Васильевым набивался весь дом - у них стоял хозяйский телевизор, а пропустить стыковку "Союза" с "Аполлоном" никто не хотел.
Следующим летом нас было уже... да не сосчитать, сколько было. Потому что вместе с Ларисой и Юрой приехали бабушка Роза, Ларисина младшая сестра Софа с мужем Эдиком и смешной четырехлетней Иркой, а еще старинные Ларисины друзья Мила и Фима с моей ровесницей Ленкой. И было это просто замечательно - весело, радостно, дружно. Все дети были общие, все родители - тоже. Именно с тех пор пошла в нашей компании фраза "тетя-мама", когда кто-то из детей окончательно запутался, родная перед ним мать или чужая. Много лет потом мы собирались зимой то у нас в Москве, то у них у всех в Ленинграде, а летом место встречи было одно - Пярну, улица Каруселли, 30.
А Лариса мне навсегда стала родной. Роднее и ближе кровных теток. Ей всегда можно было рассказать абсолютно обо всем, она понимала, принимала, и никогда не занудствовала и не говорила, как надо поступать. Она просто умела как-то так пригреть, вместе порасссуждать, успокоиться, что постепенно все страсти успокаивались, и становилось видно, что выход-то вот он, что никакой катастрофы нет, все живы, все друг друга любят. Живы...
Именно к Ларисе я сбегала, став старше, когда наши с мамой отношения заходили в очередной тупик, и возвращалась успокоенной и радостной. На них с дядей Юрой можно было положиться всегда и во всем, зная, что они не бросят и не подведут никогда. И когда не стало мамы, первым лучиком в моем кошмаре стали Лариса с Милой, приехавшие на сорок дней. А кто потом, несколько лет спустя, когда нам с Митькой срочно нужно было где-то перекантоваться в Питере, пока не прилетит из затянувшейся командировки Женя, подобрал нас в пять утра на вокзале, привез к себе и обустроил? Естественно, Лариса с Юрой. Кому можно было позвонить в любое время дня и ночи с абсолюно любым вопросом, кто выслушивал все мои радости, страхи, восторги? С кем мы по ночам в мои спонтанные набеги в Питер сидели на кухне за кружкой кофе и до утра говорили обо всем на свете и не могли наговориться?
А потом настал месяц апрель, Лариса позвонила мне, и голос ее был чуть более грустным и сдержанным, чем обычно. Она спросила, не хочу ли я приехать в Питер, потому что очень бы хотелось повидаться. Я ответила, что рвусь всей душой, но до лета едва ли получится, потому что дети маленькие, так что придется ждать Жениного отпуска. "Ты знаешь, боюсь, летом у нас может не получиться встретиться," - грустно сказала Лариса. Я хотела спросить - почему? Но что-то в ее голосе удержало меня, мне показалось, что это будет бестактный вопрос. Я пообещала, что при первой же возможности примчусь, и мы попрощались. А совсем скоро, в начале мая, раздался звонок, и Ленкин муж - реаниматолог Сашка - сказал, что Лариса в больнице, без сознания, и что надежды нет. Я знала, что она больна, что у нее та же болезнь, что у моей мамы, но я никогда не предполагала, как далеко она зашла - Лариса никогда не позволяла себе жаловаться и привлекать внимание к этой стороне своей жизни.
- Сашка, но как же так? - на большее меня не хватило.
- Вот так, - отрезал он. - Я тебе позвоню, когда...
Через два дня, едва Женя вернулся с работы, зазвонил телефон. Муж посмотрел на меня и помчался в трансагентство за билетом.
Хоронили мы Ларису 9 мая, в солнечный и очень ветренный день. Город утопал в цветах и воздушных шарах, а мы пытались осознать, что среди нас больше нет той, которая была самой живой, самой теплой, самой любимой. Ларисочка моя, тебе сегодня исполнилось бы семьдесят. Но я не могу и никогда не смогу тебя представить старенькой, седой, с морщинками. Ты для меня насвегда останешься той конопатой смешливой еврейской девчонкой, какой ты была, когда мы только познакомились. Я теперь могу это сказать, я уже страшно подумать на сколько лет старше, чем ты была тогда. Пусть тебе будет хорошо там, где ты сейчас! ... А я все думаю, как бы здорово было сейчас сбежать хоть ненадолго туда, к Сальме под жасмин, где играет папин аккордеон, где все еще живы, а будущее просто не может не быть радостным и счастливым для всех!