Притча о танцовщице...
"Да, она была прекрасна, эта танцовщица, которую наконец схватила стража
моего царства. Она была прекрасна, и никто не знал, откуда она. Мне
казалось, если доведаться, где она живет, в моем царстве откроются неведомые
доселе земли, пространные равнины, темные ущелья, тропы в пустыне, открытые
всем ветрам.
"И у нее есть дом", -- говорил я. Но видно было, что она нездешняя и
живет среди нас как посланница моих врагов. Мои слуги попытались сломить ее
молчание, но ее прекрасное открытое лицо затуманилось лишь печальной
улыбкой.
Прежде всего я чту в человеке то, что неподвластно огню. Оболочка
человека, ты пьяна от тщеславия, ты -- само тщеславие, когда смотришь на
себя с такой любовью, будто в тебе и впрямь кто-то есть...
Дородный министр, неприятный мне своим высокомерием и составивший против
меня заговор, не устоял перед угрозой пытки. Мокрый от пота, он выдал мне
всех заговорщиков, он исповедался, признавшись во всех своих верованиях,
тайных пристрастиях и любовных связях, он вывернулся передо мной наизнанку
-- те, кто носит картонные доспехи, не таит про себя ничего. После того как
он оплевал и отрекся от своих союзников, я спросил у него:
-- Как ты устроен? Для чего важно выставляешь вперед живот, гордо
закидываешь голову, складываешь губы в высокомерную улыбку? Для чего тебе
доспехи, если внутри тебя нечего защищать? Человеку свойственно таить в себе
нечто большее, чем он сам..
Ты -- бурдюк, урчащий ветром дурацких слов...
Но танцовщица, которой я угрожал, склонилась передо мной в плавном поклоне:
-- Я сожалею, государь...
Я смотрел на нее, не говоря ни слова, и ей стало жутко. Побледнев, она
присела еще более плавно:
-- Я сожалею, государь...
Она думала, какие страшные ее ждут муки.
-- Ты же знаешь, -- сказал я ей, -- твоя жизнь в моей власти.
-- Я чту вашу власть, государь...
Тайна, которую она хранила, и готовность умереть за нее исполняли ее
необычайной значимостью.
Она казалась мне дарохранительницей с чудесным бриллиантом внутри. Но я
должен был исполнить свой долг перед царством.
-- Твои поступки заслуживают смерти.
-- Увы, государь... -- она стала еще бледнее, будто призналась мне в
любви. -- Это будет справедливо...
Я знаю людей и понял невысказанное: "Справедливым, наверно, будет не
моя смерть, а сохранность моей тайны..."
-- Ты таишь про себя то, что дороже тебе юности, прекрасного тела,
сияющих глаз, -- продолжал я. -- Ты веришь, что сохраняешь в себе что-то, но
не будет ничего, когда ты умрешь.
Она смешалась, но только потому, что не нашла слов для ответа.
-- Может, вы и правы, государь...
Я чувствовал, моя правота существует для нее только в царстве слов, где
она не умеет защититься.
-- Итак, ты покоряешься.
-- Покоряюсь, государь. Простите, но я не умею говорить...
Я ни во что не ставлю тех, кого сбивают с ног доводы. Слова призваны выражать тебя, но
никак не руководить тобой. Они могут обозначить, но сами по себе пусты. Моя
танцовщица была не из тех, кого распахивает ветер слов.
-- Я не умею говорить, государь, и покоряюсь...
Я чту тех, кто среди разноречивых потоков слов остается неизменным, как
мидель-шпангоут, кто в обезумевшем море неколебимо следует за своей звездой.
По звезде определяю я и его путь. Любители логики на поводу у собственных
слов, они ходят по кругу, как цепная передача.
Долго и пристально смотрел я на нее.
-- Кто выковал тебя? Ты откуда? -- спросил я. Она улыбнулась и не
ответила.
-- Станцуй.
И она начала танцевать.
Ты смотрел на реку с вершины горы? Вот ей встретилась скала, не в силах
перепрыгнуть через нее, река ее огибает, извивается по равнине, следуя
понижениям почвы, медлит в излучинах, потому что мал перепад и ослабла сила,
влекущая ее к морю. Вот задремала, разлившись озером, и вновь торопливо
устремилась вперед, разрезав равнину, будто клинок.
И танцовщица считалась с силовыми линиями, и это мне больше всего
понравилось, она останавливалась здесь, вольно летела там. Только что
улыбалась, а теперь с трудом сохраняет улыбку, будто язычок пламени перед
налетевшим ветром, то скользит с легкостью, будто по невидимому склону, и
вдруг замедлила шаг, словно через силу карабкаясь вверх. Мне понравилось, с
какой внезапностью она замерла, будто перед стеной. И как радовалась
преодолению. И то, что смерть оборвала ее танец. Мне понравилось, что она
торила собственный путь среди гор и равнин, а они ей противились, что были в
ней помыслы благие и грешные. Что вглядывалась она в дозволенное и
недозволенное. Что она сопротивлялась, соглашалась, отказывалась. Мне не
понравилось бы, если бы она, плавно кружась, текла во все стороны, словно
желе. Мне нужен стержень и крепкий ствол живого дерева, оно не свободно,
занимаемое им пространство предопределено особенностями семечка.
Необычаен был ее танец, но я и не ждал иного, ибо она хранила в себе большее, чем она сама.
Танец -- судьба, танец -- жизненный путь. Я хочу понять, каков ты и к
чему стремишься, только на такие танцы я смотрю с интересом. Поток преградил
тебе путь, тебе нужно на другую сторону, ты танцуешь перед потоком. Ты
догоняешь любимую, соперник встал на дороге, и опять ты танцуешь. Танцуют
клинки, если ты решил его убить. Танцуют паруса, если задумал опередить его
и причалить раньше в том порту, куда он направился, -- паруса танцуют, ловя
невидимые повороты ветра.
Для танца необходим противник, но какой противник удостоит тебя танцем
клинка, если ты -- пустое место?
Я увидел в ней древнюю маску, хранительницу наследия многих поколений.
Увидел прочность семечка, которое устоит и перед палачом, -- нет жернова,
который выжал бы из него масло тайны. Оно -- залог, и во имя него идут на смерть,
благодаря ему умеют танцевать.
Упражняя душу молитвой, музыкой или поэзией, строишь себя и
становишься человеком. Светло и ясно смотрит на тебя обитаемый человек. И
если снять слепок с его лица, маска покажет его внутреннее царство…
Ты поймешь, что для него главное и как он станцует против своего врага. Но что
знать о танцовщице, если она -- необитаемая пустошь? Оседлые не танцуют…"
Антуан де Сент-Экзюпери "Цитадель" и картины Андрея Атрошенко
моего царства. Она была прекрасна, и никто не знал, откуда она. Мне
казалось, если доведаться, где она живет, в моем царстве откроются неведомые
доселе земли, пространные равнины, темные ущелья, тропы в пустыне, открытые
всем ветрам.
"И у нее есть дом", -- говорил я. Но видно было, что она нездешняя и
живет среди нас как посланница моих врагов. Мои слуги попытались сломить ее
молчание, но ее прекрасное открытое лицо затуманилось лишь печальной
улыбкой.
Прежде всего я чту в человеке то, что неподвластно огню. Оболочка
человека, ты пьяна от тщеславия, ты -- само тщеславие, когда смотришь на
себя с такой любовью, будто в тебе и впрямь кто-то есть...
Дородный министр, неприятный мне своим высокомерием и составивший против
меня заговор, не устоял перед угрозой пытки. Мокрый от пота, он выдал мне
всех заговорщиков, он исповедался, признавшись во всех своих верованиях,
тайных пристрастиях и любовных связях, он вывернулся передо мной наизнанку
-- те, кто носит картонные доспехи, не таит про себя ничего. После того как
он оплевал и отрекся от своих союзников, я спросил у него:
-- Как ты устроен? Для чего важно выставляешь вперед живот, гордо
закидываешь голову, складываешь губы в высокомерную улыбку? Для чего тебе
доспехи, если внутри тебя нечего защищать? Человеку свойственно таить в себе
нечто большее, чем он сам..
Ты -- бурдюк, урчащий ветром дурацких слов...
Но танцовщица, которой я угрожал, склонилась передо мной в плавном поклоне:
-- Я сожалею, государь...
Я смотрел на нее, не говоря ни слова, и ей стало жутко. Побледнев, она
присела еще более плавно:
-- Я сожалею, государь...
Она думала, какие страшные ее ждут муки.
-- Ты же знаешь, -- сказал я ей, -- твоя жизнь в моей власти.
-- Я чту вашу власть, государь...
Тайна, которую она хранила, и готовность умереть за нее исполняли ее
необычайной значимостью.
Она казалась мне дарохранительницей с чудесным бриллиантом внутри. Но я
должен был исполнить свой долг перед царством.
-- Твои поступки заслуживают смерти.
-- Увы, государь... -- она стала еще бледнее, будто призналась мне в
любви. -- Это будет справедливо...
Я знаю людей и понял невысказанное: "Справедливым, наверно, будет не
моя смерть, а сохранность моей тайны..."
-- Ты таишь про себя то, что дороже тебе юности, прекрасного тела,
сияющих глаз, -- продолжал я. -- Ты веришь, что сохраняешь в себе что-то, но
не будет ничего, когда ты умрешь.
Она смешалась, но только потому, что не нашла слов для ответа.
-- Может, вы и правы, государь...
Я чувствовал, моя правота существует для нее только в царстве слов, где
она не умеет защититься.
-- Итак, ты покоряешься.
-- Покоряюсь, государь. Простите, но я не умею говорить...
Я ни во что не ставлю тех, кого сбивают с ног доводы. Слова призваны выражать тебя, но
никак не руководить тобой. Они могут обозначить, но сами по себе пусты. Моя
танцовщица была не из тех, кого распахивает ветер слов.
-- Я не умею говорить, государь, и покоряюсь...
Я чту тех, кто среди разноречивых потоков слов остается неизменным, как
мидель-шпангоут, кто в обезумевшем море неколебимо следует за своей звездой.
По звезде определяю я и его путь. Любители логики на поводу у собственных
слов, они ходят по кругу, как цепная передача.
Долго и пристально смотрел я на нее.
-- Кто выковал тебя? Ты откуда? -- спросил я. Она улыбнулась и не
ответила.
-- Станцуй.
И она начала танцевать.
Ты смотрел на реку с вершины горы? Вот ей встретилась скала, не в силах
перепрыгнуть через нее, река ее огибает, извивается по равнине, следуя
понижениям почвы, медлит в излучинах, потому что мал перепад и ослабла сила,
влекущая ее к морю. Вот задремала, разлившись озером, и вновь торопливо
устремилась вперед, разрезав равнину, будто клинок.
И танцовщица считалась с силовыми линиями, и это мне больше всего
понравилось, она останавливалась здесь, вольно летела там. Только что
улыбалась, а теперь с трудом сохраняет улыбку, будто язычок пламени перед
налетевшим ветром, то скользит с легкостью, будто по невидимому склону, и
вдруг замедлила шаг, словно через силу карабкаясь вверх. Мне понравилось, с
какой внезапностью она замерла, будто перед стеной. И как радовалась
преодолению. И то, что смерть оборвала ее танец. Мне понравилось, что она
торила собственный путь среди гор и равнин, а они ей противились, что были в
ней помыслы благие и грешные. Что вглядывалась она в дозволенное и
недозволенное. Что она сопротивлялась, соглашалась, отказывалась. Мне не
понравилось бы, если бы она, плавно кружась, текла во все стороны, словно
желе. Мне нужен стержень и крепкий ствол живого дерева, оно не свободно,
занимаемое им пространство предопределено особенностями семечка.
Необычаен был ее танец, но я и не ждал иного, ибо она хранила в себе большее, чем она сама.
Танец -- судьба, танец -- жизненный путь. Я хочу понять, каков ты и к
чему стремишься, только на такие танцы я смотрю с интересом. Поток преградил
тебе путь, тебе нужно на другую сторону, ты танцуешь перед потоком. Ты
догоняешь любимую, соперник встал на дороге, и опять ты танцуешь. Танцуют
клинки, если ты решил его убить. Танцуют паруса, если задумал опередить его
и причалить раньше в том порту, куда он направился, -- паруса танцуют, ловя
невидимые повороты ветра.
Для танца необходим противник, но какой противник удостоит тебя танцем
клинка, если ты -- пустое место?
Я увидел в ней древнюю маску, хранительницу наследия многих поколений.
Увидел прочность семечка, которое устоит и перед палачом, -- нет жернова,
который выжал бы из него масло тайны. Оно -- залог, и во имя него идут на смерть,
благодаря ему умеют танцевать.
Упражняя душу молитвой, музыкой или поэзией, строишь себя и
становишься человеком. Светло и ясно смотрит на тебя обитаемый человек. И
если снять слепок с его лица, маска покажет его внутреннее царство…
Ты поймешь, что для него главное и как он станцует против своего врага. Но что
знать о танцовщице, если она -- необитаемая пустошь? Оседлые не танцуют…"
Антуан де Сент-Экзюпери "Цитадель" и картины Андрея Атрошенко