свитер-дзержинского!
Здравствуйте, в эфире радиостанции Bayern 8 ½ очередной выпуск "Вестника энтропии". Известный деятель эпохи чекистского Возрождения, заслуженный 100-ватник Российской Федерации Донос Стукачов беседует с автором скандального трэвелога "От евродизайна к афродизиаку", специалистом по античному кордебалету и изящной безмолвности Опонасом фон Каровин.
Ст.: Инициативная группа граждан выступила с предложением вернуть на Лубянскую площадь памятник Дзержинскому. Они обосновывают это тем, что он "был великим человеком, боролся с беспризорностью".
Фон К.: Донос Наветович, какой же вы неисправимый савок! Более унылую тему для дискуссии и представить невозможно. Пока из всех кремлевских щелей разит гэбухой, подобные инициативные группы будут размножаться как кролики в шляпе...
Ст.: Опонас Онуфриевич, я люблю, знаете ли, эдакое соударение сюжетов. Позвольте цитату:
И все вещи: письменный прибор из рабочего кабинета Феликса Эдмундовича, его телефон, книги, фотографии, письма - вдруг обрели для меня глубокий человеческий смысл. Появилось такое чувство, что тот, о чьей изумительной жизни они свидетельствуют, рядом, и слышно живое, теплое дыхание его... Фон К.: Слушайте, Донос Наветович, ну что вы мне цитируете какие-то зады из юбилейного репринта многотиражки "Красный портяночник"...
Ст: Может когда-то это и были юбилейные зады, но теперь мы принуждены относиться к этой цитате с известным подобострастием. Все-таки это слова классика мировой литературы, лауреата Нобелевской премии...
Фон К.: Какого? Шолохова что ли? Стремя Тихого Дона, ага. Пора бы уже вам запомнить, что никакого Шолохова не существовало, а под его именем писали десять литературных негритят, которых он держал запертыми в подвале...
Ст.: Ладно, вот вам еще цитата:
Ловлю себя на мысли, что мне все время хочется цитировать самого Дзержинского. Его дневники. Его письма. И делаю я это не из желания каким-либо образом облегчить свою журналистскую задачу, а из-за влюбленности в его личность, в слово, им сказанное, в мысли, им прочувствованные. Я знала: Дзержинский очень любил детей... Тысячи беспризорников обязаны ему новой жизнью... Вряд ли Шолохов или его негритята писали о себе в женском роде.
Фон К.: ... неужели?
Ст.: Совершенно верно. Светлана Алексиевич. Очерк "Меч и пламя революции". Журнал Неман. №9 за 1977 год.
Фон К.: Подождите, но вот же ее слова из интервью 2014 года:
В юности я читала дневники главных действующих лиц русской революции. Мне было интересно узнать, какими были эти люди, например Феликс Дзержинский, будущий глава ВЧК. Так вот, оказалось, что в юности он был полон светлых устремлений и мечтал о духовном перерождении человека. Каким таинственным образом эти юные идеалисты превратились в кровожадных вождей? Ст.: Опонас Онуфриевич, никогда не поверю, что в вашей бурной карьере вам не встречались тонкие мечтательницы, которые сперва были влюблены в слово, вами сказанное, а уже через пару дней (а не через сорок лет, заметьте!) считали вас если и не кровожадным вождем, то хотя бы плешивым дебилом. Также возможно, что лауреат в 1977 году лукавила. Или в 2014. Не исключено, что и оба раза...
Фон К.: Вот приспичило же вам копаться в гнилой тине давно забытого прошлого. 1977 год - это же самая застойная глушь. А ей было всего тридцать лет, и она ужасно страдала под гнетом советской власти. Наверно, ей просто были нужны деньги...
Ст.: Опонас Онуфриевич, умоляю вас, давайте обойдемся без этой пошлой мармеладовщины. Никакие деньги не могут заставить написать о кровожадном вожде, что он был "чист и свят душой как ребенок".
Фон К.: Хорошо, меняю линию защиты. Я просмотрел статью по диагонали. Смотрите: на шести страницах минимум авторской речи, иных авторских восхвалений железного Феликса кроме уже приведенных вами, практически и нет. Она не зря пишет, что ей "все время хочется цитировать": она беспрерывно цитирует самого Дзержинского, Кржижановского, Стасову, Менжинского, даже Михаила Кольцова...
Ст.: И не только. Там есть еще незакавыченные цитаты, например
В те годы был большой недостаток товаров широкого потребления, и у Дзержинского был один-единственный полувоенный костюм, но он не разрешил сшить ему новый и вообще покупать для него что-либо лишнее из одежды. И когда однажды близкий его товарищ Стефан Братман-Бродовский, работавший в то время секретарем советского посольства в Германии, прислал ему из Берлина прекрасный шерстяной свитер, Дзержинский на следующий же день отдал его одному из своих помощников. У него, оказывается, был старенький, заштопанный свитер, и он не мог позволить себе иметь два свитера, когда у многих товарищей не было ни одного. Это, как ныне выражаются, чистый копипаст из мемуара жены Дзержинского Софьи "В годы великих боев", см., например, издание 1975 г., стр.452. Источник в очерке явным образом не указан.
Или вот:
Увидев на стене одного из помещений ВЧК свой портрет, он категорически потребовал немедленно снять его портреты во всех подведомственных ему помещениях, и разрешил помещать лишь групповые снимки. А узнав, что туркестанские товарищи назвали его именем Семиреченскую железную дорогу, он в тот же день послал им телеграмму с возражением и написал в Совнарком с требованием отмены этого неумного, как он считал, решения. Оттуда же, стр. 453, правда, здесь имеется авторская правка, она вставила от себя эпитет "неумный".
Фон К.: Ага, в этом и соль! Добавлением одного-единственного эпитета Алексиевич сжимает фигу в кармане и оставляет с носом всю советскую цензуру. Поймите же, она абсолютно осознанно лишает себя слова и смешивает в своем очерке чужие цитаты с чужим же копипастом, гениально перерабатывая советскую пропаганду во вторичный продукт. И кстати, то что вы цитировали, Донос Наветович: "Дзержинский очень любил детей... Тысячи беспризорников обязаны ему новой жизнью..." - это же совершенно явная травестия, жосткий троллинг образца 1977 года. Она не могла прямо сказать, что Дзержинский был жестоким садистом и убийцей, но дала понять читателю, что тысячами беспризорников Россия обязана именно Феликсу. Это ничто иное как саморазрушение жанра, это чистая деконструкция по Деррида. Когда она пишет: "Я иду по залам музея дальше... а из головы никак не выходит тот старенький, заштопанный свитер" бытовая, казалось бы, деталь превращается в проповедь духовного флагеллантства, в гимн антисоветской аскезе, в ...
Ст.: Понимаю, Опонас Онуфриевич, кому из нас в детстве не хотелось пострелять из свитера Дзержинского. A propos: стихи, как мы знаем, растут из сора, не ведая стыда. Как вам кажется, не растет ли порой исторический нон-фикшн из чистого дерьма и не добавляется ли к стыду совесть?
Фон К.: Неужели эта мерзкая метафора как-то касается предмета нашей дискуссии?
Ст.: Нет, конечно, нет. Как она сама справедливо подметила, порой "человеку хочется побыть наедине с чужой, обнаженной до сути жизнью, чтобы поразмышлять о своей собственной".
Кстати, что скажете насчет концовки очерка:
Когда у меня вырастет сын, мы обязательно приедем на эту землю вместе, чтобы поклониться неумирающему духу того, чье имя - Феликс Дзержинский - "меч и пламя" пролетарской революции. Фон К.: Донос Наветович, вам как человеку, который всю свою сознательную жизнь марширует от политической экономии к научному коммунизму и обратно, мне уже вряд ли удастся что-либо вдолбить. Но иные, о, я более чем уверен, иные почтительно склонят головы перед многоголосным творчеством лауреата - памятником страданию и мужеству в наше время.
Ст.: Инициативная группа граждан выступила с предложением вернуть на Лубянскую площадь памятник Дзержинскому. Они обосновывают это тем, что он "был великим человеком, боролся с беспризорностью".
Фон К.: Донос Наветович, какой же вы неисправимый савок! Более унылую тему для дискуссии и представить невозможно. Пока из всех кремлевских щелей разит гэбухой, подобные инициативные группы будут размножаться как кролики в шляпе...
Ст.: Опонас Онуфриевич, я люблю, знаете ли, эдакое соударение сюжетов. Позвольте цитату:
И все вещи: письменный прибор из рабочего кабинета Феликса Эдмундовича, его телефон, книги, фотографии, письма - вдруг обрели для меня глубокий человеческий смысл. Появилось такое чувство, что тот, о чьей изумительной жизни они свидетельствуют, рядом, и слышно живое, теплое дыхание его... Фон К.: Слушайте, Донос Наветович, ну что вы мне цитируете какие-то зады из юбилейного репринта многотиражки "Красный портяночник"...
Ст: Может когда-то это и были юбилейные зады, но теперь мы принуждены относиться к этой цитате с известным подобострастием. Все-таки это слова классика мировой литературы, лауреата Нобелевской премии...
Фон К.: Какого? Шолохова что ли? Стремя Тихого Дона, ага. Пора бы уже вам запомнить, что никакого Шолохова не существовало, а под его именем писали десять литературных негритят, которых он держал запертыми в подвале...
Ст.: Ладно, вот вам еще цитата:
Ловлю себя на мысли, что мне все время хочется цитировать самого Дзержинского. Его дневники. Его письма. И делаю я это не из желания каким-либо образом облегчить свою журналистскую задачу, а из-за влюбленности в его личность, в слово, им сказанное, в мысли, им прочувствованные. Я знала: Дзержинский очень любил детей... Тысячи беспризорников обязаны ему новой жизнью... Вряд ли Шолохов или его негритята писали о себе в женском роде.
Фон К.: ... неужели?
Ст.: Совершенно верно. Светлана Алексиевич. Очерк "Меч и пламя революции". Журнал Неман. №9 за 1977 год.
Фон К.: Подождите, но вот же ее слова из интервью 2014 года:
В юности я читала дневники главных действующих лиц русской революции. Мне было интересно узнать, какими были эти люди, например Феликс Дзержинский, будущий глава ВЧК. Так вот, оказалось, что в юности он был полон светлых устремлений и мечтал о духовном перерождении человека. Каким таинственным образом эти юные идеалисты превратились в кровожадных вождей? Ст.: Опонас Онуфриевич, никогда не поверю, что в вашей бурной карьере вам не встречались тонкие мечтательницы, которые сперва были влюблены в слово, вами сказанное, а уже через пару дней (а не через сорок лет, заметьте!) считали вас если и не кровожадным вождем, то хотя бы плешивым дебилом. Также возможно, что лауреат в 1977 году лукавила. Или в 2014. Не исключено, что и оба раза...
Фон К.: Вот приспичило же вам копаться в гнилой тине давно забытого прошлого. 1977 год - это же самая застойная глушь. А ей было всего тридцать лет, и она ужасно страдала под гнетом советской власти. Наверно, ей просто были нужны деньги...
Ст.: Опонас Онуфриевич, умоляю вас, давайте обойдемся без этой пошлой мармеладовщины. Никакие деньги не могут заставить написать о кровожадном вожде, что он был "чист и свят душой как ребенок".
Фон К.: Хорошо, меняю линию защиты. Я просмотрел статью по диагонали. Смотрите: на шести страницах минимум авторской речи, иных авторских восхвалений железного Феликса кроме уже приведенных вами, практически и нет. Она не зря пишет, что ей "все время хочется цитировать": она беспрерывно цитирует самого Дзержинского, Кржижановского, Стасову, Менжинского, даже Михаила Кольцова...
Ст.: И не только. Там есть еще незакавыченные цитаты, например
В те годы был большой недостаток товаров широкого потребления, и у Дзержинского был один-единственный полувоенный костюм, но он не разрешил сшить ему новый и вообще покупать для него что-либо лишнее из одежды. И когда однажды близкий его товарищ Стефан Братман-Бродовский, работавший в то время секретарем советского посольства в Германии, прислал ему из Берлина прекрасный шерстяной свитер, Дзержинский на следующий же день отдал его одному из своих помощников. У него, оказывается, был старенький, заштопанный свитер, и он не мог позволить себе иметь два свитера, когда у многих товарищей не было ни одного. Это, как ныне выражаются, чистый копипаст из мемуара жены Дзержинского Софьи "В годы великих боев", см., например, издание 1975 г., стр.452. Источник в очерке явным образом не указан.
Или вот:
Увидев на стене одного из помещений ВЧК свой портрет, он категорически потребовал немедленно снять его портреты во всех подведомственных ему помещениях, и разрешил помещать лишь групповые снимки. А узнав, что туркестанские товарищи назвали его именем Семиреченскую железную дорогу, он в тот же день послал им телеграмму с возражением и написал в Совнарком с требованием отмены этого неумного, как он считал, решения. Оттуда же, стр. 453, правда, здесь имеется авторская правка, она вставила от себя эпитет "неумный".
Фон К.: Ага, в этом и соль! Добавлением одного-единственного эпитета Алексиевич сжимает фигу в кармане и оставляет с носом всю советскую цензуру. Поймите же, она абсолютно осознанно лишает себя слова и смешивает в своем очерке чужие цитаты с чужим же копипастом, гениально перерабатывая советскую пропаганду во вторичный продукт. И кстати, то что вы цитировали, Донос Наветович: "Дзержинский очень любил детей... Тысячи беспризорников обязаны ему новой жизнью..." - это же совершенно явная травестия, жосткий троллинг образца 1977 года. Она не могла прямо сказать, что Дзержинский был жестоким садистом и убийцей, но дала понять читателю, что тысячами беспризорников Россия обязана именно Феликсу. Это ничто иное как саморазрушение жанра, это чистая деконструкция по Деррида. Когда она пишет: "Я иду по залам музея дальше... а из головы никак не выходит тот старенький, заштопанный свитер" бытовая, казалось бы, деталь превращается в проповедь духовного флагеллантства, в гимн антисоветской аскезе, в ...
Ст.: Понимаю, Опонас Онуфриевич, кому из нас в детстве не хотелось пострелять из свитера Дзержинского. A propos: стихи, как мы знаем, растут из сора, не ведая стыда. Как вам кажется, не растет ли порой исторический нон-фикшн из чистого дерьма и не добавляется ли к стыду совесть?
Фон К.: Неужели эта мерзкая метафора как-то касается предмета нашей дискуссии?
Ст.: Нет, конечно, нет. Как она сама справедливо подметила, порой "человеку хочется побыть наедине с чужой, обнаженной до сути жизнью, чтобы поразмышлять о своей собственной".
Кстати, что скажете насчет концовки очерка:
Когда у меня вырастет сын, мы обязательно приедем на эту землю вместе, чтобы поклониться неумирающему духу того, чье имя - Феликс Дзержинский - "меч и пламя" пролетарской революции. Фон К.: Донос Наветович, вам как человеку, который всю свою сознательную жизнь марширует от политической экономии к научному коммунизму и обратно, мне уже вряд ли удастся что-либо вдолбить. Но иные, о, я более чем уверен, иные почтительно склонят головы перед многоголосным творчеством лауреата - памятником страданию и мужеству в наше время.