уходит в типографию
Уваж. sirjones опубликовал отрывок о мятеже Рема.
А вот несколько отрывков за 1944 год.
2.5.[19]44
Бои за Севастополь ставят точку в крымской трагедии. В эти дни мне приходится все время вспоминать свою летнюю поездку. Бросив последний взгляд на Черное море с перевала Байдарских ворот, мы направились на север, на холмистое плоскогорье. Здесь хватало места сразу для нескольких немецких деревень. По плохой дороге мы ехали мимо бесчисленных воронок от снарядов, почти полностью заросших диким маком. Потом в разрушенную Балаклаву. Вокруг узкого залива жилые дома и продырявленные, разбитые снарядами рыбацкие хижины. Малочисл[енное] жалкое население. Пешком вверх и вдоль генуэзских стен к устью залива. Перед нами бесконечное море - зеленое, темно-синее. Я подумал о Карле Эрнсте ф[он] Бэре , который, взглянув на эту бухту, вдруг сказал себе: да это же бухта лестригонов! И он занялся тогда исследованием настоящей основы «Одиссеи». Это остроумное сочинение и сегодня столь же прекрасно читается, как и его эссе о стране Офир . Итак, здесь, в Балаклаве, когда-то были греческие мореплаватели, завоеватели, торговцы. Местные жители швыряли со скал тяжелые валуны и уничтожили немало их кораблей. Сцилла и Харибда: Дарданеллы, треугольный остров Гелиоса перед ними (а вовсе не, к примеру, Сицилия, которую не окинешь взглядом).
На маленьком клочке земли рядом со своим пулеметом сидели берлинские пехотинцы. Уже год. Сейчас их отозвали оттуда. Дальше - через поля исторических сражений. Под мельницей один офицер рассказал нам о взятии Севастополя. Действия нескольких храбрецов решили его судьбу. Отдельно упомянули татарское подразделение. Севастополь: сплошные развалины. Лишь свидетели древнегреческого прошлого - колонны и музей - остались стоять, не пострадав от нашей авиации и артиллерии. За умышленное повреждение русс[кой] церкви неподалеку виновные летчики были наказаны. - Старый русский ученый рассказал об [археологических] находках. Севастопольская бухта - плацдарм жарких боев в течение тысячелетий. - 120 000 [защитников] было здесь, 60 000 бежали, тела 50 000 еще лежат под обломками.
Инкерман! Название из Крымской войны, как и Малахов курган. Узкая долина, зажатая вертикальными известняковыми горами. Правая просела на 8 метров: очевидец человеческой трагедии. Здесь в скале были вырыты гигантские штольни: склады боеприпасов, лазареты, убежище для жителей города. Когда наши войска заняли город, русс[кий] офицер (снаружи?) рванул рубильник, и гора похоронила 6000 человек. Они и сейчас лежат там и, видимо, останутся навсегда под огромными, размером с дом, кусками скал . С другой стороны, тоже оборудованной штольнями, мы смотрим на обломки, представляя себе советские «государственные интересы» и абсолютно чуждую, обезличенную душу этого Востока.
Потом через Бахчисарай на Симферополь. 26 лет назад я приезжал сюда через деревню Албат. Все кажется гораздо запущеннее. Там, где раньше ювелиры мастерили серебряные изделия, а сапожники - башмаки, там, где на своих низеньких балконах сидели и курили татарки в цветастых платьях, там, где царило настроение из 1001 ночи - сегодня ничего подобного не осталось. Неухоженные лавки, грязь на дорогах. Да и сам «дворец» тоже обветшал. Вероятно, в нынешних условиях я смотрел на все более критически.
Затем мы полетели назад в Мелитополь.
И сегодня советские войска снова вступают на эту землю и, пожалуй, еще сильнее проредят татар, чем раньше. Татары посылали нам телеграммы, благодаря за разрешение снова открыть их мечети. Что им вряд ли простят.
26.10.[19]44
В отношении меня [фюреру] дали понять, что я нахожусь под влиянием укр[аинских] эмигрантов и отстаиваю интересы Рейха не так последовательно, как господа в главной ставке. Существенную роль здесь, без сомнения, сыграл Борман, в начале, вероятно, и Гиммлер, но затем офицеры СС с Востока4 отсоветовали ему подобное. Как бы то ни было, фюрер отказался от поддержки моей концепции. Мне кажется, я тогда несколько меланхолически заметил, что ведь это он, а не я завоевал Украину. Следствием отказа стало то, что в восточной политике у нас не было твердой линии. В области сельскохозяйственной политики мне удалось добиться согласия фюрера, в культурно-политическом отношении бушевало патологическое филистерство Коха. - Позже этому самому Коху - если говорить без обиняков - пришлось, расхлебывая свою «политику», копать окопы в Восточной Пруссии. Сейчас крупные сражения идут на немецкой земле. Вблизи главной ставки фюрера. - Генералы [вермахта] выдвигали генерала Власова, что я в определенной степени поддерживал. Резкое неприятие фюрера, Бормана, Гиммлера. Некоторое время угрозы арестовать В[ласова]. - Сегодня вынужденно достают полтора года просидевшего без дела русского. Внезапно чисто великорусская линия уже не опасна. Подчиненные ведомства продвигают дело, не имея представления об общем комплексе вопросов - настолько дилетантски, как ни одну другую операцию. Все, кто могут, отчаянно лезут в восточную политику, идут к фюреру. У меня уже восемь месяцев не было возможности для личного доклада. Моя докладная записка послана ему, но подана ли она ему целиком - тут есть сомнения. При таком ходе дел неудивительно, что великий Рейх под угрозой. Из-за нехватки обдуманной стабильной политики твердое руководство заменяется эмоциональными порывами то туда, то сюда. У немца внутри Рейха нет чувства огромности пространства, им движут суждения, ограниченные размерами собственного огородика. Если бы он хотя бы захотел учиться! Люди в низших звеньях управления выучились, когда им пришлось заняться практической работой, и они оказались предоставленными самим себе. Они и многие сельскохозяйственные специалисты научились обходиться с людьми и ими руководить. Генеральные комиссары выучились меньше, рейхскомиссары не выучились вовсе. Прежде всего Кох - показательный пример одичавшего филистерства в мировой политике. Он был хорош для разведения свиней в Восточной Пруссии и постройки поселений в Цихенау, но в восточной политике стал несчастьем для Рейха. Не потому, что он имел формат крупного оппонента, а потому - и это потрясает больше всего - что будучи мелким хвастуном, нашел себе поддержку в главной ставке. Что когда-нибудь должны счесть символичным при оценке некоторых событий.
Проблема истинной и ложной гегемонии встает, таким образом, и здесь. Б[орману] была оказана высокая честь, мы все приветствовали бы человека, обладающего здравым смыслом и стремлением работать. Но если он, тот, который за 20 лет не явил ни одной собственной идеи, не создал и не защитил ни одной организации, хочет сейчас изображать судию в приемной фюрера, то конфликты, которых я так хотел бы избежать, должны были возникнуть. Так как прочие р[ейхс]л[яйтеры] слишком редко бывают у фюрера, все пожелания проходят через Б[ормана]. Он знает этому цену и заботится о сохранении такого положения дел.
Проблему ложной гегемонии я мог в яснейшем «свете» наблюдать все эти годы у обоих своих р[ейхс]комиссаров. Сначала как на ладони у Коха, затем и у Лозе. Первый был сразу против «Берлина». Не имея и понятия о Востоке, он был верен своей идее - мол, приказ править Востоком при помощи кнута и жестокости дан фюрером. У К[оха] есть практическая жилка для конкретных экономических задач, но для политики - ни малейшей. Прежде сторонник большевизма, восторгавшийся русской молодежью,
сочинявший вздорнейшую чушь о единстве восточно-прусской и русской территории («Становление Востока», 1934), сейчас он и на самых крупных собраниях именовал все народы Востока неполноценными. Будучи главным чиновником Рейха на Украине, он вопреки всем инструкциям опубликовал 1.1.44 в «Укр[аине]цайтунг» воззвание, в котором самым жирным шрифтом было напечатано, что народ У[краины] «не обладает богатой историей»! Ничего более глупого и сказать было нельзя. Все покушения на его сотрудников совершенно точно являются расплатой с ним за его речи, дела и пр.
3.12.[19]44
Вчера я снова поселился на Рейнбабеналлее. За год мне соорудили временное пристанище. Что-то ушло, и все же чувствуется какая-то домашняя атмосфера. В гостинице нехорошо, оставаться там надолго просто ужасно, прежде всего если не привык вечером писать или концентрироваться на чем-то ином. - Из последних обломков моего дома выудили также остатки моей библиотеки. Все изорвано, измято, повсюду куски цемента и осколки стекол. Сегодня утром я взялся за «Письма из Мюзо». Какой далекий, и все же в чем-то увлекательный мир. Стиль писем Рильке хорошо обдуман - для будущих читателей. Он хочет снова связать все духовные нити из эпохи до 1918 года, избегая всякого злопыхательства. Он пишет Аннетте Кольб, передает привет как нарочно Рене Шикеле, хвалит Бер-Гофмана, вне себя от восторга по поводу Пруста... но затем следуют прекрасные, по-человечески прекрасные страницы, беседы с людьми о духовном. Как тверды, иногда в одностороннем порядке тверды, мы должны быть, чтобы снова вернуть время, в котором поэты могли бы писать друг другу об искусстве, композиции и душе, порой невзирая на границы.