а также третий акт, в котором стреляет пистолет (2)

[labas]

* * *
Мюнсинген - небольшой городок неподалеку от Ульма. В мюнсингенском лагере были артисты, музыканты, певцы. В этом районе с февраля 1945 года формировалась армия РОА. Владимир Маше, француз по происхождению, не знавший ни одного французского слова, руководил в лагере джазом. По натуре это был глубоко русский человек: шутник, рубаха-парень, остроумный, любивший выпить в компании. Талант его был разносторонним : он хорошо пел, играл на балалайке, цитре, гавайской гитаре, рисовал. С Блюменталь-Тамариным был знаком давно. Вот как он рассказывал о своем знакомстве.
- Дело было осенью 1937 года. Я сидел за одним из столиков в гостинице "Националь" в обществе драматурга Корнейчука, Александра Фадеева, киноартистки Любови Орловой, кинорежиссера Александрова. Вошел высокий, красивый, холеный шатен. Волнистые волосы. Темно-серый костюм в полоску. Держится непринужденно. Проходя мимо нашего столика, сдержанно-солидно, с достоинством поклонился. Все ответили на поклон. Я тихонько спросил
- Кто это?
- Всеволод Александрович Блюменталь-Тамарин, один из лучших Гамлетов мира, - ответила Любовь Орлова.
Официантки услужливо подбежали к артисту, указывая на свободные столы. Он занял столик в углу. Попросил водки. Мои приятели собирались уходить. Я решил остаться. Написал записку: "Многоуважаемый Всеволод Александрович, не сочтите нахальством мое обращение к Вам. Очень бы хотелось поговорить с Вами по очень важному делу. Если можно, разрешите подойти к Вашему столику".
Записку передал через официантку. В ответной записке было написано: "К Вашем услугам Б.Т."
Подошел не без волнения: ведь это человек с большим именем, а я только мечтаю об артистической карьере.
- Мое имя - Владимир Маше.
- Француз?
- Да.
- Но так прекрасно говорите по-русски.
- От французского у меня осталась только фамилия. Мой отец в семнадцатилетнем возрасте переселился в Россию, женился на русской. В Петербурге имел кожевенную и стеклянную фабрики. Теперь раскулачен, сослан Я даже не переписываюсь со своими родителями и не знаю, что с ними стало. Двери вузов для меня закрыты. Я мог бы стать руководителем джаз-оркестра, но для этого мне нужно сдать экзамены по некоторым предметам, как например "Техника речи", "История искусств" и т.д.
- Разрешите задать вам один вопрос. Вы хотите стать артистом. Но любите ли вы сцену? Или вас толкает в эту сферу безвыходность?
- Я благодарен судьбе за то, что лишив меня всех удобств и покоя в связи с раскулачиванием родителей, она приводит меня к искусству.
- Вы мне нравитесь: я чувствую в вас искренность. Сейчас, к сожалению, я не могу долго разговаривать с вами, но вот вам список книг, которые необходимо прочесть. Протянув мне листок бумаги, артист попрощался. Своего адреса не дал. О желании встретиться ничего не сказал. Тогда мне показалось, что он просто хотел поскорее отделаться от случайного знакомого.
Книги я купил, прочел их с вниманием. Экзамены сдал. Однажды в компании певцов и музыкантов сидел в ресторане: "Савой". Я пел уже в джазах Цфасмана, Варламова, Скоморовского. Шли разговоры о моем самостоятельном руководстве. Джаз в "Савое" начинал играть с 10 вечера. Меня уговорили спеть. Согласился. Как раз в тот момент, когда я поднялся на эстраду, в ресторан вошел Блюменталь-Тамарин. Когда я спел и вернулся к столику, Всеволод Александрович подошел ко мне с радостным лицом.
- Володя! Очень рад встретиться! Что ж вы не сказали мне при первой встрече, что поете? Вы были чересчур скромны. Поете вы хорошо, с душой, а душа у актера - самый ценный клад.
После этого было много встреч с Всеволодом Александровичем. Он снабжал меня книгами, учил хорошим манерам.
В 1938 году я стал руководителем собственного джаза из 24 человек. В июне 1941 года мы отправились на гастроли в Житомир. Прибыли 21-го вечером. 22-го должно было состояться наше первое выступление, но рано утром началась война. Уехать на восток мы уже не могли. В тот же день город был занят неприятельскими войсками. Немецким командованием был отдан приказ: всем мужчинам до определенного возраста - зарегистрироваться. Мы пришли на регистрацию всем джазом. Среди нас было шестеро евреев. Нас вывели во двор для определения национальности. Евреев тут же отделили. Вечером нам предложили придти в кантину и выступить перед офицерами. Пришли. Под конвоем были приведены участники нашего джаза - евреи. Мы играли и пели, а на душе скребли кошки: в какую ловушку мы попали! Немцы были в восторге. Офицеры показывали пальцами на евреев. Мы слышали как один сказал: "Надо отделить".
В антракте я по неосторожности громко посоветовал товарищам евреям бежать, не дожидаясь окончания концерта. Возле меня стоял переводчик. Он сразу же сообщил о моем разговоре с товарищами командованию. Меня вызвали в отдельную комнату, избили до полусмерти, бросили в грузовую машину и в тот же вечер увезли в лес, где был расположен штрафной батальон. Так неожиданно, на несколько лет, прервалась моя артистическая карьера. Балалайку и цитру у меня не отняли, но играть на них было некогда: штрафники почти без отдыха, днем и ночью, работали по починке разбомбленных дорог. И так почти в продолжение всей войны. Только с февраля 1945 года, когда начала формироваться Власовская армия, нас перестали гонять на работу. К этому времени у меня в лагере уже был свой оркестр. Однажды приходит офицер РОА и просит меня поиграть и попеть вечером для освободительной армии. Перед вечером поехали к "Власовцам". Когда оркестр расположился полукругом и я приготовился взмахнуть рукою, как дирижер, неожиданно вошел Всеволод Александрович. Забыв обо всем на свете, я подбежал к нему. Обнялись, расцеловались, прослезились: ведь мы не встречались более пяти лет и вот где судьба снова свела нас.
- Где вы теперь, Володя, обитаете?
- В лагере военнопленных.
- Почему военнопленных? Разве вы были в армии?
- Об этом долго рассказывать... А где вы?
- Неподалеку отсюда, на привате, - как говорят русские.
С особенным воодушевлением дирижировал я в тот вечер: ведь на меня смотрел тот, кто первый дал мне много добрых советов на артистическом поприще. Четыре года я был только штрафником. Мои пальцы огрубели от тяжелой физической работы. Лишь недавно, чуя приближение своего конца, немецкое командование стало не таким строгим в отношении меня и мне подобных. Мне даже разрешили организовать оркестр, разрешили выступать. Я женился на певице-беженке. Жизнь казалась сновидением, увлекательным приключенческим романом. Когда я пел: "Ты жива еще моя старушка, жив и я, привет тебе, привет", Всеволод Александрович низко наклонился. Я видел , как крупные слезы падали на его колени. Глядя на него, я сам еле удерживался от слез. В густых волосах артиста сверкало много серебряных нитей, , весь его облик стал другим. Это был уже не тот, с которым я повстречался в "Национале" и в "Савое". Тогда чувствовалось, что у человека есть крылья. Пусть советский режим мешал высоким взлетам в сфере искусства, но он не запрещал большому артисту делать свое любимое дело, разъезжать по стране, выступать перед народными массами. Все это невозможно в побежденной Германии. Мечты разлетелись, как пушинки одуванчика. Крылья подрезаны. По окончании концерта он рассказал, что живет неподалеку отсюда, в немецком домике. С ним жена, дочь и усыновленный племянник, Игорь Лащилин, тот самый, который после избиения партийца-лейтенанта в московском "Баре" бежал на Запад, вступил в немецкую армию, сражался на западном фронте, был тяжело ранен, но теперь, слава Богу, совершенно поправился.
- Это моя последняя надежда, моя радость, мой покров и щит, - говорил Всеволод Александрович, - ему одному я открываю все свои заветные тайны. Что будет с нами по окончании войны? Я слышал по радио о результатах Ялтинского соглашения. Сталин требует нашей выдачи, но мы живыми в руки палачей не дадимся. Игорь за меня свернет головы многим палачам.
- У него кто-нибудь остался в СССР?
- Жена и мальчик.
- Вероятно, его потянет на родину?
- Когда на этой родине задает тон узколобый кремлевский тиран? О, нет, Игорь не настолько глуп.
Было что-то болезненно преувеличенное в этих надеждах на усыновленного племянника . Всеволод Александрович хотел спрятаться за него, как за каменную гору.

* * *
3 мая 1945 года в Мюнсинген вступили американские войска. На территорию лагеря военнопленных стремительно влетели три танка. На разных языках раздались приветствия освободителям. Лагерь украсился флагами всех национальностей. Появились и красные флаги с серпом и молотом. К Владимиру Маше поспешила жена. Оба радовались:
- Теперь можем жить вместе! Конец немецкому владычеству!
В тот же день к ним пришел Блюменталь-Тамарин. Он был в шубе и в шапке: его знобило. Он не разделял общей радости по случаю вступления американских войск. Маше предложил ему снять шубу и присесть к столу. Выпили. Закусили. Жена Маше попросила гостя спеть. Довольно охотно он исполнил "Очи черные". Аккомпанировал на цитре Маше. Каждому хотелось поделиться пережитым за последние годы. У каждого позади были страдания. Будущее пугало неизвестностью. Уходя домой, артист сказал:
- Володя, пойдем, покажу где мы живем. Может быть заглянешь когда-нибудь?
Маше вышел не без страха: впервые за несколько лет он идет без сопровождения часовых... Не верилось такому счастью. Лагерь был в лощине, в лесу, а неподалеку, на горе, лепились стандартные аккуратные домики.
- Видишь, Володя, вон тот домик, второй от края, справа? Это наша обитель. А вон там слева - серый обрыв. Это карьер. Над ним сосна. Видишь? Возле этой сосны я хочу поставить большой деревянный крест. Буду ходить туда по утрам и молиться... Молиться за Россию. Ее крестный путь еще не завершен, "победа" куплена ценою крови многих миллионов. А сколько разрушений, сколько калек, сирот, какое безграничное и бездонное море слез и страданий... А мы здесь - беспомощные, лишние, никому не нужные. Все ликуют, но я не могу разделить этого ликования
- У вас очень мрачные мысли, Всеволод Александрович.
- Милый мой друг, могу ли я мыслить радостно? Всю жизнь я питал людей духовно, приобщая их к миру искусства и красоты . Я парил орлом, а сейчас превратился в ощипанного, бескрылого петуха...

* * *
В четырех километрах от Мюнсингена был организован репатриационный лагерь. На воротах лагеря было прикреплено красное полотнище с белыми буквами: "Родина-Мать ждет тебя". Ежедневно из окрестных остовских лагерей туда привозили желающих вернуться домой. Начальником лагеря был назначен Спиров, родной брат жены Энритона, того самого Энритона, который задавал тон в Берлинской Винете, когда она под своей кровлей собрала сотни артистов-беженцев из СССР. Спиров служил в Винете в качестве "технического Сотрудника". Теперь, когда его увидели в форме НКВД, распоряжающимся судьбами тысяч русских людей, многим стало страшно за прошлое: "Еще так недавно, встречаясь с этим человеком, мы проклинали советскую власть, совершенно не подозревая, что он - ее агент". Только теперь, задним числом, многие узнали, как много советских шпионов работало в Винете.
С первого дня возникновения репатриационного лагеря в нем проводил время усыновленный племянник Блюменталь-Тамарина, Игорь Лащилин. Для многих это было совершенно непонятно. У всех в памяти были пламенные выступления артиста по радио против Сталина, большевизма, мирового коммунизма. Знали многие, что Игорь сражался в рядах немецкой армии против американцев, что он свернул челюсть красному комиссару. А вот теперь этот человек почему-то завел дружбу с коммунистами и целыми днями околачивается в их лагере. Что это значит? Многие давали понять артисту, что связь его племянника с чекистами не доведет до добра.
- Он вынюхивает, что там говорят обо мне, чтобы в нужный момент предупредить об опасности, - наивно оправдывал племянника дядя, - я надеюсь на него больше, чем на себя. Такое доверие вызывало тревогу у друзей Всеволода Александровича. Но растерявшийся от всех несчастий артист превратился в ребенка: он не видел того, что видели все. Минуты прозрения бывали очень редко. Так, на одной именинной вечеринке в честь артиста-приятеля Блюменталь-Тамарин сказал:
- Выпьем за то, чтобы среди нас не было предателей. На последнем слове было сделано ударение.
Среди гостей находился Игорь Лащилин. Тогда же, слегка подвыпив, дядя сказал племяннику:
- Хороший ты парень, Игорь, но ты же - кусок мяса.
В СССР Игорь Лащилин был инструктором бокса.

* * *
Однажды Маше медленно поднимался по склону холма, направляясь к Блюменталь-Тамарину. Подходя к дому, он увидел у окна артиста. Тот заметил гостя и стал призывно махать рукой:
- Скорей!
Маше, вбежав, приблизился к окну.
- Видишь этот закат? Давай постоим, посмотрим... Видишь край тучи? Горит золотом пурпуром, а сейчас будет тухнуть...
- Да, но что же в этом особенного, Всеволод Александрович?
- Молчи... гляди... Вскоре солнце скрылось. Краски поблекли. Ну, вот все.
Обняв Маше, артист начал всхлипывать:
- Милый друг, ты видел, как ушло солнце и мы остались во мраке... Так же вот скоро погасну и я, уйду во тьму, в ночь.
- Сейчас не такое время... Опасность уже миновала.
Артист встрепенулся:
- Ты думаешь? С тобою и с Игорем мне хорошо - только на вас двоих у меня надежда... Для меня ясно одно: мне нельзя оставаться Блюменталь-Тамариным... Игорь крутится в советском лагере... Он ведь боксер, ничего не боится, ну, вот и вынюхивает, чем там пахнет.
- Не нравится мне это, Всеволод Александрович.
-Ты что-нибудь подозреваешь?
- Если Игорь "свой" в советском лагере, значит, это неспроста.
- Славный мой Володя, неужели ты допускаешь хоть на одно мгновение симпатию Игоря красным душителям? Я не мало пожил на свете, судьба сталкивала меня с тысячами людей. Поверь, что я подходил к ним не только лишь, как собутыльник. Нет, я изучал их. Каждый актер по необходимости психолог. И вот, как психолог, заявляю тебе со всей категоричностью: я не подозреваю Игоря ни в чем коварном, я верю ему, я надеюсь на него.
- Вы любите его?
- Да, как только отец может любить сына.
- Но разве вы не знаете случаев, когда любовь ослепляет рассудок? В настоящее время для вас страшнее всего слепота.
- Стоп! На этом прекращаем разговор об Игоре, иначе, чего доброго, можем поссориться, а я не хочу терять тебя на чужбине.
- Кстати, где Игорь в настоящее время?
- Ну, там, конечно, но это ничего не значит. Он там кое-что обменивает, кое к кому втирается в дружбу для уяснения ситуации. Только привязанность ко мне заставляет его проводить целые дни в лагере красных. Ночью он возвращается домой, как мой верный телохранитель. Его спальня рядом с нашей. В случае нападения на нас, он раскидает всех, как Самсон.
- Поздно он возвращается домой?
- Иногда около 12 ночи.
- Но ведь в такое время запрещено всякое передвижение по улицам.
-У него специальный пропуск. В ожидании его мы, конечно, не спим. Вчера он сказал , что никто не собирается увозить меня в Советский Союз.
- Документы на другое имя вам можно достать через Юрьева или через его представителя. Я поговорю с ними о вас.
- По этому случаю не мешало бы достать водки.
- В одном месте есть самогон.
- Все равно.
Маше пошел добывать самогон. На улице встретился со знакомым. Закинул удочку насчет документа для Блюменталь-Тамарина. Тот сказал, что неподалеку отсюда обосновался поляк, имеющий печать и бланки паспортов. За золото или что-нибудь "существенное" он может приготовить паспорт. Кажется это стоит три золотых десятки. Маше достал только полбутылки самогона, но это был "первач", как поклялся шинкарь. Подойдя к дому артиста, Маше заметил на песке след велосипеда, которого не было полчаса назад. "Уж не Игорь ли нагрянул из советского лагеря?" ...Постучал в дверь.
- Входи, Володя, без церемоний.
В комнате, кроме хозяина, находился молодой человек атлетического сложения, выше среднего роста, шатен с черными колючими глазами, с неправильным лицом. На вошедшего уставился с неприязнью.
- Ну, что у тебя хорошего для меня ? Познакомься: это мой сын Игорь.
С тяжелым чувством Маше протянул руку боксеру.
- Только что говорил о вас с одним человеком. Паспорт вам сделают в два счета, но...
- Договаривай.
- Есть ли у вас золото?
- У меня есть бриллиантовое кольцо и золотые часы.
- Получив паспорт, постарайтесь переменить место жительства, уезжайте подальше от всяких лагерей.
Взгляд Маше остановился на безумном взгляде Игоря. "Бедный Всеволод Александрович, - подумал Маше, - он не подозревает, что в его доме - ядовитая змея". Маше ушел, не попрощавшись за руку, а только сделав общий поклон: неприятно было рукопожатие Игоря. На следующий день пришел снова. Игоря не было.
- Где ваш "сын?"
- А что такое?
- Почему он вчера посмотрел на меня так свирепо, когда я говорил о паспорте и о том, что вам нужно переселиться отсюда?
- Не обращай на это внимания, он просто немножко ревнует меня к тебе.
- Завтра я постараюсь привести к вам представителя от Юрьева.
- Спасибо, Володя. Мог ли я думать семь лет тому назад, при первой нашей встрече в "Национале", что ты примешь в моей судьбе такое горячее участие? Когда-то я давал тебе советы, какие нужно прочесть книги, чтобы стать руководителем джаза, а теперь буду просить тебя: пристрой меня в качестве какого-нибудь дударя или барабанщика в твоем оркестре, чтобы только уехать ...
- Сделаю все, что можно. Вы будете выступать в нашем джазе, как певец-солист.
Горько улыбнувшись, Всеволод Александрович с дрожью в голосе пропел:
Судьба играет человеком,
Она изменчива всегда:
То вознесет его высоко,
То бросит в бездну без стыда.
На прощанье Маше спросил:
- Почему я никогда не вижу ни Инны Александровны, ни Тамары?
- Волков ноги кормят, дружок: ходят по бауэрам, добывая пропитание, хлопочут по хозяйству. Мне высовывать нос из дому не безопасно, ну, вот и домоседничаю, а они бедняжки в вечных заботах и хлопотах.

* * *
Бывший лагерь для военнопленных в Мюнсингене теперь был заселен беженцами. Здесь нашли приют многие артисты, певцы и музыканты из Винеты. Среди них был талантливый артист Московского театра имени Ермоловой Саедов. Он знал Блюменталь-Тамарина еще по Москве, был в хороших отношениях с женой и дочерью. Знаком был и с Игорем. У боксера не было неприязни к Саедову, может быть потому , что Саедов всем говорил (по тактическим соображениям) о своем намерении вернуться на родину.
На следующий день после встречи с Маше в квартире Блюменталь-Тамарина Игорь отправился к Саедову. Зная что от него, как завсегдатая репатриационного лагеря, многие будут шарахаться, он вызвал Саедова в нейтральное место - на улицу. Саедов не заставил себя ждать. Оба, встретясь, не знали о чем говорить.
- Что за экстренность, Игорь? - спросил вызванный.
- Особой экстренности нет, просто хотелось поговорить, - замялся Игорь.
- О чем-нибудь секретном?
- О, нет... Вы очень скучаете по Москве, Сергей Иванович?
Игорь сделал ударение на слове "очень".
- Я не могу не скучать по Москве, Игорь: там у меня жена, родственники, любимая работа.
- Я тоже скучаю: в Москве остались жена и сынишка.
- Что вас заставило убежать в Европу?
- Боялся, что расстреляют: ведь я избил до полусмерти партийца комиссара.
- А что заставило вас пойти добровольцем в немецкую армию?
- Я был уверен, что Германия победит весь мир. Мне хотелось ускорить эту победу Своим участием. По окончании войны я расчитывал на внимание к себе со стороны победителей. Я не сомневался, что вернусь в Россию с каким-либо орденом германского правительства. Отмеченный наградой я зажил бы припеваючи в стране, освобожденной от большевиков. Может быть я бы даже стал министром спорта. Но, увы, все сложилось по иному: я поставил не на ту карту. Не скрою: меня подвел Блюменталь-Тамарин. Если бы он не убежал в Германию, я держал бы себя осторожнее в СССР. Я бы может быть не наскочил на комиссара, не своротил ему челюсти. А когда я знал, что мой дядя в Германии, я мог драться без опаски: в случае чего всегда можно удрать.
- Вы сердитесь на Всеволода Александровича?
- Я считаю, что его выступления по радио были чересчур злобными.
- Что же вы думаете предпринять теперь?
- Не знаю... Хотел насчет этого посоветоваться с вами. Скажите: можем мы вернуться в СССР?
- Конечно, можем, но что нас ждет там после всего что мы натворили здесь? После нашего колаборанства с наци? Нет, Игорь, об этом нечего и думать: нас ждет на родине виселица.
- Вы так думаете? А мне говорили про вас...
- Знаю, что, - перебил Саедов, - не всякому слуху верьте.
- Я не согласен с вами, Сергей Иванович, и вот почему. Советский Союз потерял в войне больше 20 миллионов убитыми и вдвое больше ранеными. Там теперь страшная нужда в кадрах. Зачем вешать людей, когда они могут принести пользу?
- В лучшем случае, всех таких, как мы, закабалят в концентрационные лагеря.
- Ну, что же, пробудем в лагерях год, ну, два, в крайнем случае, три, но все же когда-нибудь увидим близких. Рано или поздно нам простят всю нашу заграничную подлость.
- Я что-то не помню случаев, чтобы в СССР миловали изменников, предателей, дезертиров.
- А может быть мы могли бы купить себе свободу каким-либо самоотверженным поступком?
- Например?
Игорь замялся, смутился, покраснел.
- До свидания, Сергей Иванович, может быть никогда больше не увидимся.
- Почему? Твердо решили вернуться в СССР?
- Мало ли что может случиться, - уклончиво ответил боксер.
Когда Саедов протянул ему руку, он отвернул лицо в сторону: он не мог прямо глядеть в глаза своему собеседнику, совесть его была не чиста. Он был отягощен каким-то планом, он был захвачен одним желанием: вернуться любой ценою на родину.

* * *
Утром на следующий день Инна Александровна и Тамара пошли к бауэрам. Всеволод Алексанрович остался дома. В это время пришел Игорь. Хозяйка- немка слышала, как они шумно спорили. Дядя стучал кулаком по столу. Потом оба ушли в лес, в сторону обрыва, где Блюменталь-Тамарин мечтал поставить крест и где были спрятаны все его бумаги. Мать с дочерью вернулись часа через полтора и приготовили завтрак
- Иди, зови их, - сказала Инна Александровна.
Тамара поспешила в лес.
- Ау, папа! Ау, Игорь! - громко звала она.
В это время, по другую сторону лагеря, на зеленой лужайке, лежал музыкант Валентин Спрогис. Послышался топот бегущего. Спрогис оглянулся. Бежал взволнованный, бледный Игорь Лащилин.
- Ты куда? - спросил удивленный музыкант.
Игорь опешил от неожиданности, махнул рукой и еще быстрее побежал в сторону советского лагеря. А Тамара все бродила по лесу. На ее зовы никто не откликался. Побежала к обрыву: может быть они оба там и собирают камни для подножия большого креста? В трех шагах от обрыва она увидела поверженного, окровавленного отца. С воплем ринулась обратно. Подбежав к дому, крикнула:
- Папа убит!
И полетела стрелой к месту убийства.
У Маше была репетиция джаза. Дверь распахнулась. Вбежал запыхавшийся артист Борис Щербаков:
- Ребята, убит Всеволод Александрович!
Побросав инструменты, все побежали к домику Блюменталь-Тамарина. На крылечке стонала Инна Александровна.
- Где? = задыхаясь, спросили прибежавшие.
- Идите туда... за ней... она знает, где он лежит... Ах, где же Игорек? Как его не хватает сейчас... он бы помог... он знает, что делать в таких случаях...
Вот что увидели прибежавшие в лес артисты джаза вместе с Маше. Блюменталь-Тамарин лежал вниз лицом, как будто спал. Когда наклонились, увидели струю крови из головы. Повернули тело лицом кверху. Потрогали пульс.
- Жив! - крикнул Маше.
Сбегали за одеялом. Понесли осторожно домой. Кровь не переставала сочиться, Маше перевязал голову. Вызвали доктора. Он сказал, что череп проломлен каким-то тупым орудием. Огнестрельных ран не было обнаружено. Через несколько минут музыканты вернулись на место происшествия. Для всех было ясно: убийству предшествовала борьба. Трава была сильно примята. В трех шагах от того места, где лежал Всеволод Александрович, нашли искусственную челюсть и отдельные зубы. Шагах в пятнадцати валялся пистолет. К обойме прилипли волосы. Один из патронов пистолета был пустым. Нашли простреленную веточку. Круча обрыва была в двух метрах от того места, где только что лежал убитый. Как видно, убийца тащил его, чтобы спихнуть в яму, но, услышав голос приближавшейся Тамары, не успел выполнить своего намерения.
- Чей пистолет? - спрашивали собравшиеся.
Тамара уверяла всех, что у Всеволода Александровича не было пистолета. Прибежал Спрогис.
- Что с Игорем? Сейчас я видел его бегущим по направлению к советскому лагерю.
- Он убил Блюменталь-Тамарина! - уверенно отчеканил Маше.
Когда друзья убитого исследовали место убийства, явилась комиссия из советского лагеря в составе трех человек. Возглавлял комиссию начальник лагеря Спиров, одетый в форму НКВД. До лагеря было четыре километра. Невольно напрашивался вопрос:
- Кто сказал об убийстве Блюменталь-Тамарина? Почему комиссия прибыла так спешно к обрыву?
Ответ мог быть только один: в советском лагере узнали об этом от убийцы, а убийцей был Игорь Лащилин. Спиров взял пистолет. Возможно, что этим пистолетом как раз он и снабдил убийцу. Комиссия составила протокол, "подозревая" в убийстве эсесовцев.

* * *
Неприходившего в сознание Блюменталь-Тамарина увезли в госпиталь. Советские репатриационные офицеры распустили слух, что все те, которые будут навещать артиста и содействовать его выздоровлению, будут ликвидированы. Доктор боялся делать операцию. Но его уговорили не придавать значения советским угрозам. Голова пострадавшего была пробита в шести местах.
- Чем?
- Тупым предметом вроде обуха топора.
- Этим тупым предметом может быть рукоятка пистолета?
- Да. Почему убийца не пристрелил свою жертву? Возможно, что в момент борьбы пистолет был уронен в траву. А может быть убийце хотелось сделать это потише: выстрелы могли бы привлечь посторонних.
- Где зарыты все бумаги? - волновалась Инна Александровна.
Но об этом знали только Игорь и Всеволод Александрович. Вероятно, все, что артист считал нужным сохранить для потомства, было спрятано неподалеку от обрыва, где предполагалось поставить крест. Среди спрятанных бумаг были две поэмы, статьи против большевиков, газетные вырезки, некоторые письма В госпитале, возле койки Блюменталь-Тамарина была поставлена кровать, на которой поочереди дежурили Инна Александровна и Тамара. В этой палате еще лежали два русских офицера. Всеволод Александрович почти не приходил в сознание.
Доктор сказал:
- Сердце у раненого богатырское, но сильно поврежден мозг и потеряно много крови.
Умиравший часто просил пить. Придя в сознание, сказал:
- Инна, где Игорь ? Хотел бы я теперь на него взглянуть!..
Инна Александровна только на третий день поверила, что убийца - Игорь. Он исчез после трагедии в лесу и больше не показывался. На второй день Борис Щербаков увидел его в советском лагере, в форме НКВД, в темных очках.
Сидя возле умиравшего, Инна Александровна думала о моральных страданиях мужа, жестоко избиваемого приемным сыном. Все надежды возлагались только на него. Только ему была доверена тайна хранения документов. В доме его считали телохранителем Всеволода Александровича, но этот телохранитель лелеял план убийства в надежде обрести злодеянием свободу на родине. Какой страшный, мученический конец честного патриота! Он мечтал поставить большой крест на горе, чтобы возле него молиться за Россию. Он уже собрал много камней для его подножия. Но неподалеку от камней родной усыновленный племянник в шести местах проломил ему голову и пытался сбросить в глубокий ров. На седьмой день Всеволод Александрович умер.

Хоронили его на немецком кладбище Мюнсингена. В городе было другое кладбище - для военнопленных, где похоронено много русских.
- Кто примет участие в похоронах Блюменталь-Тамарина, тот будет убит, - грозили в репатриационном лагере.
Это многих напугало. На похороны пришло не более 10 человек. Гроб, украшенный цветами, везли на катафалке. Когда прибыли на кладбище, могила еще не была готова. Ее копали в присутствии пришедших на похороны. В могиле нашли череп и кости.
- Как в "Гамлете", - заметил кто-то из присутствующих
Инна Александровна все время стояла на коленях возле гроба. В последний момент она пожелала, чтобы гроб открыли. Покойник лежал с повязкой на голове, в синем полосатом костюме.
- Где туфли? Почему он в чулках? - тихо спросила вдова у Саедова.
- Вероятно, их взял себе служащий морга, одевавший покойника. Ведь по немецким обычаям гроб на кладбище не открывают. Туфли были хорошие, лакированные, а с обувью в Германии кризис , вот он и решил: "Зачем добру гнить в могиле? Лучше я буду носить эти туфли на земле".
- Ну, Бог с ним, - примиренно сказала Инна Александровна.
На стене госпиталя лежавшие там русские сделали надпись: "Здесь умер великий русский актер Блюменталь-Тамарин".

* * *
Вскоре после похорон Всеволода Александровича жена Маше Капитолина увидела неподалеку от того места, где произошло убийство, Спирова.
- Что вы тут делаете?
- Нужно кое-что взять.
Он пошел по дороге, направился в лесок, поднялся к тому месту, где были собраны камни. Капитолина издали наблюдала за ним. Через некоторое время он вышел из леса с сильно раздувшимися карманами и торчавшими из них бумагами. Вероятно, все это было изъято по указаниям Игоря, который уже не выходил за стены репатриационного лагеря.
Когда Блюменталь-Тамарин лежал в госпитале, Инна Алексадровна пыталась узнать от него о всех обстоятельствах нападения на него. Ей хотелось знать от мужа, кто это сделал?
-Тебе это не даст радости, не будем к этому возвращаться, - отвечал умиравший. Он ни разу не обмолвился, что погибает от руки Игоря.
Вскоре после похорон Инна Александровна вместе с дочерью переехала в другое место.

Из сборника "Лебединая песня" (1991). Благодарю за оцифровку сервис GoogleBooks.