михаил ефимович и милетий александрович
В статье Я.Каховского "Дело Зыкова - серьезное предупреждение" ("Журналист", №4, 1932) есть указание на то, что пятью годами раньше в том же журнале "дело Зыкова" уже разбиралось:
Зыков появляется на казанском горизонте, в "Красной Татарии", в 1925г. Вырос он там молниеносно: из репортера превратился в видного фельетониста. "Бюрократы" начали Зыкова преследовать. Зыков мчится в Москву искать защиту. В 1927г. в "Журналисте" появляется фельетон, в котором Зыков взят под защиту советской прессой.
По просьбе уважаемого Az Nevtelen уважаемый voencomuezd нашел этот фельетон, который я с благодарностью републикую.
Скажу сразу - хотя он и прибавляет пару новых штрихов к портрету Зыкова, неизвестных ранее деталей биографии в нем не сообщается.
Зато имя автора производит известное впечатление.
АРБУЗНЫЕ КОРКИ
Дело Зыкова, о котором пишет в своей статье тов.Кольцов, Центральным Советом было направлено тов.Крыленко, который распорядился его срочно расследовать. Прокуратура постановила расследовать правоту тов.Зыкова и предложила восстановить его в должности.
Одновременно Центральный Совет указал Татарскому Бюро секции на недопустимо безучастное отношение его к делу Зыкова, который не получил от бюро должной профессиональной защиты.
Р е д а к ц и я.
Дорогие товарищи!
Я получил от вас письмо очень строгое. Вы пишете, что я совсем в роде как испортился. Что я забываю свои профессиональные обязанности. Что я совсем не думаю о нашем журналистском журнале. Что я нисколечко не болен, как об этом сообщаю преувеличенно хриплым голосом по телефону, а между тем, оттягиваю со статьей целых три месяца. Что я... Что я... Что я... Что если так будет продолжаться, то редакции придется неизбежно квалифицировать мое поведение как... "сквернейшее отношение к "Журналисту"!
Знаю, что защищаться и укрываться дальше бесполезно. Знаю, что вы все равно настигнете меня и благодаря присутствию в составе редакции "Журналиста" самого председателя Центрального Совета, разгромите меня без остатка, заставив бежать с женой и детьми в горы.
Сопротивление бесполезно. И для спасения остался только один способ: указать на еще более зловещего преступника моего сословия, чем я. Отвлечь этим внимание от себя.
Слушайте же! Слушайте, кроме шуток.
.........................................................................
Если спросить в редакции "Таймса" о казанском фельетонисте Зыкове, можно обнаружить неосведомленность об этом человеке. В Лондон зыковская слава пока не дошла.
Рабочие и крестьяне Татарии Зыкова знают. С августа 1925 года "Красная Татария" напечатала около ста его фельетонов, большей частью на местные темы.
Фельетоны были, видимо, не плохи: их читали охотно, часто с них начинали газету. Их обсуждали, они шевелили мысль и воображение читателя. Зыков ежедневно получал на свое имя до десяти писем. Он каждый день принимал в редакции посетителей с запросами, жалобами, просьбами.
Фельетоны были явно не плохи: они попадали в цель, доходили на места. Их прочитывали сами "герои" фельетонов. Прочитывали и обжигались, значит, в фельетонах была не только ваниль, но был и перец. Оное же вещество - весьма желательная в фельетоне приправа.
Постепенно стали кругом Зыкова осаждаться те кристаллы и сосульки, которые так хорошо чувствует всякий долго работающий на одном месте журналист. Когда киль корабля после нескольких лет плавания обрастает слизью, ракушками, водорослями, прочей дрянью, замедляющей искривляющийся путь судна, его вводят в док, освобождают от наростов и вновь, облегченным, выпускают на работу. Будут когда-нибудь фельетонистов выводить в док на ремонт? Поживем, увидим.
Наросло на зыковском фельетонном киле много всякого. После фельетона о судье-татарине стали говорить, что Зыков - русский шовинист и специально травит татар. После фельетона о непорядках в коммунхозе Зыков был причислен к врагам хозяйственного восстановления страны. После фельетона "Кооперативный гнойник" - обвинен в том, что, обидевшись на несвежую селедку в потребиловке, решил отомстить всей кооперации в целом, вопреки заветам Ильича. Наконец, после судебного отчета о процессе, где прокурор незаконно отказался от обвинения, Зыков был объявлен специальным врагом и злостным ненавистником прокурорского сословия, а заодно - ниспровергателем авторитетов всех ответственных работников, физиономия которых ему, Зыкову, не нравится.
Одного года с избытком хватило фельетонисту, чтобы вооружить против себя весь город. Вы, конечно, понимаете, в каком смысле я говорю здесь "город". Есть город заводов и фабрик, пролетариев, кустарей, приезжих и пригородных крестьян, партийных ячеек, комсомола, студентов, рабфаковцев. А есть еще город в лице десятка работников, управляющими несколькими учреждениями, губернскими ведомствами. Именно с этим "городом" Зыков разладил отношения.
Оставался у Зыкова, как у всякого журналиста в его положении, один собственный защищенный угол: редакция партийной газеты, зная твердую линию партии в области печати и советского общественного мнения, оберегает своего работника, защищает грудью от ударов ведомственников, разъяренных самолюбий, мелких воспаленных патриотизмов. Знакомая картина, не так ли?
Зыкову удалось и в эту картину привнести свой, казанский штрих. У него начала стрелять собственная крепость. У него загорелось в собственном тылу. Нет, не загорелось. Это бы еще ничего. Это бывает. Он сам, безумец, зажег собственный тыл! Видели вы что-нибудь подобное?
Редактор советской газеты довольно добросовестно помогал Зыкову в отбивании бюрократических атак из вне. Отписывался на нападки, охранял честного фельетониста авторитетом редакции. Но ведь и честности должен быть какой-нибудь предел. Увы, Зыков плохо сознавал рамки, за которые не должна была выпирать его фельетонная любовь к справедливости. На следя за тем, что под ногами, он поскользнулся об арбузную корку и сел...
У одной из сотрудниц "Красной Татарии" возник конфликт с редактором газеты, по характеру своему выходящий за пределы функций РКК. Сотрудница обратилась к фельетонисту за указаниями по защите ее прав. Зыков - вы думаете, он написал фельетон на своего редактора? Нет, только отвел ее к прокурору, где она подала письменное заявление.
Зыков! Сумасшедший! Разве же можно хулить ясли господина своего?! Разве же можно подрубить сук, на котором...?!
Сотрудница второй раз приходит в прокуратуру, меняет свое заявление на другое, не то ан[н]улирующее, не то смягчающее вину редактора в этом, подлежащим ведению не РКК, а прокуратуры, дела.
Остается Зыков со своими фельетонами и любовью к справедливости, аки раки на мели. И, само собой, дальше все идет под откос.
Редакция перестает и думать о поддержке своего фельетониста. Наоборот.
Материал начинает сплошь браковаться. Фельетоны не идут. Еле пролезает в номер мелкая хроника.
Прокуратура, как бы неслышно поданному сигналу, переходит широким фронтом в наступление на Зыкова. Целый ряд уголовных дел, обвинения в печатной клевете.
Мало того.
Редактор передает в прокуратуру акт о присвоении Зыковым звания помпрокурора и сотрудника Наркомторга. Оказывается, какие-то крестьяне приходили в редакцию и спрашивали, где здесь помпрокурора Зыков. Оказывается, в каком-то торговом учреждении, о котором был написан фельетон, Зыкова приняли за сотрудника Наркомторга.
По этому принципу очень легко создать громкий процесс о самозванстве фельетонистов "Правды": ежедневно в Москву приходят письма, адресованные "главному работнику Зоричу", "председателю Цик'а Сосновскому", "ответственному редактору "Правды" Кольцову". Но в Москве на этих микроскопических недоразумениях никто ничего не собирается создавать. А в Казани...
В Казани редактор газеты вызвал к себе Зыкова и заявил, что "нам надо дружески расстаться". В прокуратуре, мол, на вас, сударь, заведено уголовное дело, а потому - возьмите-ка без шуму ноги в руки и удаляйтесь от прекрасных здешних мест.
Фельетонист возмутился подобным "дружеским предложением". Тогда разговор дружески угас, а на другой день в приказе по редакции было дружно объявлено об увольнении Зыкова "за дезорганизацию аппарата".
.........................................................................
Видите, какие преступники, какие паршивые овцы попадаются среди нашего брата? А вы еще хотите ругать меня за какую-то ненаписанную статью.
Думаю - нет, не думаю, а знаю: история Зыкова - одна из многих, "каждый из нас по-своему лошадь". Каждый из нас немного Зыков. И борьба с нами, фельетонистами, журналистами, ближайшими работниками советской печати, гораздо легче, чем борьба с рабселькорством.
Против селькора нужны обрез и нож. Против нас - только арбузная корка. Подложить незаметно под ногу, заставить поскользнуться - готово. Без стрельбы, без убийств, по пустяшному поводу, но при твердом враждебном молчании окружающих, журналист выбывает из строя. Или меняет место действия - только это и нужно "всему городу" бюрократов.
Надо поговорить об арбузных корках. Арбузные корки - это проблема, кроме шуток! Без всяких шуток.
Михаил Кольцов.
(печатается по "Журналист" №1, 1927. С.5-6)
Любопытно, что в уже цитировавшейся мной книге "Communist Party Officials: a Group of Portraits" Михаил Китаев (Самыгин) прямо сравнивает Кольцова с Зыковым:
В доме сотрудников Правды Кольцов жил в квартире №14 вместе с Марецким и Либерманом. Он занимал там всего одну комнату. Кольцов был тогда одинок. Собирались обычно у Марецкого, реже у Либермана...
Кольцов был обычно молчалив Он лишь иногда вставлял меткие лаконические замечания. Он предпочитал давать высказываться другим. Он сидел полуразвалившись на диване, опираясь на локоть и очень много курил. Это был тогда человек низкого роста, молодой, но начинающий полнеть, с удивительно здоровым румянцем на щеках. Кольцов носил большие роговые очки, которые тогда в России были редкостью и известной экстравагантностью. Теперь на расстоянии времени я вижу очень много общего между Кольцовым и Зыковым. Эта общность не только интеллектуальная, но также биографическая и даже портретная. Вели снять с Кольцова очки, то в нем было очень много общих черт с Зыковым. Некоторые высказывания обоих совпадали почти дословно, хотя Зыков никогда не достиг той популярности, какой обладал Кольцов и даже вряд ли знал его лично.
По последнему вопросу, кстати, соглашаться с мемуаристом рано. Весной 1920г. Кольцов работал в Одессе, где почти наверняка знал молодого партийца Ефима Шульмана, курировавшего мусульманское подполье в Крыму. А Шульман знал Зыкова. Но об этом будет отдельный рассказ.
Зыков появляется на казанском горизонте, в "Красной Татарии", в 1925г. Вырос он там молниеносно: из репортера превратился в видного фельетониста. "Бюрократы" начали Зыкова преследовать. Зыков мчится в Москву искать защиту. В 1927г. в "Журналисте" появляется фельетон, в котором Зыков взят под защиту советской прессой.
По просьбе уважаемого Az Nevtelen уважаемый voencomuezd нашел этот фельетон, который я с благодарностью републикую.
Скажу сразу - хотя он и прибавляет пару новых штрихов к портрету Зыкова, неизвестных ранее деталей биографии в нем не сообщается.
Зато имя автора производит известное впечатление.
АРБУЗНЫЕ КОРКИ
Дело Зыкова, о котором пишет в своей статье тов.Кольцов, Центральным Советом было направлено тов.Крыленко, который распорядился его срочно расследовать. Прокуратура постановила расследовать правоту тов.Зыкова и предложила восстановить его в должности.
Одновременно Центральный Совет указал Татарскому Бюро секции на недопустимо безучастное отношение его к делу Зыкова, который не получил от бюро должной профессиональной защиты.
Р е д а к ц и я.
Дорогие товарищи!
Я получил от вас письмо очень строгое. Вы пишете, что я совсем в роде как испортился. Что я забываю свои профессиональные обязанности. Что я совсем не думаю о нашем журналистском журнале. Что я нисколечко не болен, как об этом сообщаю преувеличенно хриплым голосом по телефону, а между тем, оттягиваю со статьей целых три месяца. Что я... Что я... Что я... Что если так будет продолжаться, то редакции придется неизбежно квалифицировать мое поведение как... "сквернейшее отношение к "Журналисту"!
Знаю, что защищаться и укрываться дальше бесполезно. Знаю, что вы все равно настигнете меня и благодаря присутствию в составе редакции "Журналиста" самого председателя Центрального Совета, разгромите меня без остатка, заставив бежать с женой и детьми в горы.
Сопротивление бесполезно. И для спасения остался только один способ: указать на еще более зловещего преступника моего сословия, чем я. Отвлечь этим внимание от себя.
Слушайте же! Слушайте, кроме шуток.
.........................................................................
Если спросить в редакции "Таймса" о казанском фельетонисте Зыкове, можно обнаружить неосведомленность об этом человеке. В Лондон зыковская слава пока не дошла.
Рабочие и крестьяне Татарии Зыкова знают. С августа 1925 года "Красная Татария" напечатала около ста его фельетонов, большей частью на местные темы.
Фельетоны были, видимо, не плохи: их читали охотно, часто с них начинали газету. Их обсуждали, они шевелили мысль и воображение читателя. Зыков ежедневно получал на свое имя до десяти писем. Он каждый день принимал в редакции посетителей с запросами, жалобами, просьбами.
Фельетоны были явно не плохи: они попадали в цель, доходили на места. Их прочитывали сами "герои" фельетонов. Прочитывали и обжигались, значит, в фельетонах была не только ваниль, но был и перец. Оное же вещество - весьма желательная в фельетоне приправа.
Постепенно стали кругом Зыкова осаждаться те кристаллы и сосульки, которые так хорошо чувствует всякий долго работающий на одном месте журналист. Когда киль корабля после нескольких лет плавания обрастает слизью, ракушками, водорослями, прочей дрянью, замедляющей искривляющийся путь судна, его вводят в док, освобождают от наростов и вновь, облегченным, выпускают на работу. Будут когда-нибудь фельетонистов выводить в док на ремонт? Поживем, увидим.
Наросло на зыковском фельетонном киле много всякого. После фельетона о судье-татарине стали говорить, что Зыков - русский шовинист и специально травит татар. После фельетона о непорядках в коммунхозе Зыков был причислен к врагам хозяйственного восстановления страны. После фельетона "Кооперативный гнойник" - обвинен в том, что, обидевшись на несвежую селедку в потребиловке, решил отомстить всей кооперации в целом, вопреки заветам Ильича. Наконец, после судебного отчета о процессе, где прокурор незаконно отказался от обвинения, Зыков был объявлен специальным врагом и злостным ненавистником прокурорского сословия, а заодно - ниспровергателем авторитетов всех ответственных работников, физиономия которых ему, Зыкову, не нравится.
Одного года с избытком хватило фельетонисту, чтобы вооружить против себя весь город. Вы, конечно, понимаете, в каком смысле я говорю здесь "город". Есть город заводов и фабрик, пролетариев, кустарей, приезжих и пригородных крестьян, партийных ячеек, комсомола, студентов, рабфаковцев. А есть еще город в лице десятка работников, управляющими несколькими учреждениями, губернскими ведомствами. Именно с этим "городом" Зыков разладил отношения.
Оставался у Зыкова, как у всякого журналиста в его положении, один собственный защищенный угол: редакция партийной газеты, зная твердую линию партии в области печати и советского общественного мнения, оберегает своего работника, защищает грудью от ударов ведомственников, разъяренных самолюбий, мелких воспаленных патриотизмов. Знакомая картина, не так ли?
Зыкову удалось и в эту картину привнести свой, казанский штрих. У него начала стрелять собственная крепость. У него загорелось в собственном тылу. Нет, не загорелось. Это бы еще ничего. Это бывает. Он сам, безумец, зажег собственный тыл! Видели вы что-нибудь подобное?
Редактор советской газеты довольно добросовестно помогал Зыкову в отбивании бюрократических атак из вне. Отписывался на нападки, охранял честного фельетониста авторитетом редакции. Но ведь и честности должен быть какой-нибудь предел. Увы, Зыков плохо сознавал рамки, за которые не должна была выпирать его фельетонная любовь к справедливости. На следя за тем, что под ногами, он поскользнулся об арбузную корку и сел...
У одной из сотрудниц "Красной Татарии" возник конфликт с редактором газеты, по характеру своему выходящий за пределы функций РКК. Сотрудница обратилась к фельетонисту за указаниями по защите ее прав. Зыков - вы думаете, он написал фельетон на своего редактора? Нет, только отвел ее к прокурору, где она подала письменное заявление.
Зыков! Сумасшедший! Разве же можно хулить ясли господина своего?! Разве же можно подрубить сук, на котором...?!
Сотрудница второй раз приходит в прокуратуру, меняет свое заявление на другое, не то ан[н]улирующее, не то смягчающее вину редактора в этом, подлежащим ведению не РКК, а прокуратуры, дела.
Остается Зыков со своими фельетонами и любовью к справедливости, аки раки на мели. И, само собой, дальше все идет под откос.
Редакция перестает и думать о поддержке своего фельетониста. Наоборот.
Материал начинает сплошь браковаться. Фельетоны не идут. Еле пролезает в номер мелкая хроника.
Прокуратура, как бы неслышно поданному сигналу, переходит широким фронтом в наступление на Зыкова. Целый ряд уголовных дел, обвинения в печатной клевете.
Мало того.
Редактор передает в прокуратуру акт о присвоении Зыковым звания помпрокурора и сотрудника Наркомторга. Оказывается, какие-то крестьяне приходили в редакцию и спрашивали, где здесь помпрокурора Зыков. Оказывается, в каком-то торговом учреждении, о котором был написан фельетон, Зыкова приняли за сотрудника Наркомторга.
По этому принципу очень легко создать громкий процесс о самозванстве фельетонистов "Правды": ежедневно в Москву приходят письма, адресованные "главному работнику Зоричу", "председателю Цик'а Сосновскому", "ответственному редактору "Правды" Кольцову". Но в Москве на этих микроскопических недоразумениях никто ничего не собирается создавать. А в Казани...
В Казани редактор газеты вызвал к себе Зыкова и заявил, что "нам надо дружески расстаться". В прокуратуре, мол, на вас, сударь, заведено уголовное дело, а потому - возьмите-ка без шуму ноги в руки и удаляйтесь от прекрасных здешних мест.
Фельетонист возмутился подобным "дружеским предложением". Тогда разговор дружески угас, а на другой день в приказе по редакции было дружно объявлено об увольнении Зыкова "за дезорганизацию аппарата".
.........................................................................
Видите, какие преступники, какие паршивые овцы попадаются среди нашего брата? А вы еще хотите ругать меня за какую-то ненаписанную статью.
Думаю - нет, не думаю, а знаю: история Зыкова - одна из многих, "каждый из нас по-своему лошадь". Каждый из нас немного Зыков. И борьба с нами, фельетонистами, журналистами, ближайшими работниками советской печати, гораздо легче, чем борьба с рабселькорством.
Против селькора нужны обрез и нож. Против нас - только арбузная корка. Подложить незаметно под ногу, заставить поскользнуться - готово. Без стрельбы, без убийств, по пустяшному поводу, но при твердом враждебном молчании окружающих, журналист выбывает из строя. Или меняет место действия - только это и нужно "всему городу" бюрократов.
Надо поговорить об арбузных корках. Арбузные корки - это проблема, кроме шуток! Без всяких шуток.
Михаил Кольцов.
(печатается по "Журналист" №1, 1927. С.5-6)
Любопытно, что в уже цитировавшейся мной книге "Communist Party Officials: a Group of Portraits" Михаил Китаев (Самыгин) прямо сравнивает Кольцова с Зыковым:
В доме сотрудников Правды Кольцов жил в квартире №14 вместе с Марецким и Либерманом. Он занимал там всего одну комнату. Кольцов был тогда одинок. Собирались обычно у Марецкого, реже у Либермана...
Кольцов был обычно молчалив Он лишь иногда вставлял меткие лаконические замечания. Он предпочитал давать высказываться другим. Он сидел полуразвалившись на диване, опираясь на локоть и очень много курил. Это был тогда человек низкого роста, молодой, но начинающий полнеть, с удивительно здоровым румянцем на щеках. Кольцов носил большие роговые очки, которые тогда в России были редкостью и известной экстравагантностью. Теперь на расстоянии времени я вижу очень много общего между Кольцовым и Зыковым. Эта общность не только интеллектуальная, но также биографическая и даже портретная. Вели снять с Кольцова очки, то в нем было очень много общих черт с Зыковым. Некоторые высказывания обоих совпадали почти дословно, хотя Зыков никогда не достиг той популярности, какой обладал Кольцов и даже вряд ли знал его лично.
По последнему вопросу, кстати, соглашаться с мемуаристом рано. Весной 1920г. Кольцов работал в Одессе, где почти наверняка знал молодого партийца Ефима Шульмана, курировавшего мусульманское подполье в Крыму. А Шульман знал Зыкова. Но об этом будет отдельный рассказ.
