= ловец снов =
Вот ты вроде и говоришь - "склеил ласты" да "двинул кони",
А сам тем временем ставишь свечи на подоконник,
Намазываешь бутерброды, чай завариваешь с корицей,
Будто бы ждешь - и именно ночью, и именно в минус тридцать,
А когда прихожу я, безразлично пожимаешь плечами,
Но все-таки достаешь третью чашку и наливаешь чая.
Вот я вроде и говорю, что не чувствую себя брошенной,
А сама каждое утро на балкон насыпаю пшена и крошек,
Чтобы было, куда прилетать голубям, чтобы было, что поклевать им,
Слушаю шелест крыльев и перестаю себя виноватить,
Перестаю думать, как выходить из дома, как приходить домой, как
Я, кормя птиц, похожа на неприкаянную старушку возле помойки.
А в итоге у тебя свечные огарки, у меня голубиный помет и перья,
Сколько можно стонать на тему "как же вот так теперь мы?",
Сколько можно брести через зимы и ждать небывалых весен?
Рваться должно, где тонко. Да все никак не порвется.
Наши мертвые снятся нам, а мы, смотри-ка, привыкли,
Если зовут, смеемся: пока что уж лучше вы к нам.
- - -
Увидела Радиных "Невыездных" - и написалось одним махом.
Вспомнила, как Урукхай в Самайн ставил фонарики на подоконник, как однажды разлил чай по трем кружкам: себе, мне и тому, кого с нами нет. Не знаю, кому, не спрашивала. Бесприютный дветыщичетвертый-дветыщипятый, в мыслях моих - "Тот Год" (как Ирен Адлер для Холмса - "Та Женщина").
И потом - как незадолго до папиной смерти к нам в квартиру залетел голубь.
Год был тоже високосный. Двенадцатый.
И мой теперешний крохотный дримкэчер. И как я снова в известном смысле живу от сна до сна.
А сам тем временем ставишь свечи на подоконник,
Намазываешь бутерброды, чай завариваешь с корицей,
Будто бы ждешь - и именно ночью, и именно в минус тридцать,
А когда прихожу я, безразлично пожимаешь плечами,
Но все-таки достаешь третью чашку и наливаешь чая.
Вот я вроде и говорю, что не чувствую себя брошенной,
А сама каждое утро на балкон насыпаю пшена и крошек,
Чтобы было, куда прилетать голубям, чтобы было, что поклевать им,
Слушаю шелест крыльев и перестаю себя виноватить,
Перестаю думать, как выходить из дома, как приходить домой, как
Я, кормя птиц, похожа на неприкаянную старушку возле помойки.
А в итоге у тебя свечные огарки, у меня голубиный помет и перья,
Сколько можно стонать на тему "как же вот так теперь мы?",
Сколько можно брести через зимы и ждать небывалых весен?
Рваться должно, где тонко. Да все никак не порвется.
Наши мертвые снятся нам, а мы, смотри-ка, привыкли,
Если зовут, смеемся: пока что уж лучше вы к нам.
- - -
Увидела Радиных "Невыездных" - и написалось одним махом.
Вспомнила, как Урукхай в Самайн ставил фонарики на подоконник, как однажды разлил чай по трем кружкам: себе, мне и тому, кого с нами нет. Не знаю, кому, не спрашивала. Бесприютный дветыщичетвертый-дветыщипятый, в мыслях моих - "Тот Год" (как Ирен Адлер для Холмса - "Та Женщина").
И потом - как незадолго до папиной смерти к нам в квартиру залетел голубь.
Год был тоже високосный. Двенадцатый.
И мой теперешний крохотный дримкэчер. И как я снова в известном смысле живу от сна до сна.