Правда, Ла Правда
В том вылизанном постерами и рекламой какофонически стильном мире любой предмет и слово таили опасность.
Волосы на голове подруги-блондинки могли стать клинками, мой младенец в подгузнике умел дохнуть смертью, а изысканый ухажер в кремовом фраке в бедрах прятал ракеты стингер.
Я отказывалась от мартини, обходила острые взгляды столиков и голые сиськи официанток, каблуками метила мимо швов паркета и даже, глядя на небо, избегала ресницами очертаний быстро меняющихся облаков.
Наконец, ощущение надвигаемости чего-то удушающего влилось мне не только в уши, но и в самые нервы сосков. Я выскочила из ярко освещенной залы с прозрачным потолком в глухой киричный коридор. Японской шалью потушила густо горящий факел и, по грубой стенке стелясь спиной, заскользила ниже, ниже, ниже.
Справа в десятке метров ударила тяжкая дверь, свет хлынул в тесное длинное пространство, и я метнула в преследователей всем огнем, какой только был в моих легких!
Упругая черно-алая спираль раскрутилась, и я проснулась в объятиях Бонда. Джеймса Бонда.
Волосы на голове подруги-блондинки могли стать клинками, мой младенец в подгузнике умел дохнуть смертью, а изысканый ухажер в кремовом фраке в бедрах прятал ракеты стингер.
Я отказывалась от мартини, обходила острые взгляды столиков и голые сиськи официанток, каблуками метила мимо швов паркета и даже, глядя на небо, избегала ресницами очертаний быстро меняющихся облаков.
Наконец, ощущение надвигаемости чего-то удушающего влилось мне не только в уши, но и в самые нервы сосков. Я выскочила из ярко освещенной залы с прозрачным потолком в глухой киричный коридор. Японской шалью потушила густо горящий факел и, по грубой стенке стелясь спиной, заскользила ниже, ниже, ниже.
Справа в десятке метров ударила тяжкая дверь, свет хлынул в тесное длинное пространство, и я метнула в преследователей всем огнем, какой только был в моих легких!
Упругая черно-алая спираль раскрутилась, и я проснулась в объятиях Бонда. Джеймса Бонда.