это не художка. художку я пишу лучше
Невидимость и бесплотность... то чего хотела, и что случилось. Не смерть, хотя чем-то похоже. Дар Божий. Ответ на просьбу.
И свобода, которая пришла утром вместе с невидимостью и бесплотностью.
Ни страха, ни удивления.
Включила на кухне воду, подставила руку несуществующую уже под кран. Смотрела как струя, прямая и настырная бьется о раковину.
Вышла привычно в дверь, могла б сквозь стену, но зачем.
Пошла вперёд. Легкая... Могла бы лететь, а смысл?
Шла, не ощущая ногами земли, но зная, что она теплая. Не чувствуя травы, но предполагая, что щекочет ступни. Подставляла лицо и тело под солнце палящее, под снег, под дождь, под ветер. И оно ласкало и трепало и мочило насквозь и пекло, и это было понятно, но не ощутимо, от этого еще прекраснее, чем могло бы быть.
И шла она так долго бесконечно вперёд, заходила в дома, сидела на табуретках и стульях, лежала на кроватях, обнимая людей, которые знать не знали, что их обнимают... Слушала разговоры, ссоры, споры, горькое, стыдное, любовное и отчаянное. Утирала слёзы детям и собакам. Старух целовала в морщинистые щеки. Гладила по шершавым лысинам стариков.
Встречала призраков. Раскланивалась с ними вежливо. Они равнодушные скользили мимо - ее свобода им была чужда, они стремились к свободе другой, искали каждый своего бога. Она же не искала. К чему?
Ложилась в прибой, так чтобы через толщу воды видно было солнце, чтобы рыбы плыли сверху, снизу и сквозь. Щекотные маленькие и тугие большие рыбы. В пустынях перемешивалась с песком. В горах прилипала к горячим и холодным камням. И пенные студёные реки проходила пеной. Поднималась лучами солнечными и лунными в небо, стекала в землю ливнем. Подземным жадным потоком стремилась куда-нибудь, пробивалась наружу... цеплялась за корни, по корням, стволам и веткам забиралась наверх к пышным препышным кронам, там птицами хлопотала, смотрела как из яиц вылупляется живое...
Потом стало ей мало. Всегда потому что мало. Оттолкнулась пятками невидимыми и бесплотными от самой высокой горы и вверх вверх вверх, до тех пор пока верх и низ не перестали иметь значения. И там... вот там ... только там... только тогда... (подставить нужное).
***
и летела вслед за ней скрюченная галка сферическая одноногая овчарка
***
Меня вечером вчера сдавило страшным ощущением несвободы. Страшным. Я, честное слово, поняла что чувствует джинн, сидя в бутылке. Это ад, господа. Это что-то невыносимое. Как они терпят? Понятно, почему все джинны такие мизантропы (.
И вот, стянутая, стиснутая, спелёнутая вся этим ужасом я принялась думать о том, как бы я бы хотела бы... И мне, как автору и здравомыслящему человеку, стыдно за кусок текста, который плох, как текст, и мелок, вторичен и глуп, как идея.
Но эта бесплотная, безликая и абсолютно свободная сферическая женщина меня вчера успокоила. Я смогла заснуть.
Я думаю, у меня обычный КСВ, осложненный депрессией. Я очень хочу жить. Жить как прежде, хорошо встроенной в мир, миром пойманной и мир поймавшей. Но чертов КСВ меня тащит прочь от привычных и понятных хорошо-плохо. Я выпью сейчас вкусных таблеток, поглажу белье, уберусь в доме, и всё будет опять правильно.
Знаете. Я ведь думала, что вот если писать (то что хочется, как хочется, когда хочется), то из пузырька можно будет вылезти. По факту же - пузырек просто стал чуть другим. Очень в мире, оказывается, мало слов (у меня и вообще мало), чтобы через них можно было выбраться наружу. Просто сбросной клапан. Мааааленький.
И свобода, которая пришла утром вместе с невидимостью и бесплотностью.
Ни страха, ни удивления.
Включила на кухне воду, подставила руку несуществующую уже под кран. Смотрела как струя, прямая и настырная бьется о раковину.
Вышла привычно в дверь, могла б сквозь стену, но зачем.
Пошла вперёд. Легкая... Могла бы лететь, а смысл?
Шла, не ощущая ногами земли, но зная, что она теплая. Не чувствуя травы, но предполагая, что щекочет ступни. Подставляла лицо и тело под солнце палящее, под снег, под дождь, под ветер. И оно ласкало и трепало и мочило насквозь и пекло, и это было понятно, но не ощутимо, от этого еще прекраснее, чем могло бы быть.
И шла она так долго бесконечно вперёд, заходила в дома, сидела на табуретках и стульях, лежала на кроватях, обнимая людей, которые знать не знали, что их обнимают... Слушала разговоры, ссоры, споры, горькое, стыдное, любовное и отчаянное. Утирала слёзы детям и собакам. Старух целовала в морщинистые щеки. Гладила по шершавым лысинам стариков.
Встречала призраков. Раскланивалась с ними вежливо. Они равнодушные скользили мимо - ее свобода им была чужда, они стремились к свободе другой, искали каждый своего бога. Она же не искала. К чему?
Ложилась в прибой, так чтобы через толщу воды видно было солнце, чтобы рыбы плыли сверху, снизу и сквозь. Щекотные маленькие и тугие большие рыбы. В пустынях перемешивалась с песком. В горах прилипала к горячим и холодным камням. И пенные студёные реки проходила пеной. Поднималась лучами солнечными и лунными в небо, стекала в землю ливнем. Подземным жадным потоком стремилась куда-нибудь, пробивалась наружу... цеплялась за корни, по корням, стволам и веткам забиралась наверх к пышным препышным кронам, там птицами хлопотала, смотрела как из яиц вылупляется живое...
Потом стало ей мало. Всегда потому что мало. Оттолкнулась пятками невидимыми и бесплотными от самой высокой горы и вверх вверх вверх, до тех пор пока верх и низ не перестали иметь значения. И там... вот там ... только там... только тогда... (подставить нужное).
***
и летела вслед за ней скрюченная галка сферическая одноногая овчарка
***
Меня вечером вчера сдавило страшным ощущением несвободы. Страшным. Я, честное слово, поняла что чувствует джинн, сидя в бутылке. Это ад, господа. Это что-то невыносимое. Как они терпят? Понятно, почему все джинны такие мизантропы (.
И вот, стянутая, стиснутая, спелёнутая вся этим ужасом я принялась думать о том, как бы я бы хотела бы... И мне, как автору и здравомыслящему человеку, стыдно за кусок текста, который плох, как текст, и мелок, вторичен и глуп, как идея.
Но эта бесплотная, безликая и абсолютно свободная сферическая женщина меня вчера успокоила. Я смогла заснуть.
Я думаю, у меня обычный КСВ, осложненный депрессией. Я очень хочу жить. Жить как прежде, хорошо встроенной в мир, миром пойманной и мир поймавшей. Но чертов КСВ меня тащит прочь от привычных и понятных хорошо-плохо. Я выпью сейчас вкусных таблеток, поглажу белье, уберусь в доме, и всё будет опять правильно.
Знаете. Я ведь думала, что вот если писать (то что хочется, как хочется, когда хочется), то из пузырька можно будет вылезти. По факту же - пузырек просто стал чуть другим. Очень в мире, оказывается, мало слов (у меня и вообще мало), чтобы через них можно было выбраться наружу. Просто сбросной клапан. Мааааленький.