День Победы и "Река жизни"
Отец мой, дорогой человек, прошел войну, плен - не сломался, не ожесточился, сохранил редкую порядочность, цельность и скромность.
Cоль земли - вот кем являются подобные ему люди. И в День Победы с благодарностью и нежностью я вновь вспоминаю его нелегкую жизнь..
Рассказ о жизни отца написан старшим моим сыном, в бытность его молодым журналистом. И опубликован под названием «Линия жизни» в 1990 году, в еженедельнике «Семья».
Леонид Белага
РЕКА ЖИЗНИ
Старое фото. Дед гостит у родителей в Николаеве. Крестьянские натруженные руки, сосредоточенные лица. Вот бы узнать, каким был для них этот миг. Хочется верить - счастливым. Ведь и до, и после него причудливой, а порой и страшной бороздой пролегла у каждого из них линия жизни.
Жизнь человека подобна полноводной реке, текущей через время и различные обстоятельства. Тени предков охраняют ее истоки, извилистый путь русла следует причудам судьбы, а в устье, если сложилось, серебряными колокольчиками звенит радостный смех детей.
Рассказать чью-то жизнь - все равно, что пройти вдоль реки от самых истоков до устья, потрогать и обонять каждую травинку, выросшую на берегу, а потом, спустившись к воде, испробовать ее на вкус - какая она.
Если верить одной из семейных легенд, после окончательного раздела Польши мои предки, спасаясь от наводнивших страну разноязычных армий, двинулись на Восток и вскоре осели где-то близ границ Бессарабии. Позднее, уже при императоре Николае I, произошла та необычная история, которая как бы положила начало нашему роду.
Николай I, самодержец Российский, прозванный в народе за свой крутой нрав Николаем Палкиным, трудился над укреплением монаршей власти всерьез и неустанно. Конечно, лес рубят - щепки летят, поэтому расправу над декабристами, роспуск слухов о семейных делах камер-юнкера Александра Пушкина, безжалостные кантонистские наборы списать можно на естественную жестокость тех лет, но думаю, делать этого не стоит. Жестокость не есть дитя времени. Она, как и доброта, вечна. Жестокими люди становятся тогда, когда забывают, зачем живут, когда, испуганные властью, не поднимают друг на друга глаз… Так было тогда, увы! Так не раз бывало и позже, к счастью, многие об этом помнят.
Кантонисты или, как их называли, солдатские дети были настоящими янычарами России. Набранные по деревням и местечкам бесштанные сопливые ребятишки помещались в казармы и содержались в большой строгости, постигая единственную науку: царь - отец, деды - победы, жены - ружья заряжены и так далее. Немудрено, что кантонистские наборы у населения не пользовались популярностью. Впрочем, и рекрутчину тоже не особо жаловали. На Руси крестьяне всегда откупались, если могли, а бывало, что молодые парни от солдатчины на Дон уходили. Еще бы! 25 годков - отрезанный ломоть. Всей деревне праздник, если домой вернется живым и здоровым…
Моим же предкам отдавать ребёнка в солдаты было вдвойне тяжело. Им, глубоко и искренне верующим хасидам (одно из течений распространенного в прошлом веке на территории Восточной Европы ортодоксального иудаизма), требовалось безоговорочное соблюдение религиозных обрядов, соблюдение субботы, питание разрешенной кошерной пищей, строгое соблюдение многочисленных обрядов и предписаний, отход от которых считался тягчайшим грехом. То был совершенно особый, веками передаваемый от отца к сыну образ жизни. А солдат, известное дело, человек казенный, к жизни отличной от службы совершенно не расположенный.
Впрочем, существовал в те времена очень гуманный, на мой взгляд, закон. Если был у родителей только один сын, в солдаты его не брали. И вот сосед моих пращуров, старый бездетный молдаванин, сунув натуральным образом уездному писарю взятку, переписал моего прапрадеда на свою фамилию. Он стал Менахемом Белагой, единственным сыном, и таким образом был спасен от солдатчины.
Оговориться надо сразу, что в семье существует и другая версия происхождения фамилии. Корни семьи уходят в глубь веков, к истокам еврейского народа. Она встречается в древних иудейских книгах меж имен первосвященников. Кто знает, что истинно?
Как бы там ни было, что бы ни скрывала тьма веков, какие бы замысловатые коленца ни выкидывало наше генеалогическое древо, прадед мой Борис Белага человеком был очень религиозным. На жизнь он зарабатывал мелкой торговлей, но для семьи этого явно не хватало. Периодически он нанимался батрачить к зажиточным крестьянам. Жили они в селе Юзефполь тогдашней Одесской губернии. Жена его Сара была абсолютно неграмотна, но мудра, как пифия: весь дом держался на ней. Соседки постоянно забегали по текущим делам, вокруг крутились пятеро сыновей, и все помещались в половине маленького глинобитного дома. Через стенку во второй половине жили родственники. Дед мой, Михаил Белага, любил вспоминать, как в непогоду, забравшись на теплую украинскую печку, ребятишки обеих семей переговаривались через слуховое окошко.
Со временем прадед поднакопил деньжат, открыл мелочную лавку и стал выводить детей в люди.
В 1911 году пятилетнего деда отдали учиться в хедер, религиозную еврейскую школу. После Октября он поступил во второй класс высшего 4-классного училища. Учился прилежно и числился среди лучших учеников. А власть на Украине постоянно менялась.
Гетманцы, петлюровцы, красные, деникинцы… Сельчане то и дело подвергались грабежам и погромам и, в конце концов, семья перебралась к одному из старших сыновей в Одессу. Но в 1921 году город охватил голод. Пришлось возвращаться поближе к земле в родной Юзефполь. Там от новой власти прадед получил надел земли и занялся сельским хозяйством. Вскоре в деревне образовалось товарищество по совместной обработке земли, куда он и вступил.
Дед же мой, Михаил Белага, работал в колхозе с шестнадцати лет. И работал на совесть. Его даже, закрыв глаза на молодость, выбирали депутатом сельсовета. А в 1927 году он добился от колхоза направления на учебу в химико-фармацевтический институт своей любимой Одессы.
То была удивительная Одесса! Город Бабеля, Утёсова, Петрова, Ильфа и Паустовского. Город, строки о котором и сейчас волнуют мое воображение: «В Одессе каждый юноша, пока он не женился, хочет быть юнгой на океанском судне».
Как сказано!
В той Одессе дед был как рыба в воде. Он учился, штудировал немецкий и спец-предметы, подрабатывал грузчиком в порту, пел статистом в Оперном театре, а вечера проводил в чудесной студенческой компании. Он был красив и умен, пользовался вниманием женского пола. Любил рассказывать о своей дружбе с дочкой тогда уже достаточно известного, но не столь широко, как в наше время, авиаконструктора А. Н. Туполева, о том, как ценила она их искренние отношения, не завязанные на имени ее отца.
По окончании учебы дед начал работать в лаборатории Винницкой горсанэпид-станции, а параллельно преподавать гигиену в мединституте. Заинтересовавшись медициной, решил выучиться и на врача. Там, среди юных медичек, он и встретил свою судьбу.
Бабушка, Леночка Гольденберг, пламенный секретарь комсомольской организации института, отличница, спортсменка, активистка. Красива была необычайно. Вокруг постоянно увивались друзья и поклонники, комсомольские активисты. Дед политики сторонился и от шумной компании держался в стороне. Но в 37-м году, когда одного за другим стали забирать бабушкиных друзей, красавица Леночка то ли от испуга, то ли по наитию стремительно вышла замуж за моего спокойного, мудрого и надежного деда.
К счастью, имени бабушки на допросах друзья не назвали… Она уцелела.
По окончании института, уже с должности главного врача санэпидстанции, дед был призван в армию. Вот фото 39-го года. Он в полевой форме с майорскими шпалами. Сильный, красивый, серьезный. В то время советские войска выдвигались на защиту Западной Украины и Белоруссии. Тогда это называлось «освободительным походом».
Дед встретил войну на сборах в Киевском военном госпитале. Помню его рассказ о первой немецкой эскадрилье, бомбившей город… Услышав выступление Молотова, дед и еще несколько врачей, бывших вместе с ним на сборах, решили пробиваться к своим частям. По дороге чего он только не насмотрелся. Их несколько раз принимали за диверсантов, останавливали, проверяли документы. Потом дед видел и настоящих диверсантов, выловленных нашими. Видел он и красноармейцев, этими диверсантами повешенных.
Свою часть, 397-й медсанбат 213-й стрелковой дивизии Юго-Западного фронта, он разыскал уже под Львовом. Первое военное звание его было командир терапевтического взвода. Раненых было очень много.
Самые разные люди, которых вдруг всколыхнула и подняла на кровавый гребень волна войны.
Среди самых первых раненых запомнился один инженер-западник, который все торопил сестру заполнить его регистрационную карточку во время перевязки, как бы боясь умереть безымянным, и действительно умерший сразу после этого.
Медсанбату, отступавшему вместе с нашими войсками, часто с оружием в руках приходилось пробивать себе дорогу. Был случай, когда на подножку санитарной машины, в которой рядом с водителем сидел дед, вскочил разгоряченный немец и, наставив на водителя автомат, крикнул: «Ком-ком!»
Дед в упор выстрелил в него из пистолета, и машина понеслась дальше.
Когда войска отступили за старую границу, дед понял, что война будет долгой и трудной. Ни о каких двух-трех месяцах, как тогда говорилось, не могло быть и речи. Фашисты же, опьяненные своими успехами, даже попав в плен, вели себя очень нагло. Дед вспоминал, как один нацист отказывался отвечать во время допроса, усиленно жевал, а потом плюнул в лицо офицеру и заорал, что он сейчас в маленьком плену, а скоро все русские будут у Германии в плену большом.
В плен Михаил попал под Уманью с бойцами 6-ой армии. Будучи евреем, вначале он каждую минуту ждал конца, но немцы с расстрелами не спешили. Они спокойно, словно рабочий скот, гнали пленных куда-то на Запад. В одну из первых ночей несколько сот человек, в том числе и деда, заперли в пустом колхозном сарае. После многих километров по обочинам пыльных проселочных дорог всех мучила жажда, люди были усталы и подавлены. Один из офицеров не выдержал и устроил истерику. Он кричал, что надо выдать всех жидов и комиссаров, иначе остальных тоже расстреляют. Дальше все произошло очень быстро. Какой-то младший командир, русский, казавшийся в полумраке на целую голову выше остальных, шагнул к паникёру и, схватив за горло, задушил.
Я пишу эти строки и вспоминаю «Судьбу человека». До чего похоже! Только у Шолохова предателя казнили во сне, тайно, а тут все было сделано открыто, на глазах у всех.
Наутро фашистам самим пришлось отбирать жертвы. Предателей не нашлось…
Из строя вывели нескольких человек, показавшихся немцам подозрительными. Одним из них был небольшого росточка чернявый украинец. Осознав, что через минуту будет убит, несчастный, обрывая пуговицы, приспустил штаны, показывая оккупантам, что он христианин и не обрезан. Нацисты посмеялись и расстреляли его вместе с остальными.
Михаил стал врачом в лагерном госпитале. На 30-40 тысяч заключенных было 80 медработников, у которых не имелось ни перевязочных средств, ни медикаментов. Госпиталь был полон тифозных больных, и фашисты побаивались там появляться. Благодаря этому врачи чувствовали себя сравнительно свободно и, умудряясь все же некоторых бойцов спасать, организовали надежное прикрытие лагерного подполья.
Фельдшеры подделывали ключи от ящиков, где хранились бланки аусвайсов. Подделанные документы передавались командирам, наиболее крепким бойцам и медработникам, и тех под видом умерших выносили из лагеря. Некоторые с фальшивыми документами бежали из плена на железнодорожной станции с погрузочных работ.
В бараке несколько человек знало, что дед еврей. Никто из них его не выдал, хотя, чтобы подписать человеку смертный приговор, даже малейшего намека было вполне достаточно. Одного из знавших дедову тайну, здоровяка-украинца по имени Борис, дед опасался больше всего. Опасался потому, что Борис сильнее других страдал от недоедания и мог «сломаться».
Однажды в бараке пропала тринадцатая часть буханки хлеба - суточная норма на человека. Пленные устроили обыск и нашли этот ломтик у Бориса. Вора было решено ночью задушить. Дед вступился. Он сказал, что убить Бориса было бы справедливо, если бы он этот хлеб съел, а раз пайка нетронута, то пусть все считают, что это он, Михаил, свой хлеб Борису взял и подарил. Барак долго еще спорил, но в итоге решено было Бориса не убивать.
Вырваться из лагеря Михаилу удалось случайно. Вызволила его простая украинская женщина. Крестьянки, движимые жалостью и смутной надеждой разыскать своих родных, часто появлялись у колючей проволоки. Некоторые на самом деле находили мужей и братьев, а некоторые указывали на совершенно постороннего: «Це мий чоловик». И бывало, немцы верили и счастливчиков отпускали. Несколько месяцев дед прожил в доме своей спасительницы. При малейшей опасности он прятался в дворовой уборной и, случалось, подолгу сидел в выгребной яме. Он лечил всех селян, возможно, поэтому на него никто не «настучал». Повезло еще в том, что вблизи там стояла румынская часть, а румыны не зверствовали так, как немцы.
К своим дед вышел на участке 53-й армии, где заместителем командующего армией был генерал-майор Зыков - человек необычайной храбрости. Вскоре после выхода деда из окружения машина Зыкова угодила под бомбежку. Адъютант генерал-майора погиб, шоферу перебило ноги, а сам Зыков был контужен.
Добравшись до своего КП, генерал приказал принести себе водки и гнать в шею врачей. Командир медсанбата после того, как один, а затем и второй врач вернулись от Зыкова ни с чем, послал к нему деда. Тот вошел в солдатской шинели (после плена, как в те годы было принято, его разжаловали в рядовые и лишили всех наград) и с санитарной сумкой через плечо. Генерал сидел за столом в расстегнутом трофейном кожухе, перед ним лежал ТТ и стоял початый штоф. Зыков с порога заявил, что «коновалов» ему не надо, все и так пройдет. Дед все же умудрился его осмотреть и поставил диагноз: контузия, больное сердце и крайнее переутомление. Толковый и смелый доктор Зыкову понравился. Он оставил деда обедать, расспрашивал о лагере. Затем приказал до особого распоряжения оставаться лично при нем.
На следующий день приехал начальник медслужбы армии и тихонько посоветовал Михаилу до тех пор, пока Зыков не поправится, из штаба не отлучаться. Покровительству его внушительной фигуры дед был обязан тем, что после гитлеровского лагеря не угодил в сталинский.
Демобилизовавшись в звании капитана, Михаил вернулся на прежнюю работу. Однако жить семье было негде. Квартиру заняла городская прокуратура, судиться с которой в те времена было так же тяжело, как и нынче. Но дед был упорен. Он поехал в Киев, оттуда в Москву. Пробился в приемную прокурора СССР Руденко (того самого, что был главным обвинителем от Советского Союза на Нюрнбергском процессе) и попался тому на глаза. Руденко выслушал деда и посоветовал возвращаться домой.
Вернулся Михаил вовремя. Как раз успел помочь работникам прокуратуры выносить из освобожденной ее части мебель.
Другой вопрос, что доброе и справедливое дедово сердце не могло равнодушно принять факт, что и семья довоенных соседей тоже осталась без крова, а мужества и сил добиваться справедливости в борьбе с прокуратурой, в отличие от деда, у нее не было. Посоветовавшись со своей Леночкой, дед отдал бездомным половину своего жилья - две раздельные комнаты, ванную же переделал в крохотную общую кухоньку. Сам же с женой и двумя малыми детьми поселился в оставшихся двух смежных комнатах.
Он еще долго жил и работал в Виннице. Мне рассказывали, что в трудные послевоенные годы, во время инспекционных поездок по сахарным заводам, Михаил не раз вышвыривал из машины подложенный туда «подарочный» мешок сахара. Как секретарь обкома стучал на него кулаком, требуя подписать акт приемки очередного промышленного объекта, а дед не сдавался и говорил, что с такими нарушениями санитарных норм приемку он не подпишет. И в Киев на ковер его вызывали, и главный врач не раз подписывал акты приемки вместо своего строптивого завотдела. Партбилет не отнимали, т.к. был дед беспартийным. И совесть свою ценил много выше удобств. А ведь трех дочерей растил и жил куда как скромно. Такая у него была линия жизни..."
Cоль земли - вот кем являются подобные ему люди. И в День Победы с благодарностью и нежностью я вновь вспоминаю его нелегкую жизнь..
Рассказ о жизни отца написан старшим моим сыном, в бытность его молодым журналистом. И опубликован под названием «Линия жизни» в 1990 году, в еженедельнике «Семья».
Леонид Белага
РЕКА ЖИЗНИ
Старое фото. Дед гостит у родителей в Николаеве. Крестьянские натруженные руки, сосредоточенные лица. Вот бы узнать, каким был для них этот миг. Хочется верить - счастливым. Ведь и до, и после него причудливой, а порой и страшной бороздой пролегла у каждого из них линия жизни.
Жизнь человека подобна полноводной реке, текущей через время и различные обстоятельства. Тени предков охраняют ее истоки, извилистый путь русла следует причудам судьбы, а в устье, если сложилось, серебряными колокольчиками звенит радостный смех детей.
Рассказать чью-то жизнь - все равно, что пройти вдоль реки от самых истоков до устья, потрогать и обонять каждую травинку, выросшую на берегу, а потом, спустившись к воде, испробовать ее на вкус - какая она.
Если верить одной из семейных легенд, после окончательного раздела Польши мои предки, спасаясь от наводнивших страну разноязычных армий, двинулись на Восток и вскоре осели где-то близ границ Бессарабии. Позднее, уже при императоре Николае I, произошла та необычная история, которая как бы положила начало нашему роду.
Николай I, самодержец Российский, прозванный в народе за свой крутой нрав Николаем Палкиным, трудился над укреплением монаршей власти всерьез и неустанно. Конечно, лес рубят - щепки летят, поэтому расправу над декабристами, роспуск слухов о семейных делах камер-юнкера Александра Пушкина, безжалостные кантонистские наборы списать можно на естественную жестокость тех лет, но думаю, делать этого не стоит. Жестокость не есть дитя времени. Она, как и доброта, вечна. Жестокими люди становятся тогда, когда забывают, зачем живут, когда, испуганные властью, не поднимают друг на друга глаз… Так было тогда, увы! Так не раз бывало и позже, к счастью, многие об этом помнят.
Кантонисты или, как их называли, солдатские дети были настоящими янычарами России. Набранные по деревням и местечкам бесштанные сопливые ребятишки помещались в казармы и содержались в большой строгости, постигая единственную науку: царь - отец, деды - победы, жены - ружья заряжены и так далее. Немудрено, что кантонистские наборы у населения не пользовались популярностью. Впрочем, и рекрутчину тоже не особо жаловали. На Руси крестьяне всегда откупались, если могли, а бывало, что молодые парни от солдатчины на Дон уходили. Еще бы! 25 годков - отрезанный ломоть. Всей деревне праздник, если домой вернется живым и здоровым…
Моим же предкам отдавать ребёнка в солдаты было вдвойне тяжело. Им, глубоко и искренне верующим хасидам (одно из течений распространенного в прошлом веке на территории Восточной Европы ортодоксального иудаизма), требовалось безоговорочное соблюдение религиозных обрядов, соблюдение субботы, питание разрешенной кошерной пищей, строгое соблюдение многочисленных обрядов и предписаний, отход от которых считался тягчайшим грехом. То был совершенно особый, веками передаваемый от отца к сыну образ жизни. А солдат, известное дело, человек казенный, к жизни отличной от службы совершенно не расположенный.
Впрочем, существовал в те времена очень гуманный, на мой взгляд, закон. Если был у родителей только один сын, в солдаты его не брали. И вот сосед моих пращуров, старый бездетный молдаванин, сунув натуральным образом уездному писарю взятку, переписал моего прапрадеда на свою фамилию. Он стал Менахемом Белагой, единственным сыном, и таким образом был спасен от солдатчины.
Оговориться надо сразу, что в семье существует и другая версия происхождения фамилии. Корни семьи уходят в глубь веков, к истокам еврейского народа. Она встречается в древних иудейских книгах меж имен первосвященников. Кто знает, что истинно?
Как бы там ни было, что бы ни скрывала тьма веков, какие бы замысловатые коленца ни выкидывало наше генеалогическое древо, прадед мой Борис Белага человеком был очень религиозным. На жизнь он зарабатывал мелкой торговлей, но для семьи этого явно не хватало. Периодически он нанимался батрачить к зажиточным крестьянам. Жили они в селе Юзефполь тогдашней Одесской губернии. Жена его Сара была абсолютно неграмотна, но мудра, как пифия: весь дом держался на ней. Соседки постоянно забегали по текущим делам, вокруг крутились пятеро сыновей, и все помещались в половине маленького глинобитного дома. Через стенку во второй половине жили родственники. Дед мой, Михаил Белага, любил вспоминать, как в непогоду, забравшись на теплую украинскую печку, ребятишки обеих семей переговаривались через слуховое окошко.
Со временем прадед поднакопил деньжат, открыл мелочную лавку и стал выводить детей в люди.
В 1911 году пятилетнего деда отдали учиться в хедер, религиозную еврейскую школу. После Октября он поступил во второй класс высшего 4-классного училища. Учился прилежно и числился среди лучших учеников. А власть на Украине постоянно менялась.
Гетманцы, петлюровцы, красные, деникинцы… Сельчане то и дело подвергались грабежам и погромам и, в конце концов, семья перебралась к одному из старших сыновей в Одессу. Но в 1921 году город охватил голод. Пришлось возвращаться поближе к земле в родной Юзефполь. Там от новой власти прадед получил надел земли и занялся сельским хозяйством. Вскоре в деревне образовалось товарищество по совместной обработке земли, куда он и вступил.
Дед же мой, Михаил Белага, работал в колхозе с шестнадцати лет. И работал на совесть. Его даже, закрыв глаза на молодость, выбирали депутатом сельсовета. А в 1927 году он добился от колхоза направления на учебу в химико-фармацевтический институт своей любимой Одессы.
То была удивительная Одесса! Город Бабеля, Утёсова, Петрова, Ильфа и Паустовского. Город, строки о котором и сейчас волнуют мое воображение: «В Одессе каждый юноша, пока он не женился, хочет быть юнгой на океанском судне».
Как сказано!
В той Одессе дед был как рыба в воде. Он учился, штудировал немецкий и спец-предметы, подрабатывал грузчиком в порту, пел статистом в Оперном театре, а вечера проводил в чудесной студенческой компании. Он был красив и умен, пользовался вниманием женского пола. Любил рассказывать о своей дружбе с дочкой тогда уже достаточно известного, но не столь широко, как в наше время, авиаконструктора А. Н. Туполева, о том, как ценила она их искренние отношения, не завязанные на имени ее отца.
По окончании учебы дед начал работать в лаборатории Винницкой горсанэпид-станции, а параллельно преподавать гигиену в мединституте. Заинтересовавшись медициной, решил выучиться и на врача. Там, среди юных медичек, он и встретил свою судьбу.
Бабушка, Леночка Гольденберг, пламенный секретарь комсомольской организации института, отличница, спортсменка, активистка. Красива была необычайно. Вокруг постоянно увивались друзья и поклонники, комсомольские активисты. Дед политики сторонился и от шумной компании держался в стороне. Но в 37-м году, когда одного за другим стали забирать бабушкиных друзей, красавица Леночка то ли от испуга, то ли по наитию стремительно вышла замуж за моего спокойного, мудрого и надежного деда.
К счастью, имени бабушки на допросах друзья не назвали… Она уцелела.
По окончании института, уже с должности главного врача санэпидстанции, дед был призван в армию. Вот фото 39-го года. Он в полевой форме с майорскими шпалами. Сильный, красивый, серьезный. В то время советские войска выдвигались на защиту Западной Украины и Белоруссии. Тогда это называлось «освободительным походом».
Дед встретил войну на сборах в Киевском военном госпитале. Помню его рассказ о первой немецкой эскадрилье, бомбившей город… Услышав выступление Молотова, дед и еще несколько врачей, бывших вместе с ним на сборах, решили пробиваться к своим частям. По дороге чего он только не насмотрелся. Их несколько раз принимали за диверсантов, останавливали, проверяли документы. Потом дед видел и настоящих диверсантов, выловленных нашими. Видел он и красноармейцев, этими диверсантами повешенных.
Свою часть, 397-й медсанбат 213-й стрелковой дивизии Юго-Западного фронта, он разыскал уже под Львовом. Первое военное звание его было командир терапевтического взвода. Раненых было очень много.
Самые разные люди, которых вдруг всколыхнула и подняла на кровавый гребень волна войны.
Среди самых первых раненых запомнился один инженер-западник, который все торопил сестру заполнить его регистрационную карточку во время перевязки, как бы боясь умереть безымянным, и действительно умерший сразу после этого.
Медсанбату, отступавшему вместе с нашими войсками, часто с оружием в руках приходилось пробивать себе дорогу. Был случай, когда на подножку санитарной машины, в которой рядом с водителем сидел дед, вскочил разгоряченный немец и, наставив на водителя автомат, крикнул: «Ком-ком!»
Дед в упор выстрелил в него из пистолета, и машина понеслась дальше.
Когда войска отступили за старую границу, дед понял, что война будет долгой и трудной. Ни о каких двух-трех месяцах, как тогда говорилось, не могло быть и речи. Фашисты же, опьяненные своими успехами, даже попав в плен, вели себя очень нагло. Дед вспоминал, как один нацист отказывался отвечать во время допроса, усиленно жевал, а потом плюнул в лицо офицеру и заорал, что он сейчас в маленьком плену, а скоро все русские будут у Германии в плену большом.
В плен Михаил попал под Уманью с бойцами 6-ой армии. Будучи евреем, вначале он каждую минуту ждал конца, но немцы с расстрелами не спешили. Они спокойно, словно рабочий скот, гнали пленных куда-то на Запад. В одну из первых ночей несколько сот человек, в том числе и деда, заперли в пустом колхозном сарае. После многих километров по обочинам пыльных проселочных дорог всех мучила жажда, люди были усталы и подавлены. Один из офицеров не выдержал и устроил истерику. Он кричал, что надо выдать всех жидов и комиссаров, иначе остальных тоже расстреляют. Дальше все произошло очень быстро. Какой-то младший командир, русский, казавшийся в полумраке на целую голову выше остальных, шагнул к паникёру и, схватив за горло, задушил.
Я пишу эти строки и вспоминаю «Судьбу человека». До чего похоже! Только у Шолохова предателя казнили во сне, тайно, а тут все было сделано открыто, на глазах у всех.
Наутро фашистам самим пришлось отбирать жертвы. Предателей не нашлось…
Из строя вывели нескольких человек, показавшихся немцам подозрительными. Одним из них был небольшого росточка чернявый украинец. Осознав, что через минуту будет убит, несчастный, обрывая пуговицы, приспустил штаны, показывая оккупантам, что он христианин и не обрезан. Нацисты посмеялись и расстреляли его вместе с остальными.
Михаил стал врачом в лагерном госпитале. На 30-40 тысяч заключенных было 80 медработников, у которых не имелось ни перевязочных средств, ни медикаментов. Госпиталь был полон тифозных больных, и фашисты побаивались там появляться. Благодаря этому врачи чувствовали себя сравнительно свободно и, умудряясь все же некоторых бойцов спасать, организовали надежное прикрытие лагерного подполья.
Фельдшеры подделывали ключи от ящиков, где хранились бланки аусвайсов. Подделанные документы передавались командирам, наиболее крепким бойцам и медработникам, и тех под видом умерших выносили из лагеря. Некоторые с фальшивыми документами бежали из плена на железнодорожной станции с погрузочных работ.
В бараке несколько человек знало, что дед еврей. Никто из них его не выдал, хотя, чтобы подписать человеку смертный приговор, даже малейшего намека было вполне достаточно. Одного из знавших дедову тайну, здоровяка-украинца по имени Борис, дед опасался больше всего. Опасался потому, что Борис сильнее других страдал от недоедания и мог «сломаться».
Однажды в бараке пропала тринадцатая часть буханки хлеба - суточная норма на человека. Пленные устроили обыск и нашли этот ломтик у Бориса. Вора было решено ночью задушить. Дед вступился. Он сказал, что убить Бориса было бы справедливо, если бы он этот хлеб съел, а раз пайка нетронута, то пусть все считают, что это он, Михаил, свой хлеб Борису взял и подарил. Барак долго еще спорил, но в итоге решено было Бориса не убивать.
Вырваться из лагеря Михаилу удалось случайно. Вызволила его простая украинская женщина. Крестьянки, движимые жалостью и смутной надеждой разыскать своих родных, часто появлялись у колючей проволоки. Некоторые на самом деле находили мужей и братьев, а некоторые указывали на совершенно постороннего: «Це мий чоловик». И бывало, немцы верили и счастливчиков отпускали. Несколько месяцев дед прожил в доме своей спасительницы. При малейшей опасности он прятался в дворовой уборной и, случалось, подолгу сидел в выгребной яме. Он лечил всех селян, возможно, поэтому на него никто не «настучал». Повезло еще в том, что вблизи там стояла румынская часть, а румыны не зверствовали так, как немцы.
К своим дед вышел на участке 53-й армии, где заместителем командующего армией был генерал-майор Зыков - человек необычайной храбрости. Вскоре после выхода деда из окружения машина Зыкова угодила под бомбежку. Адъютант генерал-майора погиб, шоферу перебило ноги, а сам Зыков был контужен.
Добравшись до своего КП, генерал приказал принести себе водки и гнать в шею врачей. Командир медсанбата после того, как один, а затем и второй врач вернулись от Зыкова ни с чем, послал к нему деда. Тот вошел в солдатской шинели (после плена, как в те годы было принято, его разжаловали в рядовые и лишили всех наград) и с санитарной сумкой через плечо. Генерал сидел за столом в расстегнутом трофейном кожухе, перед ним лежал ТТ и стоял початый штоф. Зыков с порога заявил, что «коновалов» ему не надо, все и так пройдет. Дед все же умудрился его осмотреть и поставил диагноз: контузия, больное сердце и крайнее переутомление. Толковый и смелый доктор Зыкову понравился. Он оставил деда обедать, расспрашивал о лагере. Затем приказал до особого распоряжения оставаться лично при нем.
На следующий день приехал начальник медслужбы армии и тихонько посоветовал Михаилу до тех пор, пока Зыков не поправится, из штаба не отлучаться. Покровительству его внушительной фигуры дед был обязан тем, что после гитлеровского лагеря не угодил в сталинский.
Демобилизовавшись в звании капитана, Михаил вернулся на прежнюю работу. Однако жить семье было негде. Квартиру заняла городская прокуратура, судиться с которой в те времена было так же тяжело, как и нынче. Но дед был упорен. Он поехал в Киев, оттуда в Москву. Пробился в приемную прокурора СССР Руденко (того самого, что был главным обвинителем от Советского Союза на Нюрнбергском процессе) и попался тому на глаза. Руденко выслушал деда и посоветовал возвращаться домой.
Вернулся Михаил вовремя. Как раз успел помочь работникам прокуратуры выносить из освобожденной ее части мебель.
Другой вопрос, что доброе и справедливое дедово сердце не могло равнодушно принять факт, что и семья довоенных соседей тоже осталась без крова, а мужества и сил добиваться справедливости в борьбе с прокуратурой, в отличие от деда, у нее не было. Посоветовавшись со своей Леночкой, дед отдал бездомным половину своего жилья - две раздельные комнаты, ванную же переделал в крохотную общую кухоньку. Сам же с женой и двумя малыми детьми поселился в оставшихся двух смежных комнатах.
Он еще долго жил и работал в Виннице. Мне рассказывали, что в трудные послевоенные годы, во время инспекционных поездок по сахарным заводам, Михаил не раз вышвыривал из машины подложенный туда «подарочный» мешок сахара. Как секретарь обкома стучал на него кулаком, требуя подписать акт приемки очередного промышленного объекта, а дед не сдавался и говорил, что с такими нарушениями санитарных норм приемку он не подпишет. И в Киев на ковер его вызывали, и главный врач не раз подписывал акты приемки вместо своего строптивого завотдела. Партбилет не отнимали, т.к. был дед беспартийным. И совесть свою ценил много выше удобств. А ведь трех дочерей растил и жил куда как скромно. Такая у него была линия жизни..."