На смерть поэта - публикации и статьи журнала STORY
Хорошая статья о Е.Евтушено.
Светлая, благодарная память.
https://story.ru/istorii-znamenitostej/otpechatki/na-smert-poeta/
Автор: Максим Кантор
Этого поэта было принято «не любить» среди либеральной околопоэтической публики, которая в поэты производила любых персонажей - лишь бы те соответствовали корпоративной этике.
Неуважением среди избранных знатоков поэт расплачивался за признание многих. Принято считать Евтушенко поэтом бравурным, не трагическим (что весьма ценится), но плакатным.
В те годы в советской эстетике процветал так называемый «суровый стиль» - романтика молодых энтузиастов, восстанавливающих страну из руин войны и сталинизма; бедствия (и фронтовые, и лагерные) новое поколение не то что игнорировало, но не обсуждало - не до того было: прошлое преодолевали созидательным трудом на стройках.
В те годы Войнович сочинял не похождения солдата Чонкина, а геройский шлягер «Заправлены в планшеты космические карты», Аксёнов писал повесть «Коллеги» про молодых врачей), а Галич - сценарий кинофильма «Верные друзья». Это время размашистых полотен «Строители Братска» и «Геологи» (Попков и Никонов соответственно) - нарочито грубых, напористых. Мол, нам трудно, но идём вперёд, такие уж мы ребята. Немного развязная интонация (в картинах этому соответствует широкий небрежный мазок), слегка приблатнённый лексикон (не по паркету ходим, а в тайге), некоторая свобода в личных отношениях (это ещё не свободная любовь, но чувства вышли из-под контроля профсобрания).
Так в стране возник жанр, который определили как «гражданская лирика» - частная жизнь, поднятая до общественно значимого события. К этому жанру можно при желании приписать и Данте, и Агриппу д’Обинье, и Пушкина. «Каплей литься с массами» рекомендовал и Маяковский, но в 60-е годы, в эпоху «сурового стиля», так называемая гражданская лирика обрела определённые стилистические черты. Евтушенко, безусловно, начинал как поэт «сурового стиля» - подобно Владимову, Аксёнову, Высоцкому.
Я сибирской породы.
Ел я хлеб с черемшой
И мальчишкой паромы
Тянул, как большой, -
уже тогда появилась характерная сбитая рифма: породы/паромы - тоже соответствующая небрежной эстетике первопроходцев в тайге, героев «сурового стиля».
Он чуть ли не первым среди советских поэтов стал описывать свои любовные похождения - «рукою вспомнил, что забыл часы», это когда лирический герой утром уходит от женщины; деталь, не соответствующая рекомендуемому образу жизни. Но наступательной романтике прощалось всё - и молодёжный адюльтер на стройке социализма был уместен.
Евтушенко собирал огромнейшие аудитории, заражал молодёжь пафосом созидания, причём созидание преподносил в стихах как праздник свободы: тут и стройка, и любовь, и нежность, и мужская солидарность.
В эти же годы и Визбор, и Городницкий пишут свои строительные баллады, «потому что дорога несчастий полна, и бульдозеру нужно мужское плечо», и «от злой тоски не матерись» - эти стихи сотни тысяч повторяют, как заклинание. Но такого рода пафос был уже неприличен для образованного человека 70-х годов. Энтузиазм оставили толпе. Призывать к чему-либо общественно значимому стало неприлично, отождествлять себя с народом было невыносимо. Интеллигенция алкала того, чего советская власть дать никак не могла: тихой частной свободы.
Тогда и произошло деление на «физиков» и «лириков», причём деление это касалось не просто цеховых пристрастий. Студенты гидромелиоративного института (условные «физики») распевали у костра про бульдозер, которому на целине требуется мужское плечо, а студенты филфака (условные «лирики») пели на кухне про Ванинский порт и «идут на север срока огромные».
Требовался такой поэт, который не побоится и, главное, искренне захочет соединить то и другое. Евтушенко как раз таким поэтом и стал. Он писал про лагеря, негромко - в стихотворении про Смелякова:
Нет покуда и комнаты,
И еда не жирна,
За жокея какого-то
Вышла замуж жена.
Я об этом не спрашиваю.
Сам о женщине той
Поминает со страшною
Неживой простотой, -
и громко - в «Наследниках Сталина».
И он же одновременно писал про разухабистых рыбаков Северного моря - предвосхищая роман Владимова «Три минуты молчания».
Но, омрачая всю планету,
Висело в лавках «Спирту нету».
И, как на немощный компот,
Мы на «игристое донское»
Глядели с болью и тоскою
И понимали - не возьмёт.
Это разные жанры, это плохо сочетается, но поэт умудрялся сплавить обличение сталинизма и прославление советского труда единой интонацией. Евтушенко был (некоторое время - безусловно) народным поэтом, причём поэтом громким и оптимистическим.
Он стал ездить по миру со своими стихами: он олицетворял новую Советскую Россию и - в этом, безусловно, повторяя Маяковского - сделался полпредом советской поэзии.
Масштаб его уже был таков, что требовал больших планов - крупных произведений, отражения эпохи. Но рядом с неопубликованным «Архипелагом ГУЛАГом» даже название его поэмы «Братская ГЭС» смотрелось фальшиво. Коробило. Но как быть, если поэт действительно верил в Братскую ГЭС?
Он уже говорил от имени страны, и мы должны быть благодарны поэту, что от имени страны он сказал исключительно благородные, миролюбивые, гуманистические слова.
«Хотят ли русские войны?» - долгие годы звучало, как заклинание, и все русские люди, жители СССР, повторяли, как молитву: «Спросите вы у матерей, спросите у жены моей, и вы тогда понять должны - хотят ли русские войны?»
Он это сказал от имени страны, от имени культуры - и это было как назидание, как призыв, как завет. Он уже мог и на такое отважиться.
Евтушенко не соответствовал корпоративной этике советского интеллигента прежде всего потому, что верил в советскую власть (и советскую мораль!) тогда, когда думающие люди уже поставили на иллюзиях крест. В те годы уже было принято к пафосу относиться с брезгливостью; в поэзии ценили сдержанную интонацию, нарочито сниженный пафос - после горлопанства советской эстрады полюбили Слуцкого, Заболоцкого, Тарковского. Чуть позже - Бродского. Также ценили сарказм, обэриутство. Пародией и концептуальной шуткой стадион народа на соберёшь, но «стадиону» уже противопоставили «кухню».
Он равнял себя на Маяковского - хуже ориентира для интеллигентного читателя 60-70-х и быть не могло; в те годы имя Маяковский было чуть ли не ругательным. Как можно воспевать советскую власть? Впрочем, буквально повторить путь Маяковского поэт Евтушенко не мог, как ни старался - уже не существовало никакой великой идеи, с которой поэт мог себя отождествить.
Точнее сказать так: великая идея публично потерпела фиаско, славить коммунизм было невозможно, пытаться гальванизировать труп идеологии - это воспринималось как конъюнктурная затея. Чуть позже Галич вывел в «Балладе о прибавочной стоимости» персонажа, который «не стесняясь мужским своим признаком, наряжался на праздники призраком» коммунизма.
С первой женой Беллой Ахмадулиной (1962 г.)
Вот и Евтушенко наряжался призраком коммунизма.
Он старался искренне, да и были в то время хорошие, народные, страстные дела - целина, строительство ГЭС, полёты в космос, интернационализм, недавняя победа над фашизмом. Но государство, извлекавшее выгоду из любого энтузиазма, портило всё, к чему ни притронется, - так все хорошие дела превратились в своего рода пропаганду.
Интеллигенты не любили Евтушенко за то, что тот старался поверить в хорошее.
Добротным интеллигентным делом был протест против советской казармы. Евтушенко протестовал тоже, но он никогда не протестовал против самой идеи советской власти, он выступал против тех, кому «не важно, что власть Советская, а важно им то, что власть». Эту позицию антисоветский интеллигент принять не мог.
Евтушенко, кстати сказать, себя никогда собственно «интеллигентом» и не называл. Пресловутое «назначение поэзии» он однажды определил в стихотворении «Свадьбы»:
О свадьбы в дни военные,
Обманчивый уют,
Слова неоткровенные
О том, что не убьют, -
через образ мальчика, который пляшет перед солдатами, уходящими от невест на фронт:
Глядит он опечаленно
И - болью всей души
Мне через стол отчаянно:
А ну давай, пляши!
Забыли все о выпитом,
Все смотрят на меня,
И вот иду я с вывертом,
Подковками звеня.
То выдам дробь, то по полу
Носки проволоку,
Свищу, в ладоши хлопаю,
Взлетаю к потолку.
Это одно из самых сильных стихотворений в русской поэзии.
«Мне страшно. Мне не пляшется, но не плясать - нельзя».
Понимание поэзии в этом стихотворении соотносится с древнегреческим, с платоновским в частности: поэзия возникает как катарсис общего чувства в личном переживании. Это понимание искусства не соответствует, скажем, трактовке эпохи Просвещения, не соответствует тем самым миру частной свободы, но для обширного российского континента такое понимание представляется естественным.
И, что важно, Евтушенко действительно так именно и чувствовал - его пресловутое «Поэт в России больше чем поэт» (иногда это высказывание сопоставляют с некрасовским «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», и сопоставляют неточно) именно о том, что поэтом становятся в России через катарсис общественного переживания.
Он так и жил ежедневно, с вывертом, звеня подковками, по своему собственному выражению - жил, точно плясал. То дробь выдавал, то топал, то свистел и взлетал к потолку - точно жонглёр в средневековом балагане. Ходил в удручающе пёстрых рубашках и безвкусных цветных пиджаках, витийствовал.
Он выглядел как клоун - возможно, он и считал себя средневековым жонглёром и трувером; те тоже, именно так, как описано в его военной балладе, и понимали поэзию.
Он выглядел неинтеллигентно - в те годы уважающие себя советские интеллигенты, на манер берлинских интеллектуалов, уже ходили в поношенном чёрно-сером. Цветастые рубашки («гаваны») отсылали к романтике Кубы, к Хэму, к Че - ко всему тому романтически-социалистическому, что советская интеллигенция терпеть не могла.
Правды ради надо сказать, что русский/советский интеллигент уже тридцать лет как не существует: Аверинцев эмигрировал и умер в эмиграции, Мамардашвили уехал в свою Грузию, Коржавин состарился в Америке, Лихачёва давно нет, а новые редакционные мальчики совсем не похожи на ту интеллигенцию, которая название «интеллигент» заслуживала.
Поэт наводит лоск. В роли стилиста - легендарный парикхмахер ЦДЛ Соломон Галицкий. 1974 год
То, что произошло у нас на глазах, не должно удивлять - это классический сюжет. Корпоративная этика съела всё живое в современной поэтической речи - точь-в-точь так, как некогда съела всё живое в поэтической речи государственная пропаганда: пришло новое время, когда надо было соответствовать интеллигентной форме высказывания, а это столь же мучительно, как соответствовать партийным призывам.
Бесконечные эпигоны Бродского произвели особый поэтический стиль, ложно-значительный, с вялой и кокетливой интонацией; это стало считаться выражением «личного» - в противоположность «общественно-плакатному».
Евтушенко не любили и прежде, потом его не полюбили с новой силой; каюсь, и я тоже его не любил.
Бывало, откроешь газету «Известия», а там его стихи «на случай» - ну прямо Михалков. Евтушенко отдавали страницы правительственных газет, и он громогласно высказывался о событиях:
Владимир и Киев, вы видите - в сумерках чадных
У новых батыев качаются бомбы в колчанах, -
написано по поводу инцидента на острове Даманском. Это, конечно же, агитка, не точная ни в чём; какие там батыи?
Он часто писал плохие стихи, как практически все поэты. К чести его будь сказано, он брался за перо лишь тогда, когда сам верил в то, что должен писать, а на заказ не работал. В отличие от всех газетных витий, которые как бы предугадывают заказ правительства, переживая искренне, но в соответствии с линией партии, он действительно переживал всё по-своему.
И если говорил неточно, то это его, личная неточность. Но вовсе не выполнение партийного задания. Жанр газетной агитки не знает снисхождения; гражданская лирика неизбежно заканчивается плакатом; но кто же не писал фальшивых стихов? Судить Евтушенко надо по его великим строчкам, а не по провалам.
Бог упас: несмотря на то что все от него сервильных стихов ждали, он не написал ни строчки, прославляющие реформы Гайдара, войну с Чечней и приватизацию «ЛогоВАЗа». Многие (пусть и не в рифму) написали оды. А он не написал. В отличие от большинства поэтов, он иногда писал очень смелые стихи - потому что был искренним и храбрым человеком, а это практически утраченные качества в русском искусстве.
С сыном Петром
Антисоветская поэзия так же бедна на хорошие храбрые стихи, как и советская, столь же кокетлива и, как правило, ещё более агитационна. Лично и страстно высказать антисоветское обличение столь же трудно, как пережить всем сердцем партийную директиву. Протестных поэтов столь же мало, как и адептов строя, - происходит это по той элементарной причине, что поэзия (в отличие от прозы) существует как выражение идеала; именно для того, чтобы истина звучала торжественно, запомнилась, стала безупречной даже в звуковом своём выражении и существует поэзия.
Рифмованные сатира и пародия, спору нет, могут развлечь, но великая поэзия связана с идеальным представлением о назначении человека. Евтушенко, решив стать выразителем советских идеалов, столкнулся с тем, что этих «идеалов» в реальности не было, - он превратился в крайне ходульного, декларативного и - часто - фальшивого автора. Но тем не менее идеал существовал.
Другой поэт того времени, Коржавин, так сказал про революцию:
Пусть редко на деле оно удаётся,
Но в песне живёт оно и остаётся.
Поэзия Евтушенко и была той самой песней, в которой эти идеалы сохранились.
Он, разумеется, был поэтом советским, но таким советским, который не соответствовал ничему реально советскому. Он был поэтом, который напоминал об утраченном идеале «республики народных советов», и в этом смысле он был антисоветским.
Его конфликт с Бродским показателен. Бродский обоснованно ревновал к Евтушенко: хрестоматийная реплика Бродского о колхозах («если Евтушенко против колхозов, то я - за») будто бы выявляет некие глубинные противоречия. Евтушенко не был за колхозы и не был против колхозов - он был за ту советскую власть, которой в реальности никогда не существовало.
Бродскому не было надобности ревновать к колхозным взглядам, он ревновал к антисоветским: однако лавров первого среди антисоветских поэтов Евтушенко отнять никак не мог, он и антисоветским тоже не был; у антисоветских поэтов есть свой рейтинг, свои табели о рангах, свои обязательные приоритеты - он им не соответствовал.
С третьей женой Джен Батлер (1983 год)
Он был русским поэтом - любил Россию, любил даже несколько выспренно, преувеличенно (впрочем, в любом чувстве он избыточно пафосен), его стихотворение «Идут белые снеги…» (положено на музыку, стало песней) может показаться преувеличенным в патриотических чувствах:
Быть бессмертным не в силе,
Но надежда моя:
Если будет Россия,
Значит, буду и я.
Но он и впрямь чувствовал именно так. Наверное, он должен быть назван русским поэтом; впрочем, надо учесть, что последние двадцать пять лет он прожил в Америке. И это тоже характерная его черта - почувствовав неточность происходящего, отошёл в сторону.
Он не связал своё имя ни с единой грязной историей, не подписал ни одного подлого письма, не прославил никакого держиморду и не писал эпиталам олигархам.
Умер хороший поэт, который в нашу особенную эпоху умудрился прожить, не сделав гадостей никому, не участвовал в групповых интригах (как советских, так и антисоветских), не выслуживался ни перед государством, ни перед либеральным сообществом, не стал ни советским генералом от литературы, и антисоветским генералом тоже не стал. А ведь последних тоже немало: и лампасы и погоны на них столь же противны, как на генералах советских.
Он вообще начальство не любил, начальником органически не мог бы стать.
У него есть стихи «Мёд» - описана очередь к бочке с мёдом во время войны, в деревне. Жители выменивают на обручальные колечки, на валенки, на одежду - полстакана мёда. Подъезжает партийный начальник: «Всю бочку - заплачу коврами».
Это ведь как про сегодня написано.
Только сегодня никто из «антисоветских» поэтов такого не написал. А он, советский, написал.
Чисто прожил, не суетливо. Это была немного лабораторная жизнь - законсервированная в несуществующем Советском Союзе 1960 года. Когда он начинал, ещё можно было верить, а когда верить стало нельзя, он находил слова, обличающие отступление от того идеала, в который верил.
Написал «Наследники Сталина». Написал «Танки идут по Праге». Написал сильное стихотворение «Бабий Яр».
Кто из протестантов сделал такое? Никто.
А он - сделал.
Ранние его стихи - отличные. Но так у всех поэтов: пока молод, пишешь чисто. Он, когда был молод, писал исключительно хорошо. Впрочем, молодым - или почти молодым - оставался до самой смерти; он трудно старел. Его сбитая рифмовка всегда оставалась как непринуждённая юношеская походка, как раскованная речь, как отмена регламента. Некоторые строчки вспоминаешь постоянно.
Но всё это не главное.
Главное в нём вот что. Лучшие его строчки (для меня - так):
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьёт, - пусть даже и за дело! -
сто первым я не буду никогда!
Он и не был никогда «сто первым». В нашу кислую эпоху корпоративных соревнований, когда все стараются стать первыми, расталкивая очередь локтями, а оказываются «сто первыми», подпевая то одному хору, то другому, - это очень важное качество: не быть с толпой.
У него было качество, исключительное среди поэтов, завидующих друг другу и выпихивающих коллег из истории; исключительно это качество даже среди обычных людей. Евтушенко никогда и никому не завидовал.
В наше время в это поверить невозможно; однако это именно так - в нём не было разъедающего нутро соревновательного рыночного чувства зависти. Он постоянно открывал новые таланты, он с восторгом говорил о других, он был щедрым и смелым. Возможно, так было от осознания своей силы.
И, не сбитый обидою,
Я живу и борюсь.
Никому не завидую,
Ничего не боюсь.
Умер.
Вечная память великому трубадуру и жонглёру. Он хорошо плясал.
Светлая, благодарная память.
https://story.ru/istorii-znamenitostej/otpechatki/na-smert-poeta/
Автор: Максим Кантор
Этого поэта было принято «не любить» среди либеральной околопоэтической публики, которая в поэты производила любых персонажей - лишь бы те соответствовали корпоративной этике.
Неуважением среди избранных знатоков поэт расплачивался за признание многих. Принято считать Евтушенко поэтом бравурным, не трагическим (что весьма ценится), но плакатным.
В те годы в советской эстетике процветал так называемый «суровый стиль» - романтика молодых энтузиастов, восстанавливающих страну из руин войны и сталинизма; бедствия (и фронтовые, и лагерные) новое поколение не то что игнорировало, но не обсуждало - не до того было: прошлое преодолевали созидательным трудом на стройках.
В те годы Войнович сочинял не похождения солдата Чонкина, а геройский шлягер «Заправлены в планшеты космические карты», Аксёнов писал повесть «Коллеги» про молодых врачей), а Галич - сценарий кинофильма «Верные друзья». Это время размашистых полотен «Строители Братска» и «Геологи» (Попков и Никонов соответственно) - нарочито грубых, напористых. Мол, нам трудно, но идём вперёд, такие уж мы ребята. Немного развязная интонация (в картинах этому соответствует широкий небрежный мазок), слегка приблатнённый лексикон (не по паркету ходим, а в тайге), некоторая свобода в личных отношениях (это ещё не свободная любовь, но чувства вышли из-под контроля профсобрания).
Так в стране возник жанр, который определили как «гражданская лирика» - частная жизнь, поднятая до общественно значимого события. К этому жанру можно при желании приписать и Данте, и Агриппу д’Обинье, и Пушкина. «Каплей литься с массами» рекомендовал и Маяковский, но в 60-е годы, в эпоху «сурового стиля», так называемая гражданская лирика обрела определённые стилистические черты. Евтушенко, безусловно, начинал как поэт «сурового стиля» - подобно Владимову, Аксёнову, Высоцкому.
Я сибирской породы.
Ел я хлеб с черемшой
И мальчишкой паромы
Тянул, как большой, -
уже тогда появилась характерная сбитая рифма: породы/паромы - тоже соответствующая небрежной эстетике первопроходцев в тайге, героев «сурового стиля».
Он чуть ли не первым среди советских поэтов стал описывать свои любовные похождения - «рукою вспомнил, что забыл часы», это когда лирический герой утром уходит от женщины; деталь, не соответствующая рекомендуемому образу жизни. Но наступательной романтике прощалось всё - и молодёжный адюльтер на стройке социализма был уместен.
Евтушенко собирал огромнейшие аудитории, заражал молодёжь пафосом созидания, причём созидание преподносил в стихах как праздник свободы: тут и стройка, и любовь, и нежность, и мужская солидарность.
В эти же годы и Визбор, и Городницкий пишут свои строительные баллады, «потому что дорога несчастий полна, и бульдозеру нужно мужское плечо», и «от злой тоски не матерись» - эти стихи сотни тысяч повторяют, как заклинание. Но такого рода пафос был уже неприличен для образованного человека 70-х годов. Энтузиазм оставили толпе. Призывать к чему-либо общественно значимому стало неприлично, отождествлять себя с народом было невыносимо. Интеллигенция алкала того, чего советская власть дать никак не могла: тихой частной свободы.
Тогда и произошло деление на «физиков» и «лириков», причём деление это касалось не просто цеховых пристрастий. Студенты гидромелиоративного института (условные «физики») распевали у костра про бульдозер, которому на целине требуется мужское плечо, а студенты филфака (условные «лирики») пели на кухне про Ванинский порт и «идут на север срока огромные».
Требовался такой поэт, который не побоится и, главное, искренне захочет соединить то и другое. Евтушенко как раз таким поэтом и стал. Он писал про лагеря, негромко - в стихотворении про Смелякова:
Нет покуда и комнаты,
И еда не жирна,
За жокея какого-то
Вышла замуж жена.
Я об этом не спрашиваю.
Сам о женщине той
Поминает со страшною
Неживой простотой, -
и громко - в «Наследниках Сталина».
И он же одновременно писал про разухабистых рыбаков Северного моря - предвосхищая роман Владимова «Три минуты молчания».
Но, омрачая всю планету,
Висело в лавках «Спирту нету».
И, как на немощный компот,
Мы на «игристое донское»
Глядели с болью и тоскою
И понимали - не возьмёт.
Это разные жанры, это плохо сочетается, но поэт умудрялся сплавить обличение сталинизма и прославление советского труда единой интонацией. Евтушенко был (некоторое время - безусловно) народным поэтом, причём поэтом громким и оптимистическим.
Он стал ездить по миру со своими стихами: он олицетворял новую Советскую Россию и - в этом, безусловно, повторяя Маяковского - сделался полпредом советской поэзии.
Масштаб его уже был таков, что требовал больших планов - крупных произведений, отражения эпохи. Но рядом с неопубликованным «Архипелагом ГУЛАГом» даже название его поэмы «Братская ГЭС» смотрелось фальшиво. Коробило. Но как быть, если поэт действительно верил в Братскую ГЭС?
Он уже говорил от имени страны, и мы должны быть благодарны поэту, что от имени страны он сказал исключительно благородные, миролюбивые, гуманистические слова.
«Хотят ли русские войны?» - долгие годы звучало, как заклинание, и все русские люди, жители СССР, повторяли, как молитву: «Спросите вы у матерей, спросите у жены моей, и вы тогда понять должны - хотят ли русские войны?»
Он это сказал от имени страны, от имени культуры - и это было как назидание, как призыв, как завет. Он уже мог и на такое отважиться.
Евтушенко не соответствовал корпоративной этике советского интеллигента прежде всего потому, что верил в советскую власть (и советскую мораль!) тогда, когда думающие люди уже поставили на иллюзиях крест. В те годы уже было принято к пафосу относиться с брезгливостью; в поэзии ценили сдержанную интонацию, нарочито сниженный пафос - после горлопанства советской эстрады полюбили Слуцкого, Заболоцкого, Тарковского. Чуть позже - Бродского. Также ценили сарказм, обэриутство. Пародией и концептуальной шуткой стадион народа на соберёшь, но «стадиону» уже противопоставили «кухню».
Он равнял себя на Маяковского - хуже ориентира для интеллигентного читателя 60-70-х и быть не могло; в те годы имя Маяковский было чуть ли не ругательным. Как можно воспевать советскую власть? Впрочем, буквально повторить путь Маяковского поэт Евтушенко не мог, как ни старался - уже не существовало никакой великой идеи, с которой поэт мог себя отождествить.
Точнее сказать так: великая идея публично потерпела фиаско, славить коммунизм было невозможно, пытаться гальванизировать труп идеологии - это воспринималось как конъюнктурная затея. Чуть позже Галич вывел в «Балладе о прибавочной стоимости» персонажа, который «не стесняясь мужским своим признаком, наряжался на праздники призраком» коммунизма.
С первой женой Беллой Ахмадулиной (1962 г.)
Вот и Евтушенко наряжался призраком коммунизма.
Он старался искренне, да и были в то время хорошие, народные, страстные дела - целина, строительство ГЭС, полёты в космос, интернационализм, недавняя победа над фашизмом. Но государство, извлекавшее выгоду из любого энтузиазма, портило всё, к чему ни притронется, - так все хорошие дела превратились в своего рода пропаганду.
Интеллигенты не любили Евтушенко за то, что тот старался поверить в хорошее.
Добротным интеллигентным делом был протест против советской казармы. Евтушенко протестовал тоже, но он никогда не протестовал против самой идеи советской власти, он выступал против тех, кому «не важно, что власть Советская, а важно им то, что власть». Эту позицию антисоветский интеллигент принять не мог.
Евтушенко, кстати сказать, себя никогда собственно «интеллигентом» и не называл. Пресловутое «назначение поэзии» он однажды определил в стихотворении «Свадьбы»:
О свадьбы в дни военные,
Обманчивый уют,
Слова неоткровенные
О том, что не убьют, -
через образ мальчика, который пляшет перед солдатами, уходящими от невест на фронт:
Глядит он опечаленно
И - болью всей души
Мне через стол отчаянно:
А ну давай, пляши!
Забыли все о выпитом,
Все смотрят на меня,
И вот иду я с вывертом,
Подковками звеня.
То выдам дробь, то по полу
Носки проволоку,
Свищу, в ладоши хлопаю,
Взлетаю к потолку.
Это одно из самых сильных стихотворений в русской поэзии.
«Мне страшно. Мне не пляшется, но не плясать - нельзя».
Понимание поэзии в этом стихотворении соотносится с древнегреческим, с платоновским в частности: поэзия возникает как катарсис общего чувства в личном переживании. Это понимание искусства не соответствует, скажем, трактовке эпохи Просвещения, не соответствует тем самым миру частной свободы, но для обширного российского континента такое понимание представляется естественным.
И, что важно, Евтушенко действительно так именно и чувствовал - его пресловутое «Поэт в России больше чем поэт» (иногда это высказывание сопоставляют с некрасовским «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», и сопоставляют неточно) именно о том, что поэтом становятся в России через катарсис общественного переживания.
Он так и жил ежедневно, с вывертом, звеня подковками, по своему собственному выражению - жил, точно плясал. То дробь выдавал, то топал, то свистел и взлетал к потолку - точно жонглёр в средневековом балагане. Ходил в удручающе пёстрых рубашках и безвкусных цветных пиджаках, витийствовал.
Он выглядел как клоун - возможно, он и считал себя средневековым жонглёром и трувером; те тоже, именно так, как описано в его военной балладе, и понимали поэзию.
Он выглядел неинтеллигентно - в те годы уважающие себя советские интеллигенты, на манер берлинских интеллектуалов, уже ходили в поношенном чёрно-сером. Цветастые рубашки («гаваны») отсылали к романтике Кубы, к Хэму, к Че - ко всему тому романтически-социалистическому, что советская интеллигенция терпеть не могла.
Правды ради надо сказать, что русский/советский интеллигент уже тридцать лет как не существует: Аверинцев эмигрировал и умер в эмиграции, Мамардашвили уехал в свою Грузию, Коржавин состарился в Америке, Лихачёва давно нет, а новые редакционные мальчики совсем не похожи на ту интеллигенцию, которая название «интеллигент» заслуживала.
Поэт наводит лоск. В роли стилиста - легендарный парикхмахер ЦДЛ Соломон Галицкий. 1974 год
То, что произошло у нас на глазах, не должно удивлять - это классический сюжет. Корпоративная этика съела всё живое в современной поэтической речи - точь-в-точь так, как некогда съела всё живое в поэтической речи государственная пропаганда: пришло новое время, когда надо было соответствовать интеллигентной форме высказывания, а это столь же мучительно, как соответствовать партийным призывам.
Бесконечные эпигоны Бродского произвели особый поэтический стиль, ложно-значительный, с вялой и кокетливой интонацией; это стало считаться выражением «личного» - в противоположность «общественно-плакатному».
Евтушенко не любили и прежде, потом его не полюбили с новой силой; каюсь, и я тоже его не любил.
Бывало, откроешь газету «Известия», а там его стихи «на случай» - ну прямо Михалков. Евтушенко отдавали страницы правительственных газет, и он громогласно высказывался о событиях:
Владимир и Киев, вы видите - в сумерках чадных
У новых батыев качаются бомбы в колчанах, -
написано по поводу инцидента на острове Даманском. Это, конечно же, агитка, не точная ни в чём; какие там батыи?
Он часто писал плохие стихи, как практически все поэты. К чести его будь сказано, он брался за перо лишь тогда, когда сам верил в то, что должен писать, а на заказ не работал. В отличие от всех газетных витий, которые как бы предугадывают заказ правительства, переживая искренне, но в соответствии с линией партии, он действительно переживал всё по-своему.
И если говорил неточно, то это его, личная неточность. Но вовсе не выполнение партийного задания. Жанр газетной агитки не знает снисхождения; гражданская лирика неизбежно заканчивается плакатом; но кто же не писал фальшивых стихов? Судить Евтушенко надо по его великим строчкам, а не по провалам.
Бог упас: несмотря на то что все от него сервильных стихов ждали, он не написал ни строчки, прославляющие реформы Гайдара, войну с Чечней и приватизацию «ЛогоВАЗа». Многие (пусть и не в рифму) написали оды. А он не написал. В отличие от большинства поэтов, он иногда писал очень смелые стихи - потому что был искренним и храбрым человеком, а это практически утраченные качества в русском искусстве.
С сыном Петром
Антисоветская поэзия так же бедна на хорошие храбрые стихи, как и советская, столь же кокетлива и, как правило, ещё более агитационна. Лично и страстно высказать антисоветское обличение столь же трудно, как пережить всем сердцем партийную директиву. Протестных поэтов столь же мало, как и адептов строя, - происходит это по той элементарной причине, что поэзия (в отличие от прозы) существует как выражение идеала; именно для того, чтобы истина звучала торжественно, запомнилась, стала безупречной даже в звуковом своём выражении и существует поэзия.
Рифмованные сатира и пародия, спору нет, могут развлечь, но великая поэзия связана с идеальным представлением о назначении человека. Евтушенко, решив стать выразителем советских идеалов, столкнулся с тем, что этих «идеалов» в реальности не было, - он превратился в крайне ходульного, декларативного и - часто - фальшивого автора. Но тем не менее идеал существовал.
Другой поэт того времени, Коржавин, так сказал про революцию:
Пусть редко на деле оно удаётся,
Но в песне живёт оно и остаётся.
Поэзия Евтушенко и была той самой песней, в которой эти идеалы сохранились.
Он, разумеется, был поэтом советским, но таким советским, который не соответствовал ничему реально советскому. Он был поэтом, который напоминал об утраченном идеале «республики народных советов», и в этом смысле он был антисоветским.
Его конфликт с Бродским показателен. Бродский обоснованно ревновал к Евтушенко: хрестоматийная реплика Бродского о колхозах («если Евтушенко против колхозов, то я - за») будто бы выявляет некие глубинные противоречия. Евтушенко не был за колхозы и не был против колхозов - он был за ту советскую власть, которой в реальности никогда не существовало.
Бродскому не было надобности ревновать к колхозным взглядам, он ревновал к антисоветским: однако лавров первого среди антисоветских поэтов Евтушенко отнять никак не мог, он и антисоветским тоже не был; у антисоветских поэтов есть свой рейтинг, свои табели о рангах, свои обязательные приоритеты - он им не соответствовал.
С третьей женой Джен Батлер (1983 год)
Он был русским поэтом - любил Россию, любил даже несколько выспренно, преувеличенно (впрочем, в любом чувстве он избыточно пафосен), его стихотворение «Идут белые снеги…» (положено на музыку, стало песней) может показаться преувеличенным в патриотических чувствах:
Быть бессмертным не в силе,
Но надежда моя:
Если будет Россия,
Значит, буду и я.
Но он и впрямь чувствовал именно так. Наверное, он должен быть назван русским поэтом; впрочем, надо учесть, что последние двадцать пять лет он прожил в Америке. И это тоже характерная его черта - почувствовав неточность происходящего, отошёл в сторону.
Он не связал своё имя ни с единой грязной историей, не подписал ни одного подлого письма, не прославил никакого держиморду и не писал эпиталам олигархам.
Умер хороший поэт, который в нашу особенную эпоху умудрился прожить, не сделав гадостей никому, не участвовал в групповых интригах (как советских, так и антисоветских), не выслуживался ни перед государством, ни перед либеральным сообществом, не стал ни советским генералом от литературы, и антисоветским генералом тоже не стал. А ведь последних тоже немало: и лампасы и погоны на них столь же противны, как на генералах советских.
Он вообще начальство не любил, начальником органически не мог бы стать.
У него есть стихи «Мёд» - описана очередь к бочке с мёдом во время войны, в деревне. Жители выменивают на обручальные колечки, на валенки, на одежду - полстакана мёда. Подъезжает партийный начальник: «Всю бочку - заплачу коврами».
Это ведь как про сегодня написано.
Только сегодня никто из «антисоветских» поэтов такого не написал. А он, советский, написал.
Чисто прожил, не суетливо. Это была немного лабораторная жизнь - законсервированная в несуществующем Советском Союзе 1960 года. Когда он начинал, ещё можно было верить, а когда верить стало нельзя, он находил слова, обличающие отступление от того идеала, в который верил.
Написал «Наследники Сталина». Написал «Танки идут по Праге». Написал сильное стихотворение «Бабий Яр».
Кто из протестантов сделал такое? Никто.
А он - сделал.
Ранние его стихи - отличные. Но так у всех поэтов: пока молод, пишешь чисто. Он, когда был молод, писал исключительно хорошо. Впрочем, молодым - или почти молодым - оставался до самой смерти; он трудно старел. Его сбитая рифмовка всегда оставалась как непринуждённая юношеская походка, как раскованная речь, как отмена регламента. Некоторые строчки вспоминаешь постоянно.
Но всё это не главное.
Главное в нём вот что. Лучшие его строчки (для меня - так):
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьёт, - пусть даже и за дело! -
сто первым я не буду никогда!
Он и не был никогда «сто первым». В нашу кислую эпоху корпоративных соревнований, когда все стараются стать первыми, расталкивая очередь локтями, а оказываются «сто первыми», подпевая то одному хору, то другому, - это очень важное качество: не быть с толпой.
У него было качество, исключительное среди поэтов, завидующих друг другу и выпихивающих коллег из истории; исключительно это качество даже среди обычных людей. Евтушенко никогда и никому не завидовал.
В наше время в это поверить невозможно; однако это именно так - в нём не было разъедающего нутро соревновательного рыночного чувства зависти. Он постоянно открывал новые таланты, он с восторгом говорил о других, он был щедрым и смелым. Возможно, так было от осознания своей силы.
И, не сбитый обидою,
Я живу и борюсь.
Никому не завидую,
Ничего не боюсь.
Умер.
Вечная память великому трубадуру и жонглёру. Он хорошо плясал.