Осенний вечер
Поленов. Золотая осень
С горки на горку. Череда разноцветных деревьев вдалеке сливается в часть радуги: фиолетовый-красный-оранжевый-желтый-зеленый, и снова, и опять.
Люблю эту пустынную разбитую дорогу до кладбища. С горки на горку, дальние, спальные районы, стройки, сады, перелески, железная дорога и снова пригородные леса.
Кладбищенское поле, ясный вечер, железнодорожные звуки изредка вносят в тихий мир что-то живое. Растениям комфортно рядом с памятниками, облака летят над ними ни за что не цепляясь, звукам просторно. Я приехала вымыть три памятника и столики-скамеечки, выщипать выросший за дождливый месяц бурьян, погулять между могил.
Так легко и хорошо думать, и по пути сюда, и отсюда, и здесь. Кладбище как цель поездки придает ей особенный смысл. Вернее, счищает избытки смысла, нарастающие на жизнь, как ракушки на корабль. Какой смысл в этом чистом бледном небе, эхе переклички поездов, в холмах, в лесах? Слава Господу, никакого!
Могу поделиться этим радостным открытием с папой. Думаю, он бы оценил. Рассказать ему, как от меня постепенно отходит целесообразность всего. Отпадает, как отработавшие ступени ракеты.
Я любила музыку, книги, картины. Я и сейчас их люблю, но наконец, поняла, что именно мне дорого в них. Как бы это объяснить? Вот, к примеру, пьяница. Что он любит, любя вино? Вкус его, градусы, или то особое состояние блаженства, в которое он с его помощью погружается? Если оно - это состояние - обладает самоценностью, то нет разницы, с помощью чего оно добыто - или вообще без помощи чего-либо! У многих людей с возрастом нарастает потребность в «крепости» того, что может это подарить. А у меня, как и у тебя, папа, ослабевает. Можно опьянеть без вина, проникнуться восторгом до слез над детским стишком, в котором ни складу, ни ладу. Испытать гурманский восторг, медленно растворяя-слизывая крупинки соли на корочке хлеба, увидеть мир, обойдя по периметру четыре двора или навестив это твое место, с можжевельником в головах…
Когда-то меня обуял необыкновенный раж. Все, что я видела вокруг, я рассматривала с позиций: «А не нарисовать ли мне это?» Красивого и значительного на каждом шагу было столько, что руки чесались! А ты фотографировал, помнишь? На черно-белую пленку, и мы потом вместе печатали это в ванной при свете красного фонаря, я помогала мыть, сушить, глянцевать, обрезать фигурной гильотиной края… Ты фотографировал странные вещи, дорогие тебе одному… Потом это от тебя отошло, видимо, ты начал фотографировать без фотоаппарата, а я - много позже - рисовать без карандашей и красок. Нет, угасшее тщеславие тут не причем, ведь до этого я искренне хотела что-то важное и значимое показать миру, что-то едва понятое самой - объяснить другим. Потом поняла, что те, кто могут видеть - видят, кто может понять - понимают, и то, что видят и понимают они - ничем не хуже того, что вижу и понимаю я. Оно так же их преобразует, томит, пьянит, мучает… У каждого своя незримая картинная галерея, свои полки ненаписанных книг, альбомы, творческие периоды. Все это, в общем виде, сплошная любовь к жизни. Любовь равно страстная и безнадежная. И счастливая - у тех, кому дорог процесс. Процесс этот и есть самая главная тайна, которой ты со мной не поделишься. Но я подожду…
Тот, кто дописал до многоточия в конце, до тире между двумя датами, тот, наверняка все уже об этом знает, все понимает, оттого-то и так хорошо здесь, среди успокоенных людей. И дело не в том, что на фотографиях на памятниках близкие выбрали самые лучшие образы живых - самые нежные и светлые, самые одухотворенные. Возможно, они такими и не были, но - стали!
И из уголков твоих губ постепенно исчезла горечь, и глаза повеселели. Я же вижу!
Ну, пока, мне пора домой. Недели через три приеду опять…
Еду домой, и мне весело. Я наблюдаю радугу рощ, пытаясь искать в ней систему - ордер узора, как «рапорт» в вязании по схеме… Вереницы деревьев, бусы, перекинутые через пышные титьки холмов, нет, не титьки, прошу прощения - перси!