Бедному Поэту дают прикурить
Пронеслись несколько стай обидок. Мы ж тебя, пип-пип-пип, пригласили! Мы ж тебя, пип-пип, слушали! Мы тебя, такого-то, пип, кормили свежайшими и - разнообразными пирожными и поили шоколадом-лимонадом. А ты - «Вона что!» Но отрешенное и грустное звероватое маленькое лицо - оно было ничьё. И папа светло и безмятежно улыбался - чего ж было тревожиться мне!
Он был представлен как недавний член клуба «Находка» и прочел пять-шесть стихотворений.
А потом читали еще кто-то, но уже немного кто.
А потом слушатели, активисты «Театральной гостиной» начали высказываться.
И тогда слово взяла С., глава нарождающегося нового Хеломского арт-салона «Амулет».
Далее я услышала нечто, чего я просто не могу себе представить. Слова, которые невозможно воспроизвести и повторить. Я не представляю себе, как вообще можно на такое решиться и после этого жить спокойно?
Ведь стихи - это всегда стриптиз. Даже неприятные, раздражающие, плохие… Есть профессия: критик. Нелегкая, суровая. На нее надо решиться, ей надо учиться. Лично я - не решилась бы и учиться не хочу. Мое максимально проявленное отрицание чьих-то стихов - это молчаливое равнодушие. Точно так же я могу не отреагировать на вид чьего-то извивающегося у шеста тела в стриптизе. Ну не трогает меня, ну не нравится, не моё, и всё!
Но «гвоздить» так, как «гвоздили» Б.П. - я не решилась бы никогда. И нет таких денег, за которые я решилась бы на это как на промысел.
На свете много слабых поэтов, начинающих, непрофессиональных, больных на голову, убогих… Но роль палача поэтов - страннейшая из мыслимых.
Давитель мух. Топитель котят.
И одна из формулировок показалась мне впоследствии очень знакомой: «Кто вам сказал, что вы - поэт?»
Б.П. не спорил, и не садился. Стоял, опустив голову, и слушал, без всякого выражения на лице.
Кто-то попытался было подвести оптимистическую финальную черту. Но укрыть и спрятать слова С. - сильные слова - было просто невозможно: все были подавлены.
Все начали расходиться. Б.П. отошел в угол и там пытался закурить. Он вставил в рот сигарету и начал коряво бить спичку о коробок мелко дрожащими пальцами. Трясся коробок, дрожала спичка, и сигарета ходила ходуном. Холодные, словно заиндевевшие очки закрывали его глаза, но рот говорил много больше, чем он хотел бы сказать.
Мне было ужасно скверно. «Я подойду к нему? Поговорю с ним? Может, я что-нибудь придумаю?» - спросила я у папы. «Подойди. Придумай», - в его словах были воля и уверенность.
«Вы помните меня?» - спросила я у Б.П. Я - Л.! Вы недавно были у нас на мероприятии по Есенину. Скажите, Вы очень на нас рассердились? Вы думаете, мы были непочтительны к поэту? Ведь вы же говорите…
У меня вообще хорошая память. Особенно на стихи. А смолоду была - вообще поразительная. Я могла запомнить десятки страниц, а на слух - и того больше… Я стояла перед Б.П. и читала ему его стихи. Долго… Папа слушал издали.
Спичка вспыхнула, успокоительный дымок вполз через сигаретку в загадочное больное нутро.
На темном узеньком лице появилась удивленная улыбка.
«Значит, я не зря это написал. Я это написал для вас».
Мы не обменялись телефонами и не договорились о новых встречах. В Хеломе, в том маленьком кругу, где мы могли увидеться, это было не нужно.
Мы с папой шли под руку по улице домой. Было очень холодно и ветрено. Чуть впереди нас шагал Б.П. в драповом пальтишке с поднятым воротником и черной шапке-ушанке, с ушами, завязанными под подбородком. Независимый и самоуверенный, как - не то скворец, не то хорёк…
«Он - настоящий поэт, - говорил мне папа, - Такой может даже совсем ничего и не писать. Это - диагноз».
Он был представлен как недавний член клуба «Находка» и прочел пять-шесть стихотворений.
А потом читали еще кто-то, но уже немного кто.
А потом слушатели, активисты «Театральной гостиной» начали высказываться.
И тогда слово взяла С., глава нарождающегося нового Хеломского арт-салона «Амулет».
Далее я услышала нечто, чего я просто не могу себе представить. Слова, которые невозможно воспроизвести и повторить. Я не представляю себе, как вообще можно на такое решиться и после этого жить спокойно?
Ведь стихи - это всегда стриптиз. Даже неприятные, раздражающие, плохие… Есть профессия: критик. Нелегкая, суровая. На нее надо решиться, ей надо учиться. Лично я - не решилась бы и учиться не хочу. Мое максимально проявленное отрицание чьих-то стихов - это молчаливое равнодушие. Точно так же я могу не отреагировать на вид чьего-то извивающегося у шеста тела в стриптизе. Ну не трогает меня, ну не нравится, не моё, и всё!
Но «гвоздить» так, как «гвоздили» Б.П. - я не решилась бы никогда. И нет таких денег, за которые я решилась бы на это как на промысел.
На свете много слабых поэтов, начинающих, непрофессиональных, больных на голову, убогих… Но роль палача поэтов - страннейшая из мыслимых.
Давитель мух. Топитель котят.
И одна из формулировок показалась мне впоследствии очень знакомой: «Кто вам сказал, что вы - поэт?»
Б.П. не спорил, и не садился. Стоял, опустив голову, и слушал, без всякого выражения на лице.
Кто-то попытался было подвести оптимистическую финальную черту. Но укрыть и спрятать слова С. - сильные слова - было просто невозможно: все были подавлены.
Все начали расходиться. Б.П. отошел в угол и там пытался закурить. Он вставил в рот сигарету и начал коряво бить спичку о коробок мелко дрожащими пальцами. Трясся коробок, дрожала спичка, и сигарета ходила ходуном. Холодные, словно заиндевевшие очки закрывали его глаза, но рот говорил много больше, чем он хотел бы сказать.
Мне было ужасно скверно. «Я подойду к нему? Поговорю с ним? Может, я что-нибудь придумаю?» - спросила я у папы. «Подойди. Придумай», - в его словах были воля и уверенность.
«Вы помните меня?» - спросила я у Б.П. Я - Л.! Вы недавно были у нас на мероприятии по Есенину. Скажите, Вы очень на нас рассердились? Вы думаете, мы были непочтительны к поэту? Ведь вы же говорите…
У меня вообще хорошая память. Особенно на стихи. А смолоду была - вообще поразительная. Я могла запомнить десятки страниц, а на слух - и того больше… Я стояла перед Б.П. и читала ему его стихи. Долго… Папа слушал издали.
Спичка вспыхнула, успокоительный дымок вполз через сигаретку в загадочное больное нутро.
На темном узеньком лице появилась удивленная улыбка.
«Значит, я не зря это написал. Я это написал для вас».
Мы не обменялись телефонами и не договорились о новых встречах. В Хеломе, в том маленьком кругу, где мы могли увидеться, это было не нужно.
Мы с папой шли под руку по улице домой. Было очень холодно и ветрено. Чуть впереди нас шагал Б.П. в драповом пальтишке с поднятым воротником и черной шапке-ушанке, с ушами, завязанными под подбородком. Независимый и самоуверенный, как - не то скворец, не то хорёк…
«Он - настоящий поэт, - говорил мне папа, - Такой может даже совсем ничего и не писать. Это - диагноз».