Про ненормальных японцев и две души Сэй
Среди наиболее запомнившихся личных событий за период пребывания в этой стране были две встречи с людьми, которых мы в далеком невинном детстве не совсем корректно, но, наверное, простительно называли «психами». Вникать в различия между «расстройствами», «нарушениями» и «заболеваниями», которые могут быть «психическими», «умственными», «душевными» и проч. здесь у меня нет ни возможности, ни, слава богу, необходимости. Буду для простоты обзывать их «сёгайся», от японского сэйсинсёгайся, как они обычно именуются публикой.
Первый эпизод произошел почти уже 20 лет назад, когда я сопровождал группу врачей из зоны чернобыльской аварии, приехавшей в Японию по линии какого-то общественного фонда, который предоставлял Беларуси гуманитарную помощь в форме приборов для измерения радиации. Программа пребывания включала посещение одного учреждения для психов, извините, сёгайся. Восстановить его место и название ни по памяти, ни по Интернету мне не удается - поисковики дают десятки ссылок только по одной лишь префектуре Канагава, где, вроде бы, оно и располагалось.
Совсем новое на то время учреждение было выстроено широко, высоко и стильно - с размахом и щедростью эпохи экономического «мыльного пузыря», когда японцы скупали пачками нью-йоркские небоскребы, передвигались на любые расстояния исключительно на такси и ленились выгребать сдачу из автоматов с прохладительными напитками. Сёгайся занимались здесь за небольшую месячную плату под руководством воспитателей общественно полезным трудом в целях своей социальной и, может быть, какой-то еще реабилитации. Как нам рассказали, центр этот пользовался огромной популярностью и попасть в него нормальному человеку, точнее обычному сёгайся, можно было лишь выстояв длинную очередь ожидания. Были даже такие сёгайся, которые мотались сюда каждый день из соседних префектур (учреждение было дневного типа без своего общежития). Хорошо запомнил, что общественно полезный труд был 4 видов. Во-первых, сёгайся варганили глиняные горшочки, в которые они, во-вторых, сажали цветы и предоставляли эту готовую продукцию в бесплатную аренду всем желающим горожанам. Несколько раз в год цветочки обновлялись сообразно сезону. От желающих горожан, как сообщили, не было отбоя, и это походило на правду - на обратном пути мы убедились, что горшочками заставлен весь городок. В-третьих, сёгайся пекли хлеб и, в-четвертых, отдельно отобранный по соответствующим критериям контингент продавал его в собственной маленькой булочной, возле которой к моменту приноса свежей выпечки собиралась очередь праздных, но сердолюбивых домохозяек.
Нас проводили с экскурсией по территории. Сёгайся встречали необычных гостей кто с полным безучастием, кто не очень ободряющим душу пристальным взглядом, кто стереотипно ожидавшейся лучистой улыбкой. Помню, один парнишка, выше меня почти на голову, неотступно следовал за мной по пятам, норовя дернуть за одежду или каким-либо иным образом прикоснуться. Поначалу меня такой расклад не очень вдохновлял, но оказалось, что это дело привычки, и через некоторое время я перестал жаться поближе к воспитателям.
По ходу экскурсии возникла идея представить нашу делегацию разом всем японским товарищам. Для этой цели личный состав центра, несколько десятков человек, вместе с воспитателями собрали в роскошном актовом зале. На передвижную доску повесили карту мира, на которой магнитиком была отмечена уже не моя страна. Сёгайся расселись кучками, воспитатели со спокойной улыбкой наблюдали за происходящим стоя. Мы рассказали как могли про СССР, его бывшие республики и Чернобыль. Сёгайся вполне достойно этот рассказ выдержали. Тест на понимание, естественно, не проводился. По окончанию нашей презентации опять же экспромтом пришла мысль предоставить слово хозяевам. Сначала микрофон передали одной девочке, которую, как выяснилось, родители незадолго до этого возили за границу и которая могла знать, зачем существует карта мира. Девочка говорила разные слова, но до места своего путешествия так и не добралась. Во время ее монолога, который было очень просто и одновременно невозможно переводить, я заметил интересную вещь: многие сёгайся посматривали на говорящую с ехидной, даже насмешливой улыбочкой. Смысл улыбочки стал ясен, когда девочка закончила - некоторые тут же бросились к ней за микрофоном. Я понял, что они хотели показать, как на самом деле надо выступать на людях. Воспитатели смотрели на все это тоже с улыбкой, но совершенно спокойной. Говорить внятно у сёгайся не получалось, ни у кого. Я не силен в психиатрии, но было такое впечатление, что у них отключен какой-то координационный центр, который должен упорядочивать и сводить в целое нормальные, в общем-то, слова и даже мысли. Но удивительно было то, что каждый из них явно считал себя при этом Цицероном и жаждал показать все это остальным, вызывая лишь смех этих остальных. Смех постепенно перерастал в хохот, а наше чувство удивления и чего-то там еще - в потребность смеяться самим. Мы, естественно, сдерживались. О том, что смеяться над больными людьми нельзя, я помнил из далекого невинного детства. Воспитатели, сложив руки на груди, продолжали наблюдать за происходящим со все той же спокойной улыбкой. Своим тотальным невмешательством они удивляли не меньше.
Кульминацией вечера стала попытка пары закадычных друзей спеть нам песенку. Неблагодарное это дело перекладывать в слова смешные ситуации, все равно что пересказывать Карцева с Ильченко, но Карцев с Ильченко перед тем дуэтом сами с удовольствием бы отдохнули. Ребятам не удавалось никак начать первый куплет одновременно. Под нарастающий гогот зала они перепробовали все варианты, но безуспешно. Наконец, было твердо решено начать петь на «три-четыре». И ровно в тот момент, когда после «три-четыре» первый затянул, второй с искренней серьезностью спросил его в микрофон: «Уже можно?»
Ситуация, которая уже и до той секунды уверенными шагами выходила из-под контроля, сделала это окончательно. Сёгайся ржали все поголовно. Они топали ногами, улюлюкали, подпрыгивали... Я в последней надежде перевел взгляд на воспитателей. Воспитатели, совершенно не скрывая этого, смеялись навзрыд вместе со своими подопечными. Мы поняли, что сдерживаться больше не требуется, тем более, что это было и невозможно.
Я, наверное, больше никогда так не смеялся. Так свободно, в полный голос, до самых коликов, встречаясь иногда мокрыми от слез глазами с членами делегации, чтобы опять закатиться новым приступом. И посреди этого шабаша я заметил, что несколько сёгайся, сгрудившись кучкой, тычут в нас, продолжающих стоять на сцене, пальцем и, переглядываясь и перепихиваясь между собой, заливаются звонкими трелями. Можно было с ума сойти - они ржали над нами! И мне нечего было им возразить. Если бы я мог сформулировать и удержать мысль, я бы, несомненно, доказал этим ребятам, что мы должны быть ассиметричны в причинах нашего хохота, но вот с первым как раз и были проблемы.
Как прощались, помню плохо. Но помню, что на обратном пути каждый попадавшийся на глаза глиняный горшочек вызывал новый приступ уже усталого, приносящего физическую боль смеха, словно с этого горшочка вместе с цветочной пыльцой слетали щекотавшие нос смешинки.
В том посещении для меня осталась маленькой загадкой миловидная девушка в белом фартуке, которая уже была в пекарне, когда мы туда пришли. Я так и не разобрал, к какому лагерю разума она относилась. Она работала вместе со всеми, и в какие-то мгновенья казалась ненавязчиво показывающим пример инструктором, чтобы в следующем кадре своей безоблачной улыбкой пытаться убеждать в ином. Оставлять неразрешенными такие важные для здравого смысла вопросы мне было не по себе, поэтому я всматривался в нее внимательно, но так и не понял. Такой опции, как "спросить", конечно, не было. Порой, когда я вспоминаю о том весеннем дне, мне кажется, что разгадку я знаю и что она очень проста, но сформулировать ее в мысль и тем более удержать последнюю мне не удается.