Полем...
В столовой по радио чуть слышно играет песня Розенбаума - "Полем, полем, полем, белым-белым полем дым...".
1988 год, Анапа. Июнь. Темные кляксы шелковицы на пятнистом от солнца асфальте. Ее же можно купить в бумажных кульках, но я не хочу ее есть - мне пять лет и ягоды кажутся мне похожими на личинок. Зато черешня - желтая с красными бочками мелкая черешня, самая лучшая на свете.
Мы живем в санатории на последнем этаже пятиэтажного корпуса, туда очень долго подниматься пешком, у нас крошечный номер и кто-то из нас - совершенно не помню, кто, но, вероятно, я - спит на раскладушке, втиснутой между двумя кроватями. В номере очень жарко - солнечная сторона, да еще и нагревается крыша. У нас есть балкон, он смотрит не на море, а на крышу столовой с вентиляционными коробами, а если высунутся вправо очень далеко, видно маяк на дальнем мысу (мне показывали, я так и не поняла, куда смотреть). С балкона можно плевать косточки от черешни. На этот балкон я приношу свои морские трофеи - камушки и водоросли, и, чтобы они оставались мокрыми и красивыми, папа притаскивает откуда-то трехлитровую банку с водой. Очень хорошо помню, как неосторожно ставлю ее на кафель, она колется, помню лужу воды и вот этот осколок, отвалившийся от дна - с краем, на вид таким гладким и ровным, что хочется провести пальцем. Провожу. Боли не помню.
Слева от корпуса - процедурные кабинеты. Меня записывают на ингаляции морским воздухом. Сорок минут я и несколько таких же оторопелых тихих детей скучаем в закрытой комнате - на полу вытертый ковер, заваленный деталями от пластмассовых пирамидок, в углу за столом - медсестра, погруженная в чтение, окно под потолком, воздух зеленый как в вода в аквариуме от затеняющей окно шелковицу. И, по-видимому, морской. Принимаю лишь одну процедуру - послед этого папа говорит, что морским воздухом я буду дышать на море.
Пляж есть санаторский, помню его плохо. Есть также городской, он тоже песчаный, шумный, людный, мы ходим туда буквально пару раз. На входе - огромная арка как в Парке Горького в Москве, на ней табло с температурой воздуха и воду. У ворот фотографируют с удавом и злой макакой (фото с макакой у меня есть, оно цветное, это одна из первых цветных карточек в моей жизни).
По дороге на пляж в газетном ларьке мама вдруг покупает два одинаковых пластмассовых браслета - розовый и оранжевый. Она очень рада, ведь ничего нигде не достать. Оранжевый она носит с клетчатым платьем и красными клипсами, к которым он не совсем подходит. Я помню, какой этот браслет на ощупь и вид, как будто видела его вчера.
Также есть пляж так называемый дикий, до него надо идти далеко в сторону маяка. Родители любят его, потому что там мало народу. Пляж галечный и там очень глубокое море, лишь на метр от кромки прибоя волны накидали подушку из гальки. Я послушно сижу на этом метре, пока родители плавают. Вдоль дороги, ведущий на пляж, цветет распаренный солнцем белый и желтый донник. Мама говорит мне название этого растения и я помню его до сих пор. За пляжем начинаются скалы, с них мальчишки прыгают в воду, а девчонки валяются на обросших тиной камнях. Над скалами - степь. Там Крапивин, Селинджер, Паустовский, но я пока об этом не догадываюсь.
Мы ходим гулять, плаваем, фотографируемся, едим черешню, один раз добираемся до маяка (там военный музей и меня поражает блестящая черная мина выше меня ростом), закапываем друг друга в песок, едим на катере в Джемите и роем там узкие туннели в холодных песчаных недрах дюн, мы обедаем в столовой и выносим оттуда сероватый буханочный хлеб, я кормлю им голубей, и однажды один голубь чиркает мне крылом по лицу и целый день я с замиранием жду смерти от страшной заразы, которую, по словам родителей, голуби разносят; у меня зеленые сатиновые купальные трусы в горох и еще вторые, но их я не люблю и не запомню.
И над всем этим звучит, звучит из каждого динамика голос Александра Розенбаума, его новая песня - «Заплутал - не знаю,где,чудо чудное глядел: по холодной по воде в грязном рубище…». Эти строчки напевает папа, ему нравится песня, и, хотя в ней есть непонятные для меня слова «рубище» и «смоль», а также совершенно неведомый мне смысл, я запоминая текст, он вжигается мне в подкорку, и вот уже двадцать пять лет он там, двадцать пять лет он там…
«И мурашки по спине ледяной волной».
(фото не наше, конечно)
1988 год, Анапа. Июнь. Темные кляксы шелковицы на пятнистом от солнца асфальте. Ее же можно купить в бумажных кульках, но я не хочу ее есть - мне пять лет и ягоды кажутся мне похожими на личинок. Зато черешня - желтая с красными бочками мелкая черешня, самая лучшая на свете.
Мы живем в санатории на последнем этаже пятиэтажного корпуса, туда очень долго подниматься пешком, у нас крошечный номер и кто-то из нас - совершенно не помню, кто, но, вероятно, я - спит на раскладушке, втиснутой между двумя кроватями. В номере очень жарко - солнечная сторона, да еще и нагревается крыша. У нас есть балкон, он смотрит не на море, а на крышу столовой с вентиляционными коробами, а если высунутся вправо очень далеко, видно маяк на дальнем мысу (мне показывали, я так и не поняла, куда смотреть). С балкона можно плевать косточки от черешни. На этот балкон я приношу свои морские трофеи - камушки и водоросли, и, чтобы они оставались мокрыми и красивыми, папа притаскивает откуда-то трехлитровую банку с водой. Очень хорошо помню, как неосторожно ставлю ее на кафель, она колется, помню лужу воды и вот этот осколок, отвалившийся от дна - с краем, на вид таким гладким и ровным, что хочется провести пальцем. Провожу. Боли не помню.
Слева от корпуса - процедурные кабинеты. Меня записывают на ингаляции морским воздухом. Сорок минут я и несколько таких же оторопелых тихих детей скучаем в закрытой комнате - на полу вытертый ковер, заваленный деталями от пластмассовых пирамидок, в углу за столом - медсестра, погруженная в чтение, окно под потолком, воздух зеленый как в вода в аквариуме от затеняющей окно шелковицу. И, по-видимому, морской. Принимаю лишь одну процедуру - послед этого папа говорит, что морским воздухом я буду дышать на море.
Пляж есть санаторский, помню его плохо. Есть также городской, он тоже песчаный, шумный, людный, мы ходим туда буквально пару раз. На входе - огромная арка как в Парке Горького в Москве, на ней табло с температурой воздуха и воду. У ворот фотографируют с удавом и злой макакой (фото с макакой у меня есть, оно цветное, это одна из первых цветных карточек в моей жизни).
По дороге на пляж в газетном ларьке мама вдруг покупает два одинаковых пластмассовых браслета - розовый и оранжевый. Она очень рада, ведь ничего нигде не достать. Оранжевый она носит с клетчатым платьем и красными клипсами, к которым он не совсем подходит. Я помню, какой этот браслет на ощупь и вид, как будто видела его вчера.
Также есть пляж так называемый дикий, до него надо идти далеко в сторону маяка. Родители любят его, потому что там мало народу. Пляж галечный и там очень глубокое море, лишь на метр от кромки прибоя волны накидали подушку из гальки. Я послушно сижу на этом метре, пока родители плавают. Вдоль дороги, ведущий на пляж, цветет распаренный солнцем белый и желтый донник. Мама говорит мне название этого растения и я помню его до сих пор. За пляжем начинаются скалы, с них мальчишки прыгают в воду, а девчонки валяются на обросших тиной камнях. Над скалами - степь. Там Крапивин, Селинджер, Паустовский, но я пока об этом не догадываюсь.
Мы ходим гулять, плаваем, фотографируемся, едим черешню, один раз добираемся до маяка (там военный музей и меня поражает блестящая черная мина выше меня ростом), закапываем друг друга в песок, едим на катере в Джемите и роем там узкие туннели в холодных песчаных недрах дюн, мы обедаем в столовой и выносим оттуда сероватый буханочный хлеб, я кормлю им голубей, и однажды один голубь чиркает мне крылом по лицу и целый день я с замиранием жду смерти от страшной заразы, которую, по словам родителей, голуби разносят; у меня зеленые сатиновые купальные трусы в горох и еще вторые, но их я не люблю и не запомню.
И над всем этим звучит, звучит из каждого динамика голос Александра Розенбаума, его новая песня - «Заплутал - не знаю,где,чудо чудное глядел: по холодной по воде в грязном рубище…». Эти строчки напевает папа, ему нравится песня, и, хотя в ней есть непонятные для меня слова «рубище» и «смоль», а также совершенно неведомый мне смысл, я запоминая текст, он вжигается мне в подкорку, и вот уже двадцать пять лет он там, двадцать пять лет он там…
«И мурашки по спине ледяной волной».
(фото не наше, конечно)