День двенадцатый: африканская шелуха
Мы с Верой - во всяком случае, так мне казалось - стали внезапными крылатыми существами посреди горстки нелепых призраков. Она принесла в мой мир ощущение африканской радости, прекрасной, теплой и влажной. Я спрашивал ее, почему так, а она уклончиво отвечала, что жалеет о том, что родилась не где-нибудь в знойной Кении.
- Где же ты родилась? - спрашивал я.
- Если я скажу, что в Тамбове, то ты все равно мне не поверишь, - весело отвечала она и глубоко запускала свои пальцы мне в волосы. - Лучше считай меня сибирячкой.
Мы мало знали друг друга; во всяком случае, я мало знал Веру, - скорее всего, гораздо меньше, чем она знала меня, - но я не любопытствовал: мне вполне хватало той малой бесконечности, что она на меня столь внезапно обрушила. Мне не было известно даже место, где она жила. Она никогда не приглашала меня к себе, да я и не напрашивался. Все лучшее, что расположилось между нами, мы оба предпочитали приносить в мой «коровник», некогда выбранный для моего бестолокового проживания то ли Иваном Лукичом Абакумовым, то ли его верным помощником Леонидом.
Вера день за днем изменяла мое жилище, превращая его понемногу в Африку. Она изменяла мне с жилищем, и отчего-то ей нравились все эти деревянные обнаженные мальчики на корточках, все этих погонщики слонов и счастливые женщины с сосудами на головах и грудями, похожими на капли застывшего янтаря. Я разделял ее восторг, и не потому, что мне тоже все это нравилось, просто я был в восторге ото всего, что нравилось ей. С воскресного рынка я притащил однажды длиннолицую маску черного раскрашенного головореза, после чего Вера весь вечер произносила слово «милый», обращаясь то ли ко мне, то ли к приобретенному мной артефакту. Я не откликался вслух, лишь улыбался в ответ, поневоле копируя ее улыбку и инстинктивно напрягая остатки своего клоунского мастерства. Впрочем, я не играл и не лицедействовал - я делал так, как умел, и был совершенно искренен.
В сандаловых тонах прокатилась через наши жизни белыми игловатыми колесами очередная зима, африканское дыхание которой помогло нам сохранить тепло и ни разу не позволило замерзнуть. Потом постепенно стало жарко само по себе, а в середине мая полил сильнейший дождь - из разряда тех дождей, от которых весной возникает предчувствие осени. Небо затянуло пергаментом, ноги стали замерзать, в животе заскребли кошки, чайник постоянно держали горячим.
- Тебе не надоело тут? - неожиданно спросила Вера, когда я отколупывал отслаивавшуюся краску от кухонной рамы. Она сидела на диване, поджав ноги сбоку, и придерживала двумя пальцами бокал, упиравшийся в ее коленку. Ножка бокала на вериной ножке - там, где должна лежать моя ладонь. Ее вопрос был тихий, и я поначалу принял его за шорох, но потом сложил звуки в цепочку, которую осторожно размотал.
- Теперь, когда ты спросила, я понимаю, что да. Хотя сам бы об этом вряд ли подумал.
- Пойдем-ка вниз. Поговорим.
Мы спустились в чайный салон к мадам Лаперьер и сели за крошечный стол у окна, откуда нам было удобнее наблюдать за ползущими каплями. Поливало нешуточно. Добрая хозяйка обволокла нас невыспавшимся красноватым взглядом и молча принесла бергамотовый чай с четырьмя кусками шоколада. Несмотря на перемешанные запахи выпечки, кофе, а также немного духов и сыра, я тем не менее остро чувствовал запах дождя и умываемой им молодой листвы.
Вера долго крутила между пальцами крошечную ложку для сахара, бросала длинные взгляды за окно и короткие на меня, шевелила ресницами и готовилась что-то сказать. Я насыщался сыростью и теплом, растворялся в весенней истоме, поглядывал ей на грудь и готовился слушать.
- Я уезжаю, - наконец произнесла она. - Мне надо уехать.
Фраза эта прозвучала в моем сознании, как начало стихотворения. Еще не вникнув в смысл слов, я тут же поймал ритм стиха и настроился ждать продолжения. Однако Вера замолчала, по-прежнему глядя в окно, и оборванному стиху пришлось досочиняться самому:
Я уезжаю. Мне нужно уехать.
Здесь стало сыро и тягостно мне.
Запахом лука и вкусом орехов
Я и сыта, и довольна вполне.
Пусть заполняются темной водою
Ямки следов на весенней траве.
Лук и орехи со всей шелухою
Вымету - чисто в моей голове.
Выпью из чашки прощального чаю
И напоследок поймаю твой взгляд.
Знаешь, ведь я насовсем уезжаю:
Лук и орехи не пустят назад.
- Уезжаешь?.. Когда?
- Ничего тебе не скажу. - Она говорила медленно. - Ты умный, сам обо всем догадаешься. Я обещала молчать, ты не любопытен, так что тут мы друг другу поможем. Правда ведь?
- Правда. Раз ты меня просишь. Но только не хочется помогать никому другому. Особенно тому, кто заставляет тебя уезжать. Мы же с тобой едва придумали это место, эту нашу Африку.
- Отчего ты решил, что кто-то меня заставляет? А даже если и так... Африку мы уже придумали. Всю, целиком. Ни добавить, ни убавить.
Вера отвела взгляд и снова стала смотреть на дождь. Глаза ее были влажными и, принимая на себя отражение неба, становились необычно серыми, почти белыми. В этом был парадокс, нарушение правил, запрещенное воспроизведение, и я поневоле любовался неожиданным зрелищем.
Мадам Лаперьер пересекла комнату и вплотную приблизилась к нам.
- Вам хорошо здесь пить чай, - утвердительно сказала она. - Чай теплый, и вы тоже теплые. А холодно там. - Рука мадам Лаперьер взметнулась в сторону окна и снова опустилась вниз.
- Оставьте нас. Пожалуйста, - жалобно протянула Вера по-французски, и хозяйка покорно растворилась в соседней комнате.
Наши с Верой взгляды встретились и больше не расставались. Крупными глотками мы допили обжигающий чай и, схватившись за руки, помчались наверх в «коровник». Посреди лестницы Вера споткнулась, я подхватил ее на руки и через две грудные клетки почувствовал, как часто и ласково бьется ее сердце. Она обхватила меня за плечи и прижалась головой к моему уху, отчего я сразу услышал ее неглубокое дыхание. Щека моя стала мокрой: по ней резво сбегали перемешанные слезы. На губах высыхала соль.