Ночь восьмая: casa levitæ
История, которую я вознамерился вам рассказать, произошла со мной совсем недавно. Недавно настолько, что все ее мельчайшие подробности отчетливо живы в моей местами уже потрепанной памяти.
Вместе со всей своей большой семьей (а надобно сказать, что я семьянин и горжусь этим обстоятельством) я отважился совершить переход по не вполне обычному маршруту: из Бишкека в Кострому. Не подумайте, что мы при этом посягнули на какой-то воинственный поход с палатками и оранжевым снаряжением прыгунов-скалолазов. Ничуть не бывало. Идея перехода состояла в том, чтобы ничего не планировать заранее, знать только конечную точку пути и перемещаться так, как сложится. В средствах мы в пределах разумного ограничены не были, оптимизма нам тоже хватало, таскать много багажу мы обыкновения не имеем - вот и двинулись в дорогу. Что называется, недолго думая.
Все странствие оказалось удивительно недолгим: мы уложились недель в шесть, если не менее того. Несколько раз мы сбивались с пути, поскольку намеренно не имели с собой карты, но быстро возвращались на нужный азимут. Помню небольшой вертолет, крытый кузов грузовика на пыльной дороге, ночь в начищенном до истомы пятизвездном отеле в Алма-Ате и зябкий ночлег в бурятской юрте под одним одеялом на всех. Рядом с Москвой мы тоже проходили, причем настолько близко, что с одного пригорка углядели дымящийся в мареве МКАД, но тропа тут же взяла вправо, и нелепое видение растаяло.
Вот с этого-то момента и начались приключения. Отойдя метров пятьсот от упомянутого мною пригорка, мы оказались перед высоченной кирпичной стеной древней кладки. Нас отделял от нее заполненный мутной водой ров неведомой глубины. К счастью, на краю рва были установлены старые деревянные конструкции, использовавшиеся, по-видимому, некими завоевателями, которые в незапамятные времена пытались взять эту стену штурмом. История битвы быльем поросла задолго до нашей кампании, но конструкции остались, и, несмотря на их ветхость, мы отважились ими воспользоваться.
Как самый тяжелый участник экспедиции, я первым водрузил свой центнер на узкую лестницу и, кроша ступени, быстро поднялся на стену. Утратив все ребра жесткости, подъемник утвердил меня наверху и тут же грациозно развалился на две половины. Словно позавидовав, остальные конструкции вдруг тоже зашатались и в считанные минуты одна за другой превратились в труху. Что уж удивляться, они были далеко не новы, так что спасибо и на том. Однако в результате крушения все участники моего отряда остались по ту сторону рва, тогда как я торжественно возвышался на крепостной стене, а мой красный плащ, полоскавшийся на ветру, был удивительно похож на знамя победы.
При виде такой картины семья моя весело защелкала фотоаппаратами, хотя, по совести говоря, мне было не до смеха. Ни мне спуститься вниз, ни им подняться наверх возможности не было. Оставалось разойтись и искать обходные пути, что я и постарался донести до своих сородичей. На память пришла гуманитарная программа ООН по воссоединению семей, но этой лазейкой я решил пока не пользоваться.
Семья моя послушно двинулась влево вдоль стены, по мере удаления все больше напоминая собой пеструю сороконожку. Я же, с минуту поглядев им вслед, направился внутрь крепости.
Должен вам признаться, что всякий раз, оставаясь один, я пою себе под нос песенки. Вот и сейчас на ум пришел прогулочный шансон с незатейливыми словами:
А кем бы ему стать еще? - Березой
С пятнистою шелýшистой корой,
Обзавестись в корнях своих норой,
В которой укрываться от мороза
Сумеют лисы зимнею порой.
А чем бы шевелить ему? - Ветвями,
Поскольку остальное все в земле.
Сводить их в небе в радостном нуле,
Клонить их долу вислыми кулями,
Топорщить в стороны, как вилки на столе.
О чем же ему думать? - О любимой,
Которая живет в одной из лис.
Мостить над ней надежнейший карниз
И защищать детей ее спесивых
От частых гроз или случайных крыс.
А можно ли ей верить? - Несомненно,
Как всякой женщине, пусть даже и лисе.
Она, купаясь в утренней росе,
Порою так ошпарит взглядом совершенным,
Что ты падешь, а покорятся все.
Зачем все это нужно? - Неизвестно,
Во всяком случае, неведомо пока.
Скользит змеей вертлявая река,
Так утолим ее водою пресной
И жажду пить, и жажду жить слегка.
Мне всегда были по нраву такие повороты изложения простых историй, в которых из никчемных на первый взгляд событий делаются смелые и в то же время верные обобщения. Казалось бы, неприметная жизнь дерева и лисы, и вдруг - река, вода, жажда, жизнь. Уму непостижимо, как автору песни это удалось, но человеческий разум в действии он проиллюстрировал безупречно.
Тропы передо мной не было. Низкая трава, размеченная лиловыми точками клевера, равномерно покрывала широкую поляну. Я осторожно приближался к могучим темным деревьям, и мне казалось, что это не я иду, а они надвигаются на меня. Сначала редкие и раскидистые, дубы постепенно уплотнялись, вытягивались вокруг, мир понемногу затенялся, хмурился, пока наконец я не оказался в густом лиственном лесу, из которого почти не просматривалось небо. Размах мира, притаившегося за крепостной стеной и внезапно открывшегося мне одному, повергал в восторг и трепет.
Дубрава оказалась ухоженной: то тут, то там я натыкался на аккуратно прибранные сучья и ровные пни. Колючих кустов нигде не было, а основными обитателями по-грибному ароматного нижнего яруса были сочные папоротники и копытники.
Один из пней уже издалека привлек мое внимание. Он был спилен повыше - на высоте пояса - и казался особенно большим. Подойдя вплотную, я был поражен идеально круглой формой его среза и не мог представить себе инструмента, которым возможно было столь ровно спилить могучий ствол. Воображение тут же нарисовало мускулистую продавщицу молочной лавки, которая при помощи стальной нити делила на две равные половины огромный сырный круг.
Пораженный, я начал медленно обходить пень, и с противоположной стороны наткнулся на аккуратно прибитую к нему деревянную резную табличку с надписью:
КИРИЛА ВОЛОШИНЪ
рожд. MDCCCXXI
С ужасом я осознал, что тó, что я принял было за пень, являлось на самом деле постаментом для моего памятника. Впрочем, страх сковал меня лишь ненадолго, поскольку внезапный соблазн оказался слишком велик. Поозиравшись по сторонам, я не удержался и, опершись на колени, взобрался на пень. Подошвы я установил в центр, подобно танцевальной позиции номер три, с той лишь разницей, что носок правой ноги я слегка оторвал от поверхности. Левую руку я упер в пояс, а правую приложил под плащом к своей груди. Такая позитура показалась мне наиболее комфортной и уместной в постигшем меня положении памятника. Ничего не оставалось, как откинуть волосы со лба и гордо запрокинуть голову, устремив подбородок вдаль.
Любуйся, лес! Вот я каков! Неторопливо я начал обрисовывать взглядом полукруг. Но тут приключилось то, что, будь я чуточку посообразительней, я мог бы предвидеть заранее. Тело мое отвердело, взгляд остекленел, и я застыл в виде нелепейшего монумента самому себе. Красивый, серый и недвижимый. Хорошо хоть легкий ветерок вовремя шевельнул мои волосы и плащ, отчего я смотрелся не полным истуканом.
Несмотря на то, что мое состояние столь резко изменилось, и я из живого подвижного стал окаменело-каменным, непостижимым образом я продолжал видеть, слышать и чувствовать. При этом мои глаза и уши в восприятии не участвовали, ощущения рождались другим образом, который я не берусь описать. Мои чувства не ослабли и не сделались острее, они просто съехали набок, повернулись в неведомой системе координат. Единственное, в чем пострадал мой внутренний мир, так это в том, что я ненадолго утратил способность мыслить. Все мои душевные силы нацелились на наблюдение, я стал Созерцателем в чистом виде - Созерцателем, не способным анализировать, делать выводы и обобщать.
При таких обстоятельствах я принялся наблюдать за миром, тогда как мир не стоял на месте, менялся. Удивительно, сколько неприметных явлений происходит ежесекундно вокруг нас! Деревья шевелились под ветром и то ли уменьшались в размерах, то ли уходили куда-то вниз. Ветер крепчал, небо темнело, обрастая дождевыми тучами. Тучи ласково опускались, гладили мою каменную макушку и оставляли капли тумана на моем носу. В животе нарастала ноющая тянучка страха высоты. Я заметил пару разлученных птиц, истошно кричавших и боровшихся с ветром где-то ниже меня.
Внезапно моему взору открылось все. Мир целиком, без единого белого пятнышка. Мир, в котором рождались и умирали, завидовали и восторгались, любили и ненавидели друг друга растения, животные, люди.
Четыре шхуны скорлупками плясали на бешено штормящем Филиппинском море, дóма рыбаков еще ждали. Трое мальчишек положили гвоздь на железнодорожные пути и, притаившись в кустах, караулили поезд. Взволнованный юноша вручал розы строгой барышне под прицелом двух кинокамер и никак не попадал в тайм-код. Один седеющий прохвост с деланной улыбкой сажал в такси жену с новорожденным сыном на руках, нянечки дежурно махали им вслед. Сонные хоккеисты медленно поднимали по трапу в самолет свое громоздкое снаряжение. В автобусе встретились он и она, потерявшие друг друга 30 лет назад и с тех пор без устали видевшие друг друга ночами во сне. Два джентльмена в джинсах и галстуках под начинающимся осенним дождем неуклюже играли в волейбол шапкой Мономаха. Мальчик сидел у костра на вершине невысокой лесистой горы и с терпеливым восторгом ждал восхода. Драными парашютами пронзала степную атмосферу капсула спускаемого аппарата с тремя накрепко пристегнутыми к ней космонавтами. Нагая африканская мать среди жары и развалин теряла рассудок от голода и бессильного горя утраты. Карманный вор с землистым лицом взволнованно догонял бедную старушонку, чтоб незаметно воткнуть кошелек назад в ее выцветшую сумку. Успешный человек, знаток своего дела и известный профессионал, закончил большую работу и испытывал опустошение. Его безвестный сосед лишь приступал к делу, пил крепкий чай и мучился от неуверенности в себе. По вихлявой тропке шло через березняк мое возлюбленное семейство и мечтало за очередным изгибом дорожки увидеть меня.
Последнее видение вызвало во мне столь резкое ощущение безграничного восторга, что слезы брызнули из моих глаз. Камень рассыпался, и я стремительным кулем слетел со своего постамента на землю - живой, подвижный и мягкий, как прежде. Умытая дождем трава тут же напитала мои брюки тяжестью, нос почуял сырость, и ко мне вернулись все знакомые с детства человеческие ощущения. Немного порвался плащ, ныло повстречавшее сучок колено и по-простудному першило в горле, но мне и в голову не приходило серчать на подобные мелочи. Я побежал навстречу своим сородичам.
В сознании моем ясно отпечатался несложный путь, который выводил меня навстречу семейству, и я бросился через лес туда, куда звало меня сердце. Два-три оврага, изворотливый лаз под древней стеной, мосток в три доски, частое дыхание, улыбки, объятия, радость. Счастливый, как накормленный кот, я снова возглавил отряд и в считанные часы доставил его в Кострому - заветный пункт нашего назначения.
В вечерних сумерках меня угощали теплым травяным чаем заботливые руки, а я оттаивал и любовался противоположным берегом Волги. Там к самой воде спускалась красивая сказочная чаща, пристанище лесной нечисти и колыбель для геройского духа. Меж поросших лишайником елей мелькнул на мгновение персонаж русского эпоса верхом на большом сером волке.
- Смотри, смотри! - я протянул палец за пределы воды. - Кто это там?
- Темно уже, ничего не видно, - ответил родной голос. - Не померещилось ли тебе с усталости?
- Да нет, я же видел! Да и с чего бы я мог устать?
- Не знаю, тебе лучше знать. Ты пропадал неделю…
- В самом деле? - Я удивился, но тут же понял, что удивляться нечему. Глаза мои захлопнулись, как ворота перед непрошеным гостем.
- Спокойной ночи, - прошелестел шершавою шелýшистой корой родной голос.