"Отдых после боя"
А на меня тут из френдленты Андрюха смотрит, губы так по-своему, так по-андрюхиному поджимает, легонько, обхватывая, обнимает микрофон тонкими артистическими пальцами, совершенно спокойно, но с намёками на тревожность. И не улыбается. И выпевает это разрывающее на клочки:
Доброго ранку, порожні пляшки, і до побачення, випічка й кава!
Всі недобиті - добив - глечики, горшки, -
Ай молодчинка, ай красава!
И начинает вытворять руками слова и эмоции, опять же, я не видела чтобы ещё кто-нибудь умел малейшим движением руки поймать звуковую волну и перекатать в пальцах; он сёрфер, сущий сёрфер, он передаёт музыку на каком-то тактильном уровне, она становится осязаема и реальна. Андрюха тянется в камеру, за тобой. Ну, давай! Телефон мій! Дзвони! Дзвони! Дзвони! Упруго, тягуче, гулко. Течёт сначала по пальцем, а потом и из глаз. Раздражитель. Рефлектатор. Ну просто, соринка в глаз попала.
Клип, кстати сказать, совершенно пробирающий какой-то, хотя и вырванный из контекста фильма "Отторжение". Но я заинтересована уже до крайней степени и сейчас же пойду ставить на закачку это непонятное, пока что, кино.
***
Я сижу тут, всматриваюсь в буквы, выведенные тонким чёрным гелем, да-да, догадки, что возможно сейчас возникнут, верны. Такое ощущение, что в матрицу закралась какая-то ошибка, или на почте ошиблись, эдак, месяцев на двенадцать. И я чувствую себя снова шестилетней маленькой Веруней.
И я вспоминаю. Напротив нашего дачного дома есть ещё один. Небольшой такой, беленький, окружённый двумя сливовыми деревьями и весь вокруг поросший седой горьковатой полынью. Он всегда был заброшен, сколько я себя помнила. Окна плотно завешены старыми кусками ткани, на дверях увесистые замки, краска облупившаяся струпьями, словом, запустение и безлюдье. И вот однажды туда приехала семья. Мама, бабушка и девочка Соня, моя ровесница. Соня была удивительно синеока и имела длиннющие русо-овсяные косы, именно такие, я уверена, и воспевал Есенин. Мы как-то очень быстро с ней сошлись, и двери этого до поры заброшенного дома вдруг открылись. Там запахло человеком, дом ожил, повеселел и радостно засверкал на солнце свежевымытыми стёклами. Мы с Соней очень любили сидеть на её чердаке, чердак был целиком и полностью отделан светлым деревом, плюс очень низкие потолки, и это было настоящим нашим с ней личным уголком, тайной пещерой, самым лучшим местом. Под самым потолком вечно сушились какие-то пучки ароматных лекарственных травок, и это был такой уют, такой Дом с большой буквы, что-то настолько родное, летнее, и деревенское, сравнимое разве только с настоящим тёплым коровьим молоком, от которого на следующее утро одних сливок образуется полбанки, и которое жирно и вкусно клонит в самый сладчайший сон. На их участке росли подсолнухи гораздо выше нас, детей, с чёрно-жёлтыми соцветиями больше наших голов, мы никак не могли дождаться, когда же они уже созреют, срывали украдкой и зелёными, ковыряли перочинным ножём, и это было счастье. Счастье. Её бабушка полюбила меня безмерно и кормила чем только можно; мы с Соней вечно набирали с собой сушек и удирали куда-нибудь к полю. Однажды мы поссорились. В детстве это всегда так громко, пафосно, но вместе с тем весь пафос как-то до невероятности искренен, то есть получается, эдакий парадокс. - Искренность такая, что несведущий человек принял бы за пафос. Поссорились мы с Соней в пух и прах. Причина совершенно стёрлась из памяти, помню только эмоции. Я была зла и разгневана на неё, мне хотелось рвать и метать. Я схватила первое, что попалось под руку и кусок мела, мне хотелось написать всё, что я о неё думаю, (что интересно, написать(!), а не сказать, что было бы куда проще) и я написала. Оскорбления какие-то, что-то вроде "Соня-дура". И я побежала к ней, вручить свою "скрижаль". Она ждала. Я врываюсь. Гневная, разгорячённая, растрёпанная, вот сейчас я отомщу, вот сейчас она получит, я ей всёё выскажу! За спиной держу написанное и вот уже открываю рот, чтобы сказать "последнее слово", но она опережает. Она показывает мне свой лист бумаги, который, оказывается, тоже успела приготовить. Молча протягивает, и я разбираю крупные размашистые и кособокие буквы, выведенные детской рукой. Я помню их слово в слово. Буквы те складывались в слова : "Вера самая хорошая девочка". Вот тогда мне стало очень, ужасно погано и стыдно. Мне хотелось, чтобы она орала на меня, топала ногами, ревела, да что угодно, хоть что-то, господи; но она только молча смотрела на меня "синими брызгами". И я как-то сдулась сразу, злость растаяла как дым, растерянность одна осталась, стоишь и по-дурацки сжимаешь за спиной свой позор. Она выиграла. Она преподала мне удивительнейший урок, который мне не забыть никогда. И даже целых два урока.
Уже после нашего перемирия, уезжая, она как-то сказала, что приедет на дачу в конкретный день и час. Я решила сделать ей сюрприз, стала ждать у ворот. Я ждала долго. Очень долго. Я ждала её целый день у этих самых ворот, на меня уже стали ругаться родители, ещё бы, дочь не отходит от ворот, всё смотрит на линию горизонта, вздрагивая, едва заслышав звук машинного мотора, но я всё равно не уходила. Это был первый раз, когда я так кого-то ждала, безотчётно и истово. Я чертила на рассыпчатой серой дорожной пыли рисунки, я ходила взда-вперёд, прислушивалась, напрягала глаза, жевала травинки. Мучительно и вязко. Время плавилось, солнце медленно катилось по кругу. Сони не было. И я вдруг поняла, что она не приедет. Я провела несколько часов, и вдруг в одну секунду осознала. Не приедет.
Больше мы так никогда и не виделись. Их дом вскоре заколотили снова, у меня не осталось ровным счётом никакой информации о них, ни адреса, ни телефона, вообще ничего. Помню только, что её звали Соней. И то, как она деловито, с королевской невозмутимостью вычёсывала вечерами песок из волос, которым кидались влюблённые дачные мальчишки.
Доброго ранку, порожні пляшки, і до побачення, випічка й кава!
Всі недобиті - добив - глечики, горшки, -
Ай молодчинка, ай красава!
И начинает вытворять руками слова и эмоции, опять же, я не видела чтобы ещё кто-нибудь умел малейшим движением руки поймать звуковую волну и перекатать в пальцах; он сёрфер, сущий сёрфер, он передаёт музыку на каком-то тактильном уровне, она становится осязаема и реальна. Андрюха тянется в камеру, за тобой. Ну, давай! Телефон мій! Дзвони! Дзвони! Дзвони! Упруго, тягуче, гулко. Течёт сначала по пальцем, а потом и из глаз. Раздражитель. Рефлектатор. Ну просто, соринка в глаз попала.
Клип, кстати сказать, совершенно пробирающий какой-то, хотя и вырванный из контекста фильма "Отторжение". Но я заинтересована уже до крайней степени и сейчас же пойду ставить на закачку это непонятное, пока что, кино.
***
Я сижу тут, всматриваюсь в буквы, выведенные тонким чёрным гелем, да-да, догадки, что возможно сейчас возникнут, верны. Такое ощущение, что в матрицу закралась какая-то ошибка, или на почте ошиблись, эдак, месяцев на двенадцать. И я чувствую себя снова шестилетней маленькой Веруней.
И я вспоминаю. Напротив нашего дачного дома есть ещё один. Небольшой такой, беленький, окружённый двумя сливовыми деревьями и весь вокруг поросший седой горьковатой полынью. Он всегда был заброшен, сколько я себя помнила. Окна плотно завешены старыми кусками ткани, на дверях увесистые замки, краска облупившаяся струпьями, словом, запустение и безлюдье. И вот однажды туда приехала семья. Мама, бабушка и девочка Соня, моя ровесница. Соня была удивительно синеока и имела длиннющие русо-овсяные косы, именно такие, я уверена, и воспевал Есенин. Мы как-то очень быстро с ней сошлись, и двери этого до поры заброшенного дома вдруг открылись. Там запахло человеком, дом ожил, повеселел и радостно засверкал на солнце свежевымытыми стёклами. Мы с Соней очень любили сидеть на её чердаке, чердак был целиком и полностью отделан светлым деревом, плюс очень низкие потолки, и это было настоящим нашим с ней личным уголком, тайной пещерой, самым лучшим местом. Под самым потолком вечно сушились какие-то пучки ароматных лекарственных травок, и это был такой уют, такой Дом с большой буквы, что-то настолько родное, летнее, и деревенское, сравнимое разве только с настоящим тёплым коровьим молоком, от которого на следующее утро одних сливок образуется полбанки, и которое жирно и вкусно клонит в самый сладчайший сон. На их участке росли подсолнухи гораздо выше нас, детей, с чёрно-жёлтыми соцветиями больше наших голов, мы никак не могли дождаться, когда же они уже созреют, срывали украдкой и зелёными, ковыряли перочинным ножём, и это было счастье. Счастье. Её бабушка полюбила меня безмерно и кормила чем только можно; мы с Соней вечно набирали с собой сушек и удирали куда-нибудь к полю. Однажды мы поссорились. В детстве это всегда так громко, пафосно, но вместе с тем весь пафос как-то до невероятности искренен, то есть получается, эдакий парадокс. - Искренность такая, что несведущий человек принял бы за пафос. Поссорились мы с Соней в пух и прах. Причина совершенно стёрлась из памяти, помню только эмоции. Я была зла и разгневана на неё, мне хотелось рвать и метать. Я схватила первое, что попалось под руку и кусок мела, мне хотелось написать всё, что я о неё думаю, (что интересно, написать(!), а не сказать, что было бы куда проще) и я написала. Оскорбления какие-то, что-то вроде "Соня-дура". И я побежала к ней, вручить свою "скрижаль". Она ждала. Я врываюсь. Гневная, разгорячённая, растрёпанная, вот сейчас я отомщу, вот сейчас она получит, я ей всёё выскажу! За спиной держу написанное и вот уже открываю рот, чтобы сказать "последнее слово", но она опережает. Она показывает мне свой лист бумаги, который, оказывается, тоже успела приготовить. Молча протягивает, и я разбираю крупные размашистые и кособокие буквы, выведенные детской рукой. Я помню их слово в слово. Буквы те складывались в слова : "Вера самая хорошая девочка". Вот тогда мне стало очень, ужасно погано и стыдно. Мне хотелось, чтобы она орала на меня, топала ногами, ревела, да что угодно, хоть что-то, господи; но она только молча смотрела на меня "синими брызгами". И я как-то сдулась сразу, злость растаяла как дым, растерянность одна осталась, стоишь и по-дурацки сжимаешь за спиной свой позор. Она выиграла. Она преподала мне удивительнейший урок, который мне не забыть никогда. И даже целых два урока.
Уже после нашего перемирия, уезжая, она как-то сказала, что приедет на дачу в конкретный день и час. Я решила сделать ей сюрприз, стала ждать у ворот. Я ждала долго. Очень долго. Я ждала её целый день у этих самых ворот, на меня уже стали ругаться родители, ещё бы, дочь не отходит от ворот, всё смотрит на линию горизонта, вздрагивая, едва заслышав звук машинного мотора, но я всё равно не уходила. Это был первый раз, когда я так кого-то ждала, безотчётно и истово. Я чертила на рассыпчатой серой дорожной пыли рисунки, я ходила взда-вперёд, прислушивалась, напрягала глаза, жевала травинки. Мучительно и вязко. Время плавилось, солнце медленно катилось по кругу. Сони не было. И я вдруг поняла, что она не приедет. Я провела несколько часов, и вдруг в одну секунду осознала. Не приедет.
Больше мы так никогда и не виделись. Их дом вскоре заколотили снова, у меня не осталось ровным счётом никакой информации о них, ни адреса, ни телефона, вообще ничего. Помню только, что её звали Соней. И то, как она деловито, с королевской невозмутимостью вычёсывала вечерами песок из волос, которым кидались влюблённые дачные мальчишки.