Медицинская трагедия
Новая глава из книги Сергея Кузнецова "Любить Израиль"
30 октября 2011 года, ясным и теплым тихим вечером, в медсанчасти депортационной тюрьмы Гивон, прямо на своем рабочем месте, перестало биться сердце доктора Татьяны Евгеньевны Керлер.
Старейшего и опытнейшего работника, через чьи заботливые, аккуратные и ласковые руки прошли немалые десятки человек из стран Азии, Африки и Латинской Америки, Ближнего Востока, и, разумеется, Восточной Европы, - проведя под ее внимательным и чутким присмотром от нескольких, пролетавших как одно мгновение, недель - до пяти, семи, а то и всех восьми-девяти вполне полновестных тюремных лет, прежде чем все они, или почти все, эти незадачливые "паломники" со всего мира - мусульмане и христиане, католики и буддисты, православные и протестанты - смогли покинуть этот гостеприимный, мирный, открытый, добрый и чуточку дружелюбный Израиль.
Впрочем, с самой Татьяной Евгеньевной как раз ничего и не случилось. Как, впрочем, и с ее сердцем, которое - как и всегда - билось, бьется и, по-видимому, еще долго будет биться чисто, спокойно, ровно, уверенно и четко. Просто это сердце перестало быть сердцем доктора. Даже доктора депортационной тюрьмы Гивон. Или доктора из уголовной тюрьмы Маген Ницан.
Оно стало самым обычным сердцем, - физиологическим инструментом для перекачивания крови по человеческому организму, биологическим жидкостным "насосом". Органом, который всегда можно найти в груди, скажем, любого тюремного надзирателя, без особой охоты выполняющего свои незамысловатые функции;или конвоира, считающего минуты до окончания своих бесконечных переездов и многочасовых ожиданий своих "подопечных" под палящими лучами солнца; или тюремного повара, чья главная забота всегда, по-видимому, будет состоять в том, чтобы количества неукраденных у него продуктов хоть как-нибудь хватило на прокорм всех оставшихся у него арестантов.
Вот примерно таким же и стало полнокровное сердце Татьяны Евгеньевны Керлер.
Тихим воскресным вечером, уже на закате солнца, когда в его лучах кружились и играли сами с собой мирриады поднятых за день пылинок, одним из которых предстояло уже к середине ночи осесть тонким слоем где-нибудь на остывающих за день листочках, веточках и травинках, расправляющих свои занемевшие за день суставы, унылых тюремных двориках, дорожках и газонах, железных крышах и облупившихся подоконниках, алюминиевых раструбах кондиционеров и вытяжных вентиляций, стальных линий электропередач, решетках оград, решетках дверей и решетках окон, зубцах сверкающей колючей проволоки и матовых плафонах освещения, валяющихся целофановых пачек из-под сигарет и горлышках пустых пластиковых бутылок, брошенных, но не долетевших до угрюмо-зеленых глухих мусорных баков с колесами, нелепо пришпиленными к их бокам как бы для удобства их передвижения и, по-видимому, для быстрейшего же их опорожнения...
Другим же - но очень и очень немногим - предстояло пережить несказанное, неслыханное и невиданное приключение: как бы случайным приливом воздуха быть втянутым в темный и мрачный прямоугольный проем в самом вверху уже отливающего ночным лунным серебром здания, затем осторожно, плавно и чуть дрожа обогнуть почерневшие, с потрескавшейся старой краской прутья и переплеты почти незастекленных окон, чуть-чуть повисеть под самым потолком, едва колеблясь и как бы раздумывая, скользнуть вниз, слегка зацепляясь за размытые края тонких пучков света, бьющего прямо в пол через густую коридорную решетку, наполниться тихим, теплым и влажным дыханием лежащих внизу людей и, наконец, медленно описав большую дугу, прильнуть и как-то прилепиться к ресницам их полуприкрытых и слегка подрагивающих в забытьи век, неторопливо осмотреться, и вдруг, замерев в немом изумлении, разглядеть через нежный и живой прозрачный хрусталик глаза, пусть неясно, нерезко, пусть в обратной проекции, но увидеть, во весь цветной дисплей сетчатки его глазного яблока, завораживающе-мерцающие сновидения недавно заснувшего беспокойным и поверхностным сном человека.
Ясное, чистое, яркое, но неиспепеляющее кожу солнце и темную синеву бездонного голубого неба, прохладные лазурные водопады, с шумом и брызгами несущиеся к отлогому песчанному берегу неторопливого, но могучего океана; гибких и умных животных, мягко ступающих по своим тайным и важным травянисто-изумрудным тропам;крики и пение птиц в их ослепляющем спектрально-радужном оперении; почти невидимых в воздушных испарениях полупрозрачных стрекоз, с блестящим шелестом зависающих над жучками, паучками и личинками, едва вылупившимися и появившимися на белый свет, чтобы пройти свой яркий, но такой короткий и недолгий путь на этой земле...
Так вот: ни в том, ни в этом мире больше нет и никогда уже не будет никакого доктора Татьяны Евгеньевны Керлер.
Которая воскресным вечером 30 октября самостоятельно, гласно и добровольно разорвала все свои ранее взятые и принятые на себя врачебные клятвы и обязательства и произнесла то, что никогда и ни при каких условиях не может, не должен и не смеет говорить ни один настоящий доктор - любому нуждающемуся и просящему его помощи человеку:
"Здесь вам тюрьма.
Мне совершенно плевать на то, законно или нет вы здесь находитесь.
Вас здесь никто лечить не обязан.
Я не боюсь никакой ответственности, потому что если вы здесь подохнете, мне за это ничего не будет!"
И это были отнюдь не пустые слова.
Это было сказано ровно через неделю после того, как я был вынужден заявить, что "израильские власти приняли решение о физическом уничтожении журналиста".
И это было сказано ровно за десять дней до того, как я, почти не веря до конца в свою удачу и избавление, вышел из машины на набережной Бейтс Опера и остановил свой взгляд на черном вязком песке, покрываемом накатами маслянистых иссиня-черных волн Средиземного моря.
Читать далее
30 октября 2011 года, ясным и теплым тихим вечером, в медсанчасти депортационной тюрьмы Гивон, прямо на своем рабочем месте, перестало биться сердце доктора Татьяны Евгеньевны Керлер.
Старейшего и опытнейшего работника, через чьи заботливые, аккуратные и ласковые руки прошли немалые десятки человек из стран Азии, Африки и Латинской Америки, Ближнего Востока, и, разумеется, Восточной Европы, - проведя под ее внимательным и чутким присмотром от нескольких, пролетавших как одно мгновение, недель - до пяти, семи, а то и всех восьми-девяти вполне полновестных тюремных лет, прежде чем все они, или почти все, эти незадачливые "паломники" со всего мира - мусульмане и христиане, католики и буддисты, православные и протестанты - смогли покинуть этот гостеприимный, мирный, открытый, добрый и чуточку дружелюбный Израиль.
Впрочем, с самой Татьяной Евгеньевной как раз ничего и не случилось. Как, впрочем, и с ее сердцем, которое - как и всегда - билось, бьется и, по-видимому, еще долго будет биться чисто, спокойно, ровно, уверенно и четко. Просто это сердце перестало быть сердцем доктора. Даже доктора депортационной тюрьмы Гивон. Или доктора из уголовной тюрьмы Маген Ницан.
Оно стало самым обычным сердцем, - физиологическим инструментом для перекачивания крови по человеческому организму, биологическим жидкостным "насосом". Органом, который всегда можно найти в груди, скажем, любого тюремного надзирателя, без особой охоты выполняющего свои незамысловатые функции;или конвоира, считающего минуты до окончания своих бесконечных переездов и многочасовых ожиданий своих "подопечных" под палящими лучами солнца; или тюремного повара, чья главная забота всегда, по-видимому, будет состоять в том, чтобы количества неукраденных у него продуктов хоть как-нибудь хватило на прокорм всех оставшихся у него арестантов.
Вот примерно таким же и стало полнокровное сердце Татьяны Евгеньевны Керлер.
Тихим воскресным вечером, уже на закате солнца, когда в его лучах кружились и играли сами с собой мирриады поднятых за день пылинок, одним из которых предстояло уже к середине ночи осесть тонким слоем где-нибудь на остывающих за день листочках, веточках и травинках, расправляющих свои занемевшие за день суставы, унылых тюремных двориках, дорожках и газонах, железных крышах и облупившихся подоконниках, алюминиевых раструбах кондиционеров и вытяжных вентиляций, стальных линий электропередач, решетках оград, решетках дверей и решетках окон, зубцах сверкающей колючей проволоки и матовых плафонах освещения, валяющихся целофановых пачек из-под сигарет и горлышках пустых пластиковых бутылок, брошенных, но не долетевших до угрюмо-зеленых глухих мусорных баков с колесами, нелепо пришпиленными к их бокам как бы для удобства их передвижения и, по-видимому, для быстрейшего же их опорожнения...
Другим же - но очень и очень немногим - предстояло пережить несказанное, неслыханное и невиданное приключение: как бы случайным приливом воздуха быть втянутым в темный и мрачный прямоугольный проем в самом вверху уже отливающего ночным лунным серебром здания, затем осторожно, плавно и чуть дрожа обогнуть почерневшие, с потрескавшейся старой краской прутья и переплеты почти незастекленных окон, чуть-чуть повисеть под самым потолком, едва колеблясь и как бы раздумывая, скользнуть вниз, слегка зацепляясь за размытые края тонких пучков света, бьющего прямо в пол через густую коридорную решетку, наполниться тихим, теплым и влажным дыханием лежащих внизу людей и, наконец, медленно описав большую дугу, прильнуть и как-то прилепиться к ресницам их полуприкрытых и слегка подрагивающих в забытьи век, неторопливо осмотреться, и вдруг, замерев в немом изумлении, разглядеть через нежный и живой прозрачный хрусталик глаза, пусть неясно, нерезко, пусть в обратной проекции, но увидеть, во весь цветной дисплей сетчатки его глазного яблока, завораживающе-мерцающие сновидения недавно заснувшего беспокойным и поверхностным сном человека.
Ясное, чистое, яркое, но неиспепеляющее кожу солнце и темную синеву бездонного голубого неба, прохладные лазурные водопады, с шумом и брызгами несущиеся к отлогому песчанному берегу неторопливого, но могучего океана; гибких и умных животных, мягко ступающих по своим тайным и важным травянисто-изумрудным тропам;крики и пение птиц в их ослепляющем спектрально-радужном оперении; почти невидимых в воздушных испарениях полупрозрачных стрекоз, с блестящим шелестом зависающих над жучками, паучками и личинками, едва вылупившимися и появившимися на белый свет, чтобы пройти свой яркий, но такой короткий и недолгий путь на этой земле...
Так вот: ни в том, ни в этом мире больше нет и никогда уже не будет никакого доктора Татьяны Евгеньевны Керлер.
Которая воскресным вечером 30 октября самостоятельно, гласно и добровольно разорвала все свои ранее взятые и принятые на себя врачебные клятвы и обязательства и произнесла то, что никогда и ни при каких условиях не может, не должен и не смеет говорить ни один настоящий доктор - любому нуждающемуся и просящему его помощи человеку:
"Здесь вам тюрьма.
Мне совершенно плевать на то, законно или нет вы здесь находитесь.
Вас здесь никто лечить не обязан.
Я не боюсь никакой ответственности, потому что если вы здесь подохнете, мне за это ничего не будет!"
И это были отнюдь не пустые слова.
Это было сказано ровно через неделю после того, как я был вынужден заявить, что "израильские власти приняли решение о физическом уничтожении журналиста".
И это было сказано ровно за десять дней до того, как я, почти не веря до конца в свою удачу и избавление, вышел из машины на набережной Бейтс Опера и остановил свой взгляд на черном вязком песке, покрываемом накатами маслянистых иссиня-черных волн Средиземного моря.
Читать далее