Алексей Соколов. Сергей Курёхин
Посмотрите, какое чудо я нашла!
Соколов Алексей.
Сергей Курёхин.
Лирическое отступление: Со дня, когда я, малышом, впервые подумав о смерти, забрался под швейную машину, я не выпускал смерть из виду. Я беспрестанно чую ее присутствие; мне все время хочется оглянуться через плечо и застать смерть врасплох; но она уворачивается. Все, что я делаю, в конечном итоге обусловлено думой о той неизбежной грани, за которой меня не будет. Дружба, любовь - лишь средства побега от смерти, от ее молчаливого, ежедневного присутствия за левым плечом. Я принадлежу ей; прочие могут ворчать о своем на меня праве, и я приму их ворчание с благодарностью; но принадлежу я смерти. Легенда индейцев варрау гласит: когда-то все люди жили на небе. Однажды, сделав дыру в небосводе, они обнаружили под ногами другую поверхность - и, ликуя, спустились вниз, заселять планету Земля. Но тут в дыру полезла беременная женщина, застряла, и навсегда засела в отверстии, перекрыв путь другим. На небе остались лучшие из шаманов; здесь, на земле, зад беременной женщины сияет в виде планеты Венера на утреннем небосводе. Развивая логику этой печальной и очень красивой космогонии: все, кто стремится на небеса, к шаманам, целуют женщину в зад, так как других лазеек в небесном своде не предусмотрено. И вряд ли она их пропустит. Это не хохмы. Как постоянно чующий смерть за плечом, я очень религиозен. По православным, буддистским, языческим, каким вам угодно канонам. Кроме того, осознание смерти - единственная здоровая форма религиозного чувства. Смерть, как собаку, потребно лупить любой подвернувшейся палкой. Смерть - псина верная. Все равно приползает к тому, кто бьет. В начале времен был Род. Творение сопровождалось шумом, позднее - музыкой. Тогда и только тогда Вселенной был предан заряд энергии, то ускорение, которым мы пользуемся до сих пор, благодаря которому крошечные частицы, в том числе наши души, летят снарядами через века, головой пробивая стены между мирами, в усталости проклиная артиллериста, но пока что не в силах остановиться. Выплеснув из себя энергию, Род устал, и почивает в бездействии по сей день. Воздадим же Ему благодарность за это. Как частица всего - Рода, энергии, мира, и как результат, если хотите, мирового развития, возникла каморка под лестницей, в которой я некогда жил, где единственным средством связи, к великому счастью, служили ламповая радиола и не менее старенький телефон на чурбане - ни дать ни взять, плаха - и где вечерами, смеясь и накуривая, сидели хорошие люди. Сближала в те времена не одна теснота. В общем гаме, знакомый, ставший впоследствии моим другом, все пытался ввернуть словечко и многозначительно постукивал по гитаре, настаивая: - Прошу тишины! Помолчите же! Я вам сыграю Курехина. Его мало кто слушал; нагретый в духовке портвейн способствует совершенно иному, высшему пониманию собеседника, когда каждый одновременно делает и говорит, что хочет, не мешая другим. Я, впрочем, сказал: - Курехин... Тот, кто недавно умер? То было все, что знал о Курехине. - У, ты даже знаешь, что умер... - уважительно протянул знакомый. Потом появились кассеты, добытые на Лиговском 47. Скорость частиц была еще достаточно велика, и плохонькие те записи считались мною святынями - по тому, что считаются до сих пор, утратив - кому я отдал их? - свое физическое воплощение - я с облегчением думаю, что все еще человечен. Его музыка - от фортепьянного хаоса начала восьмидесятых через "Безумных соловьев русского леса" с их непрерывным, гениальным подъемом тона, до арии в "Мистиках" была музыкой эльфов, вдруг заигравших в питерском стиле конца перестройки. С плохо скрываемым в подтексте безумием. Ее хотелось играть, совершенно играть не умея - в этом Курехин был панком почище отца-основателя Питера Хэммилла - сам город, стены его заставляли творить эту музыку: брякать неловким пальцем по клавишам, в темноте лезть под стол, под аккомпанимент трубы в руках друга стучать по полу кулаком и шипеть, совершенно не в такт, но счастливым. После случилось два фестиваля - поминки. Первый, в Балтийском доме, был лучше своей неформальностью, обилием панков и разлитого пива, напором своим и свежестью раны; второй, во Дворце молодежи, был лучше первого потому, что со мной была девушка, и хуже во всем остальном, опять, истерично, скатившись в поминки; жгли на сцене свечу, даже позвали Тибетский оркестр со всякими фенечками - монахи вынесли труп и заклинаньями оживили его, под простыней, на минуту. Ближе к утру, под скрипку вакхическим танцевали две незнакомые между собою женщины - одна хорошо одетая, другая - босая, в лохмотьях, словно роднились любови Николая Ставрогина. Моя девушка осталась вполне довольна. Утром по Карповке плыли льдины; было пусто и холодно, светофоры мигали желтым, с девушкой предстояла еще пара-тройка счастливых встреч. Я не хотел расставаться. И тот утренний, шестичасовой, промороженный Петербург и... Тайбэй на закате остались единственными местами, по которым мне хочется ностальгировать. Не только утренний... но и вечерний, в зимнюю оттепель с банкой пива у входа в метро и, что скрывать, с плохо сдерживаемым подчас одиночеством... простите, Сергей Анатольевич, ради Бога: взявшись писать о Вас, я рассказываю о городе - но Вы теперь, как никогда, часть его неживой материи. Вы - его умирающая эстетика, которую я, за два часовых пояса от Петропавловки, пытаюсь воспеть, воссоединяя - себя ли, Вас ли - с тем городом, куда ни я, ни Вы уже не вернемся на правах местных жителей. Начистоту - я снова прошу Вас дать мне пинка. Зарядить тем приподнятым состоянием духа, осознанием своей полной дебильности, возникающем после просмотра или прослушивания всего, что Вы натворили, когда, на два-три часа, хочется двигать горы и переворачивать вверх ногами картины на стенах. Когда кажется, что так - безумно - можно всегда. Можно делать, что хочешь, и говорить, что на ум взбредет. Что не будет последствий. Я обращаюсь к Вам, поскольку воспитан на Вашей эстетике; поскольку все обещаюсь продолжить дело - хотя бы в своей душе. Поскольку снова тоскую по прошлому, по тому эпизоду в одном из фильмов с Вашим участием, где Вы, вопреки всем законам, таки взрываете дом, где злодей укрывает в заложницах Вашу девушку, справедливо, но напрочь ошибочно полагая, что Вы эту девушку пожалеете. Вы же - взорвали. Девушку со злодеем вместе. На хер, ко всем чертям; в чем здесь безумие? почему так нельзя? потому что нам следует отделять жизнь от искусства? Как душу от тела?.. Потому что игрушечного цыпленка запрещено во время игры сажать на рояль? Потому что Вы - единственны и одиноки?.. Потому что?.. У всех без исключения культовых фильмов русского андеграунда грустный конец. Цой не сумел стащить с иглы девушку; как бы красиво и мужественно не держался он на ногах, зажимая рану в боку - все равно не сумел; папик прикончил Африку; Россия, отбросив все предрассудки, покорно отдыхает на одной шестой части суши. Автомобиль-таки задавил Оформителя; задавил бесконечно красиво, мистически, культово - эпизод хочется пересматривать бесконечно, и в этом Ваша, Сергей, заслуга. Потому что от Вас не уйдешь. Потому что чем дальше от Вас в светлое будущее - тем больше вещей в этом будущем бесят меня. Хочется разнести экран пиш. машинки, но на замену ему нет бумаги. И хочется, наконец, разглядеть за плечом пресловутую смерть. Благословите меня. Вы способны. Даже женщина, потеснившись, в слезах, но все же не удержала - отпустила, пропустила Вас в рай. Ау, Сергей Анатольевич! В начале времен был Род. В завершение - тихо скончались Вы.
3.02.2003.
Источник: http://zhurnal.lib.ru/s/sokolow_a_w/p0.shtml
Обязательно прочитайте комментарии! Там много интересного о восприятии Курёхинского мира.